Вдруг все там смолкло, и она увидела, что немец большими шагами идет к ней обратно по ярко освещенному лугу.
Тяжело дыша от злобы, он тыкал ей в руку ключ, непрерывно ругаясь по-немецки:
— Свиная собака (или собачья свинья), идиот, осел, — все это она пропускала мимо ушей, полупонпмая, — чертов ключ от какого-то грязного свиного свинюшника!.. — Она поняла наконец: ключ не подошел к замку.
Она толкнула немца в плечо, заставляя обернуться. Показала пальцем. Он оборвал ругательства на полуслове.
Появившись из-за угла, обходя здание церкви, шли пятеро фашистских солдат, нет, не солдат, а полевых жандармов, их легко было узнать по блестящим нагрудным бляхам. Фельджандармы! Этих и солдаты ненавидели и боялись.
Мария со своим фрицем стояли, не шевелясь, в жиденькой, пятнистой тени, отступя всего четыре-пять шагов от открытого места. Не дыша, боясь шума собственного дыхания и гула стучащих сердец.
Жандармы, оглядываясь по сторонам, прошагали молча, негромко ступая мимо церкви, и вышли в улицу, все так же неторопливо поглядывая по сторонам.
Мария рванулась с места, но солдат поймал ее за руку, дернул назад, удержал:
— Гуляйт. Гуляйт!
Она пошла неторопливо, насильно удерживая шаг, хотя внутри у нее точно котел перекипал, готовый взорваться от невыносимого давления, толкая ее бежать.
У пастора опять пришлось зажигать свет и снова пересматривать ключи. Пастор долго, удивленно и вдумчиво разглядывал ключ, покачивая его на ладони, потом протянул руку и мягким, нежным движением, будто выпуская пойманную рыбку на свободу, выронил его в помойное ведро.
— Вы взяли вовсе не тот ключ, бедная женщина, совсем не тот.
Как будто она не переспрашивала его пять раз — тот или не тот, как будто не он сам вручил его ей, этот никчемный ключ.
— Да вы можете найти или нет? — с отчаянием, стараясь пробиться сквозь его горестную, раскаянную отчужденность, воскликнула Мария, раскладывая перед ним на столе ключи. — Да опомнитесь вы! Ключ! Ключ! От двери. От малой двери!..
Он указал торжественно и поучительно на помойное ведро:
— Это и есть ключ! Да, он тридцать лет исправно отпирал ту дверь. Но больше он ее не отпирает, это правда. Это и есть суровая истина. Пришлось поставить новый замок. А к новому замку нужен новый ключ. Изменились времена, а с ними…
— Вот мучение! Господи!.. Вернитесь вы с облаков сюда, в кухню!
— Да, да… Вы правы… на кухню! — Опомнившись, он вдруг быстро выхватил и подал почти новый, светлый ключ.
И все говорил еще что-то про ключи старые, которые становятся негодными для замков новых, но она уже не слушала.
Она взяла сиреневую ветку, забытую на столе. Выбирая переулки поглуше, потемней, пошла туда, куда ей меньше всего на свете хотелось идти и куда ее заставляло спешить, и тянуло, и звало нечто стоявшее выше ее желания и нежелания, ее страха и любви к дочери.
Измученный долгим ожиданием солдат с каким-то остервенением нетерпения вырвал у нее ключ и, забывая о всех своих прежних предосторожностях, напрямик пошел по открытому месту и с ходу торопливо ткнул ключом в скважину.
Мария, не зная, что делать, подождала минуту, пошла за ним следом и вдруг увидела, что грузная, приземистая, сводчатая дверь двинулась… приотворилась.
— Ходите… быстро… — повелительно сказал солдат, подталкивая Марию вперед. — Меня… мне… не будет верить… Скажите этим: надо разный сторона ходить, не надо большой компания вместе!
Он всунул ей в руку коробку спичек и отступил в сторону… потом пошел опять под деревья, в тень.
Темнота в церкви затаенно дышала, молчала — там давно слышали, как кто-то копался у замка, и все чего-то ждали.
Мария чувствовала людей, стоящих совсем близко, рядом с ней.
Она совсем не приготовилась к тому, что надо будет делать дальше. Кажется, она думала: вот откроют дверь, и люди, освобожденные, бросятся бежать.
А они дышали, таились, молчали и ждали. Тогда она чиркнула спичку и подняла ее так, чтоб осветить свое лицо. Пускай они сами увидят ее и поймут, кто к ним вошел.
Из глубины мрака вокруг нее проступило несколько неподвижных, как маски, бледных лиц. Возникли и жили, пока синий колеблющийся огонек полз от головки до обжигающего пальцы кончика по тоненькой спичечной палочке, и утонули в черноте, как только он потух.
— Люди, — неуверенно сказала Мария в темноту, обращаясь к тем, кто стоял с ней рядом, — вы можете уходить. Дверь открыта. Уходите, не теряйте времени. У вас нет надежды. Только уходите!.. Вы мне не верите? — Она чиркнула спичку, опять осветила себе лицо, чтоб всем было видно, но, так как никто не двигался, умоляюще продолжала: — Если вы останетесь здесь — у вас нет надежды, никакой надежды нет, а тут рядом начинается лес, вы можете уйти. В разные стороны надо уходить!
