Если план не перевыполнен хотя бы на полпроцента, то это вроде бы и не план, а жалкая бумажка. Как у Григория Новака: мировой рекорд засчитывается лишь в том случае, если он выше прежнего на 500 граммов. Повторение мирового рекорда достижением не является и нигде не фиксируется.
7. Цена одного процента
Каждый вечер собирались в номере полковника Шульгина и слушали его рассказы. Наша дивизия названа Дновской. Мы освободили город Дно в феврале 1944 года. Командиру дивизии полковнику Шульгину было тогда сорок лет, сейчас за восемьдесят. Но по-прежнему бодр наш командир.
- На исходе двадцать второго февраля стрелковые батальоны подошли к городу Дно. Я поставил боевую задачу: брать город с ходу. Но это не удалось. Город оказался хорошо укрепленным, пушки и пулеметы были пристреляны по ориентирам. Я дал команду залечь и приступить к изучению оборонительной системы противника. Конечно, город хотелось взять к празднику Красной Армии. Тяжелые бои за город шли весь день. Немцы контратаковали и снова отбросили нас в поле.
К вечеру 23-го почти весь город был в наших руках, но еще сохранились очаги сопротивления. Немцам не хотелось оставлять теплых домов, а мороз был тогда крепкий, градусов на двадцать. Наши бойцы, наоборот, рвались в тепло.
Затаив дыхание, мы слушаем старого полковника. Конечно, мы участвовали в бою за город Дно, но у каждого была тогда своя конкретная цель. Я, например, находился в двух километрах от города, на опушке леса, и вел минометный огонь из крупноствольных минометов по команде командира батареи. Сам я не видел даже, как ложились мины. Знал одно: коль мы ведем огонь, значит, еще не взяли. О том же, что происходило в штабе дивизии, никто из нас не догадывался. Правда прорвалась к нам сквозь десятилетия.
- Чем же кончилось? - не выдержал кто-то. - Ведь, кажется, мы взяли к вечеру, Степан Степанович?
Старый полковник обвел присутствующих строгим взглядом.
- Удивляюсь я нынешним молодым: как это они не боятся докладывать? Недавно включили меня в комиссию по приемке городского кафе. Там еще крыши не начинали, а начальник в голос кричит по телефону: "Объект готов к сдаче, можете присылать корреспондентов!" Лихой народ. Я после спрашиваю его: "Как это ты не боишься? А если управляющий сам приедет и увидит?" Смеется: "Куда он денется! Да он глаза нарочно закроет. Сегодня же тридцатое сентября, конец квартала. Мы план закрываем". Ничего не боится. Полная вседозволенность. Откуда она взялась? Мы на войне так не делали... В половине второго ночи, - заключил Шульгин, - мы очистили город от захватчиков, и тогда я сам доложил командующему: "Город Дно взят!"
- А он?
- Он ответил: "Праздник кончился".
Я слушал рассказ о том, как наша дивизия сделалась Дновской, и вспомнилась мне иная военная история, принадлежащая иному времени.
1941 год. Западный фронт. Наши части отступают, чтобы не попасть в окружение.
Мост через реку Присоха. Осталась единственная переправа в радиусе пятидесяти километров. На посту сплошной поток: военные машины, фуры, телеги остатки пехотных частей, женщины с детьми, повозка с ранеными, мычащие коровы, машина со станками.
И мост захлебнулся. Полуторка наехала на легкую пушку, сцепились оси. Настил надломился, провалилось колесо. Ближние машины пытались объехать, их заклинило. Не видя того, что случилось, задние наползали во всю длину моста, но в конце концов были вынуждены остановиться. Над мостом стоял гвалт.
В этот момент к переправе подошел артиллерийский полк тяжелых дальнобойных орудий, ведомых мощными тягачами. Впереди ехал полковой командир в "эмке". Орудийные расчеты в строгом равнении сидели на тягачах.
