Когда Терехова не было в Москве, ей начинало казаться, что она больше никогда не увидит его. Она почти не сомневалась, что все кончено. "Все кончено", - говорила она себе с отчаянием. Потом успокаивала себя, уговаривала: "Он приедет". Часто она думала: "Надо кончать. Я должна уйти, порвать".
Если бы она могла, если бы хватило силы ей, ей-самой, ведь она считала себя сильной, решительной. Почему сейчас она не могла? "Он приедет, он очень занят, он скоро приедет", - успокаивала она себя. Он приезжал теперь реже, чем раньше.
Была весна, самое счастливое время.
Андрей Николаевич ждал ее возле Центрального телеграфа с каким-то низеньким рыжеволосым человеком. Они оживленно и, очевидно, шутливо разговаривали и не заметили приближения Таси. А она остановилась в нескольких шагах от них, чтобы посмотреть на любимое лицо, твердое, смуглое, насмешливо-подвижное, притененное кепкой. Андрей Николаевич повернулся, почувствовав на себе взгляд, сделал энергичный шаг к ней, обнял, поцеловал, не стесняясь товарища, потом познакомил:
- Тасенька, это главный инженер одного завода, Герман Иванович.
Андрей Николаевич держался непринужденно и просто, словно они сегодня утром расстались. Ни о чем не спросил, только подбадривающе пожал ее руку, мол, и ты держись так же, все нормально, все прекрасно, не робей, свои люди, все будет хорошо. Но она не попадала в лад, смущалась и молчала.
- Герман Иванович не простой главный инженер. Я тебе потом расскажу, Тасенька, чем он знаменит. Он знаменит славой Герострата, - шутливо говорил Терехов, и она напряженно улыбалась. Она не любила этого шутливого тона, чувствовала, что шутливостью Терехов бронируется от чего-то. Тася сразу увидела, что сегодня он решительно настроен на роль крупного директора, сановито-добродушного.
Его товарищ продолжал разговор:
- Куда годится, директор сидит у телефона. На мелочи разменивается. Рабочий день у директора должен быть три часа, а остальное время он должен сидеть взаперти, читать новинки, книжечки читать, и чтобы никто, боже упаси, ему не мешал.
- А люди? А о людях кто думать будет? - Терехов опять сжал локоть Таси.
- Не наша это задача - строить домики. К тебе не идут на прием восемьдесят - девяносто человек...
- Идут.
- И очень плохо. К моему директору тоже идут. Вот почему директор не в состоянии заниматься технологией. Восьми часов не хватает, надо восемнадцать, потому что директор и главный инженер стараются взять на себя всю ношу. А это и неправильно. Я был в Америке до войны, там на один завод пригласили крупнейшего специалиста на должность главного инженера. Этот мистер приходил на завод два раза в неделю. Ему дали домик, садик с розами и за то, что он сидит у себя, нюхает розы, ему положили приличное жалованье, и только в сложных случаях обращаются за советом. При этом на заводе осваивают новую технику, новые процессы...
- Эх ты, низкопоклонник, - шутливо сказал Андрей Николаевич и погрозил пальцем, - ты это у меня брось! Правда, Тасенька?
Тасенька проговорила что-то невнятное.
- Что же мы стоим, товарищи, идемте, нас ждут.
Тася вопросительно посмотрела на Терехова.
- Недалеко, рядышком, вон в том большом доме. Там несколько старых друзей собрались, боевые ребята, тебе понравятся. У нас, понимаешь, нечто вроде юбилея. Мы решили собраться частным порядком. А квартира эта, Терехов рассмеялся, - эта, понимаешь, квартира нашего зампредседателя совнархоза. Он теперь, бедняга, у нас живет, а квартира пустует временно, конечно.
Угадывалось едва заметное злорадство в этом сочувствии. Тася пристально исподлобья посмотрела на Терехова. Он понял ее взгляд и ответил с вызовом, прикрытым все той же шутливостью:
- Я всегда презирал людей, которые цепляются за московские комнаты, сидят здесь, бумаги перебирают, бумаги пишут, и никаким, понимаешь, дьяволом их отсюда не вытолкнешь. А жизни на просторе боятся. Химики, называется!