Никто не шевелился. Она чиркала спичку за спичкой и говорила женщинам, что крестьяне примут и укроют их детей, что мужчины могут уйти далеко и их не догонят…
Они слушали и молчали, не двигаясь с места. В отдаленном углу вдруг затлел, замигал и разгорелся огонек свечи в высоком подсвечнике. Темнота вокруг неясно посерела, и Мария увидела, как встают лежавшие или сидевшие на полу. Лиц, обращенных к ней, делалось все больше, но никто не двигался с места.
Мария повторяла им одно и то же, что у них нет надежды, с отчаянием, почти с ненавистью чувствуя, что их удерживает, приковывает, парализует, лишает воли именно надежда. Лишенная смысла, нерассуждающая, тупая, безвольная надежда, что за их безропотное повиновение их где-то в конце концов помилуют, отпустят, может быть, не всех добьют, хотя они уже видели и знали, что добивают именно всех. Всех, но ведь пока что не их?.. И они стояли, не смея толкнуться в эту непреодолимую стену, которая существовала только в их сознании: несокрушимую каменную стену, которую можно проткнуть пальцем, как мокрую бумагу, если перестать в нее верить.
Очень тихий, со злорадной какой-то хитрецой голос проговорил:
— Это они решили с нами покончить при попытке к бегству! Мария обернулась на голос. Ее всю трясло от злого бессилия.
— Ну так ты сиди здесь и не выходи! Оставайся и дожидайся здесь. Сиди, умник!.. Да неужто среди вас нет ни одного разумного человека, кто соображать способен! Вам дверь открыли! Дверь открыта, сумасшедшие вы! И вы боитесь уйти! На что вы надеетесь? У вас же нет надежды! Никакой!.. — Горло у нее сдавило рыданием отчаяния, обиды и бессилия. — Идиоты несчастные, вы тут сдохнуть хотите от трусости!.. Ну и черт с вами, пропадайте, раз никого нет, кто…
— Есть, есть, есть… — торопливо повторял громким шепотом на ходу, быстро приближаясь, женский голос. — Где ты? Зажги!
Мария опять подняла дрожавшую в руке зажженную спичку.
Молодая женщина, тесно прижимая к груди кулечек со спящим ребенком, торопливо протолкалась вперед и бегло глянула ей в лицо в миг, когда спичка, догорая, уже обжигала пальцы.
Мария отворила дверь совсем настежь, и в стрельчатом проеме открылась залитая лунным светом трава, редкие березы на опушке рощи. Мирно квакали лягушки, ночная птица настойчиво, однообразно высвистывала, повторяя все одно и то же.
— Туда иди, туда, к деревьям!.. Уходи все вдоль канавы, потом начнется лес… Туда они боятся!..
Женщина вошла в освещенный проем двери, как в картину, перешагнула через порог и, не оглядываясь, пошла мимо вросших в землю серых рыцарских надгробий. Пересекла полосу укоротившейся, лежавшей теперь косо тени от церкви, прошла светлую лунную лужайку, мелькнула раз, другой в тени деревьев и исчезла, пропала в тишина а люди все стояли, смотрели ей вслед и не шевелились, в таком оцепенении, что не сразу заметили, что еще трое идут по пути, как бы проложенному женщиной, спеша ей вдогонку. Длинноногая девочка в мятом платьишке, выглядывавшем из-под короткой черной куртки, вела, то и дело подергивая за руки, двух ребятишек, поторапливая, чтобы топали живее: старшая сестра, привыкшая пасти и подгонять малышей на прогулке.
Люди смотрели на открывшуюся им в проеме дверей картину: лунный свет на траве, на деревьях, ясное небо над ними, вольный ночной воздух, девочка, уводящая детей. И тут, в какой-то один момент, оцепенение беззвучно рухнуло.
Марию вдруг толкнули в плечо, снова толкнули так, что чуть не повернули кругом, ее толкали со всех сторон, она не могла удержаться на месте — людской поток понес и вытолкнул ее в дверь.
Очень тихие, но властные окрики удерживали спешащих. Люди шли бесшумно, ни один ребенок не заплакал. Едва слышные голоса окликали, отзывались на имена: литовские, польские, латышские.
Опомнилась Мария, заметив, что ее никто уже не подталкивает. Вокруг белели в тени стволы березок, мимо нее вразброд скользили молчаливые тени уходящих людей. Теперь у них опять была надежда. Новая надежда, которая звала их бежать, двигаться, делать что-то, может быть сопротивляться. Живая надежда живых. Многие погибнут, наверное, а многие спасутся наверняка.
Людвиг все время бродил неподалеку, не находил себе места от беспокойства, то уходил далеко, то подбирался поближе, убедиться, что там происходит у двери.
Он зашел в трактир, выпил стаканчик, как будто болотной воды хлебнул, и понял, что сегодня его никакой шнапс не возьмет.
Опять против воли его понесло все-таки к церкви: взглянуть.