Полк по команде остановился перед мостом, являя своим чинным порядком резкий контраст с тем, что творилось на мосту и вокруг него. Слева подошли два танка и тоже остановились. Самого беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: переправа вышла из строя, на мосту пробка.
Я сидел на втором тягаче, сержант, наводчик дальнобойного орудия, из которого мы не успели сделать ни одного выстрела. Сидя на тягаче, мы тоже оценили ситуацию на мосту, и вывод был един: загораем.
Я включаю ускорение, дабы не растекаться мыслью по переправе, меня сейчас занимает не психология персонажей, а проблема управленческих решений, возникающих, как теперь говорят, в экстремальной ситуации.
Положение казалось безвыходным. Но не для командира полка. Он был старшим по званию на переправе. И он отдал приказ командиру танка:
- Переправа должна работать. Любой ценой. Приказываю очистить мост от посторонних предметов.
Вот и все, что надо было сделать: отдать приказ. Остальное, как говорится, дело техники и в словесном украшательстве не нуждается. Танк прошел по мосту, сбрасывая содержимое пробки в реку. Артиллерийский полк проследовал по мосту той же невозмутимой колонной.
Кто посмеет осудить бравого майора за его приказ? Я восторгался решительностью своего командира, избравшего самый прямой и быстрый путь к цели. А цель состояла в переправе и дальнейшем следовании по маршруту. Два часа спустя нас настигла на марше эскадрилья вражеских пикировщиков. Началась бомбежка, какой свет не видывал. Пикировщиков было сколько угодно. А мы одни в чистом поле. Плавились тягачи, взрывались орудия. От 24 стволов осталось два. От полка - один огневой взвод. Половина личного состава погибла.
Шел сорок первый год, и такова была цена нашей будущей победы. Если посчитать все людские потери по периодам войны, то на сорок первый год приходится наибольшая доля. А ведь в том роковом году войны было всего полгода с неделей.
Сорок первый навсегда остался в памяти народной символом нашей горечи и боли, неумения делать дело. Но куда мы запишем его потери? Что это - цена победы или расплата за нашу неготовность к войне?
Когда я слышу на стройке или в цехе дикие крики: "Жми, давай, нажимай!" - я точно знаю, у этого руководителя психология сорок первого года. Он дает план любой ценой. И что самое удивительное; ведь он сделает свой план. И пошлет по инстанции свой победный рапорт. Он будет на коне. В нашей великой и щедрой державе еще не было случая, чтобы руководитель был привлечен к ответственности за выполнение плана любой ценой, о приписках мы в данном случае не говорим, за это иногда наказывают.
На войне мы, бывало, говорили: война все спишет. Недавно услышал современную транскрипцию: план все спишет...
В этом месте я свернул с Садового кольца и мысленно перенесся на милый моему сердцу Камский автозавод. Готовилась сдача одного из корпусов. Требовалось срочно благоустроить прилегающую территорию. А там штабелями лежали доски, оставшиеся от ящиков, в которых прибывало импортное оборудование.
Что делать с досками? Вывезти не успеваем, ведь там тысячи кубометров этого мусора. У нас и машин нет. И везти некуда. Послезавтра - сдача. Раздать доски рабочим? Как это раздать? Мы не имеем права, это же государственное имущество. А продать нельзя - нет ценников. Это-де все народное, цены не имеет. В самом деле сложнейшая ситуация. Но вы уже заметили, мелькнуло словечко "мусор". Не случайно оно мелькнуло, нет, не случайно. Одно словечко - да не простое, золотое. Оно снимает моральную ответственность с руководителя, ведь каждому известно, как поступают с мусором.
- Жги!
Запылали гигантские костры вокруг новых корпусов КамАЗа. А пусть его горит, оно же не мое.
Странная судьба у этого русского леса. Несколько лет назад его свалили в республике Коми и продали за валюту в европейскую страну. Там из этого леса напилили доски, из досок изготовили контейнеры для оборудования. Иные ящики были с дом, выше трех метров. И доски там высшего качества, полуторавершковые.