В большой комнате со следами заброшенности, с распахнутыми окнами, не уничтожившими зимнего нежилого запаха, за столом сидело четверо мужчин. Они шумно и нетерпеливо приветствовали вошедших: "Наконец-то!", "Где вы пропадали?", "Налить всем штрафную!" Здесь пили и веселились мужчины.
Литровая банка с черной икрой стояла в центре стола, на блюде горой лежала привезенная издалека медово-коричневая вобла, бутылки коньяка, водка, сухое вино. Ножи и вилки были положены на подносе навалом, как в столовых самообслуживания.
После недлинной церемонии знакомства, когда Тася особенно почувствовала неуместность своего прихода сюда, Терехов сказал:
- Тасенька, пробуй воблу и икру, ты такой никогда не ела, это Вячеслав Игнатьевич с Эмбы привез.
Вячеслав Игнатьевич, сухощавый человек с бледным добрым лицом, на котором выделялись брови-щетки, ловкими маленькими руками стал выкладывать черную икру из банки на тарелку Тасе.
- Уж ты молчи, - сказал Вячеслав Игнатьевич, - ты молчи.
- Все вы хороши, - сказал очень толстый человек. Он, видимо, изнемогал от жары, хотя в квартире было прохладно. Толстяк сидел без пиджака и все оглядывался на Тасю, как будто никак не мог решить, надо ему надевать пиджак или можно не надевать.
Все за столом казались смущенными, кроме рыжеволосого Германа Ивановича, который пришел вместе с Тасей и Тереховым. Герман Иванович прохаживался вокруг стола, потирал веснушчатые руки и крякал, показывая, что он намерен плотно закусить.
- Я знаете откуда недавно прибыл? - обратился он к Тасе. - Есть такое место - порт Тикси, Париж Арктики. Вот когда поживешь в этом Париже, начинаешь ценить все другие места, в особенности Москву. Да, знаете, Тася... Тася...
- Таисия Ивановна.
- Дай человеку закусить, - сказал Андрей Николаевич. - Тасенька, не слушай его, болтуна.
- Д-да-а, - вздохнул Вячеслав Игнатьевич и пошевелил бровями-щетками, а все ж таки мой климат зверский, как хотите.
- Ты все плачешься, все плачешься, - сказал толстяк, - тебе хуже всех.
- Нет, тебе хуже, - язвительно сказал Вячеслав Игнатьевич и вздернул брови-щетки.
- У меня точно так же, - закричал толстяк. - Только ты всегда любимчик был в главке, придешь, начинаешь плакать: ах я бедный, ах я отдаленный. А я такой же бедный и такой же отдаленный.
- Ты куркуль, вот ты кто, - сказал Вячеслав Игнатьевич.
Польщенный, как будто ему сказали комплимент, толстяк захохотал. Нахохотавшись, спросил:
- Почему это я куркуль, дорогие товарищи? Интересно знать, а?
Вячеслав Игнатьевич сказал, обращаясь ко всем:
- От он прижимистый. У него и главный механик такой. У него главный механик лопаты на чердаке спрятал и забыл... спрятал и забыл...
Толстяк, довольный, хохотал.
- Конечно, нам приходится прятать да припасать, не то что тебе... Ты поноешь в обкоме, тебе и дадут. Ты такой - одень меня, укрой меня, а усну я сам. А я, товарищи, в таких же условиях нахожусь, только меня никто не жалеет...
- Ты мне скажи, у тебя трава растет? - с каким-то особенным выражением лица проникновенно спросил Вячеслав Игнатьевич.
- Ну, растет, - ответил толстяк, глядя на окружающих так, как будто этот ответ был неслыханно остроумным, и повторил: - Ну, растет.
- Вот то-то, что у тебя трава растет, а у меня не растет, - с печальным торжеством объявил Вячеслав Игнатьевич и рассмеялся, что так ловко посрамил товарища. На самом деле, какое могло быть сравнение, когда в его местах всю траву выжигает, а у толстяка поля и луга вокруг цветут.
Они еще некоторое время препирались - "у тебя трава растет, а у меня не растет" - под дружный смех присутствующих.
- Ты любимчик в главке!
- А ты куркуль, ох куркуль, ты мне какие трубы послал, когда я тебя попросил?
Толстяк победоносно оглядел стол.