– Вы слишком поздно пришли. Не входите, – и отступила на шаг назад.
– Что мне делать? – От неожиданности я совершенно растерялся. – Ради Бога скажи. Скажи, что мне делать. Скажи что-нибудь.
– Что делать? – повторила она и взглянула на меня.
– Я не знаю. Если б я только знал, что ты здесь. Ты не представляешь. Ради Бога, так нельзя. Как, в конце концов…
– Никак.
На этот раз она не попросила меня не входить и сама не отступила назад. Но стать на шаг ближе – что толку?
– Не понимаю. Ничего не понимаю. Что же, я уйду. Она молчала. Я все не уходил. И, не выдержав, заговорил:
– Ладно. Значит, напрасно я мечтал. Напрасно надеялся.
Она посмотрела мне в глаза. Я остановился, не в силах продолжать. Опустил глаза.
– Вот так. Не на что было надеяться. Она молчала.
– Ну ладно. А почему ты приехала?
– Я проездом в Ахваз. До Ахваза поеду поездом, потом еще на машине.
Я оглядел ее с головы до ног. Ее лицо дрогнуло. Горько и ласково улыбнувшись, она сказала:
– Все тебе привет передают. Я заходила к твоим попрощаться. Померанцы уже выросли. Я ведь у вас несколько лет не была. Как все изменилось.
– Да, многое изменилось.
– Твою комнату теперь отдали Зухре и Зарин. У меня невольно вырвалось:
– Все изменилось, кроме…
Что толку было договаривать, только зря расстраивать ее. Она промолчала.
– Ну, я пошел. Лучше бы и не приходил. Она ничего не сказала.
– Так когда ты едешь? Она не ответила.
– А мне что делать? Она взглянула на меня.
– Мне уйти? Молчание.
– Я еще увижу тебя?
– Зачем?
– Пока ты в Тегеране, давай встретимся. Пожалуйста.
– Зачем?
– Ты же сказала, что собираешься в Ахваз. Она молча подняла на меня глаза.
– Ну пожалуйста, не надо.
– Ты права.
– Сегодня, в пять вечера, на этом же перекрестке. – И она ушла.
Я вернулся домой и уже днем, пообедав, вспомнил, что ни один из нас и словом не обмолвился о пальто.
Встретившись на перекрестке Пехлеви, мы шли вдоль осыпающихся платанов, пока дома не остались позади. Дальше дорога уводила в холмы. В ту пору граница города не достигала даже нынешней улицы Тахтэ Джамшид. Мы повернули обратно. Вокруг сновали люди, постепенно темнело, зажигались фонари. Переходя улицу, я взял ее за руку, и мы побежали. Но, очутившись на тротуаре, она высвободила руку. Мы пошли рядом. Нелюбопытные взгляды многочисленных прохожих давали мне ощущение свободы, но я ни на минуту не забывал, как бежит, торопится время. Да и свободен я был только воображать себя наедине с ней, на этом тесном, открытом для взглядов кусочке пространства. И все-таки каждым своим шагом я стремился отвоевать для нас еще немного места, думая лишь о том, чтобы уходящие мгновения не исчезали, а прибавлялись к оставшемуся у нас времени. Мне нечего было ей сказать. Казалось, я всю жизнь ждал именно этого: оказаться рядом с ней, идти под стук ее каблуков и размышлять, слушая, как бьется ее сердце. Я то смотрел на тротуар, стлавшийся ей под ноги, то разглядывал ее профиль, четко прорисованный на фоне размытой сумерками улицы. Поймав мой взгляд, она поворачивала голову, и на ее тонком лице появлялась чуть заметная печальная улыбка. Стемнело. Темнота еще надежней охраняла нас от людей. Я предложил посидеть где-нибудь, но она отказалась, и мы продолжали идти. Подошли к лотку, где продавали грецкие орехи. Чищеные орехи лежали на подносе. Фонарь высвечивал на тротуаре яркий круг. Она спросила:
– Хочешь орехов?
– Как скажешь, – ответил я и стал смотреть, как она наклоняется к подносу, выбирая орехи покрупнее, и торгуется с хозяином. Я хотел заплатить, но она, не поворачивая головы, сказала: «Не нужно» – и заплатила сама. Мы пошли дальше, и я наблюдал, как она снимает с орешков тонкую золотистую пленочку и протягивает их мне. Наконец я не выдержал:
– Послушай, сколько можно ходить? Давай посидим где-нибудь.
– А где?
– Ну где хочешь.
– Нигде.
– Ведь устанешь.
Она усмехнулась.
– Что же делать? – сказал я.
– Ничего.
– Я больше так не могу.
– Подумай, что будет потом.
– Оставь свое «потом». Потом – это когда ты уедешь. Тогда и говорить будет не о чем.
– Давай лучше гулять.
– Мы и так гуляем.
– Ты все время говоришь.
– Тебе это не нравится?