Разумеется, мы за эти доски тоже заплатили. Я полагаю, несколько больше, чем получили при продаже бревен. Русский лес вернулся на родину после вынужденной эмиграции, но, увы, вернулся лишь для того, чтобы погибнуть в огне. А как иначе? Плановые торговые операции с лесом завершены. Отчет о сделках подписан и утвержден. Дальше могут произойти лишь нарушения финансовой дисциплины.
Больше суток пылали костры. А потом ветер разметал пепел по полям никаких следов.
...В областном городе в местном музее ждали плановую ревизию из центра. Вдруг за три дня до приезда комиссии обнаружили катастрофу. В шелковой гостиной стоял старинный шкаф, а в том шкафу бесценный чайный сервиз Сан-Суси XVIII века, французской работы, на 24 персоны, всего 116 предметов - опись прилагается. Красота и хрупкость неописуемые. Это же чистейший бисквит с белыми фигурками. Чудо, а не сервиз.
Ночью в старом шкафу побывала мышка. Две чашки и один молочник оказались разбитыми. Сервиз Сан-Суси разукомплектован - беда. Если комиссия узнает о случившемся - две беды. Если об этом будет записано в акте четыре беды. Сервизу двести двадцать лет, но судьба его уже никого не волновала. Смотрите сами, какой большой срок, за это время многие предметы запылились, потрескались. Художественный совет музея выносит постановление: списать!
Для списания потребен специальный инструмент - четыре молотка. Музейные служители трудились не покладая рук. Молотками разбивали бесценные чашки, сахарницы, вазочки, чайники. Они были такими нежными, что лопались от первого соприкосновения с металлом, со звоном падая в особый ящик для боя, который должен был быть предъявлен комиссии из центра. Четыре музейных служителя сидели вокруг ящика, словно они картошку чистили. Не знаю, смотрели они друг другу в глаза. Меня там не было.
Но вот я смотрю телевизор. Крутят игровую ленту о БАМе. Там тоже подошла очередная сверхсрочная нужда, сбрасывают с обрыва детали щитовых домов, чтобы пропустить поезд с более важным грузом. И вдруг я со стыдом чувствую, что смотрю на все это спокойно, без ярости и дрожи, вроде бы любуюсь даже: красиво снято. И что же при этом меня волнует: интересно, думаю, сколько они дублей делали?
Значит, и во мне безвылазно сидит эта психология сорок первого года, коль я так спокоен.
Неужто и впрямь война все спишет? Война списала - да не все. Никто не вернет нам наших потерь.
Нужно было иметь большое мужество, чтобы поднять голос против психологии сорок первого года, чтобы сказать о наших прегрешениях. И как хорошо, что мы об этом заговорили. Спору нет, сразу обо всем не расскажешь. Огрехов по обе стороны дороги накопилось немало, и разобраться надо во всем не спеша и вдумчиво, а то начнем штопать старые прорехи за счет образования новых.
В известной песне поется:
А значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех. Мы за ценой не постоим.
К поэту нет упрека, не он это придумал. Будучи большим поэтом, Булат Окуджава лишь уловил это настроение - в том и состоит призвание истинной поэзии. Но едва явилась песня, ее запели все, она была созвучна нашим душам.
Отдали за победу 20 миллионов жизней, я говорил. Но вот что получается. Если бы отдали за нашу победу не двадцать, а скажем, тридцать миллионов, выходит, было бы еще полнее, торжественнее, тогда победа была бы еще величественнее. Ведь пропето же при всем честном народе - мы за ценой не постоим. Ведь это не единственно цена нашей победы, но и цена нашей боли, цена трагедии народной, а это совсем иной отзвук.
И как же все-таки быть нам с планом? Как с победой - любой ценой?
Как-то я спросил Владимира Федоровича:
- Какой процент дается труднее, первый или последний?