- Да-а,- сказал Петр; он радостно искивблся весь, держа около губ надорванный жирный кусок селедки.
- Как говорится, не обманешь - не продашь, - уныло вставил для чего-то и гробовщик.
- По яичку еще позвольте, - предложил торжествующий портной.
И Петр и гробовщик яростно замотали головами, но тотчас же взяли и по яичку.
Пили чай, покусывали куски, пожевывали. Мужик и мальчонка в зипунах не выдержали голодной слюны, ушли на площадку; и Тишка оттого же убрел за ними.
Ныла внизу, в колесах, одна и та же жалобная песня. Ехали неведомо где, может быть, и земля-то кончилась, один кругом белый снеговой свет. Тишка отыскал в двери трещинку, приложился к ней - и правда: летел кругом один белый снеговой свет, и глаз от него сразу заморозило. Мужик поставил перед собой мальчонку в зипуне и приказал: "Ну!" Мальчонка напыжился и вдруг крикнул что-то так зычно, что у Тишки защекотало в ушах. "А ну!" поощрительно и нетерпеливо приказывал мужик. Мальчишка опять ушел в плечи, сбычился, наливаясь весь кровью, и так зыкнул, что где-то жестянка задребезжала... На Тишку ослабение нашло от всей этой непонятности. Лечь бы... Но лечь было негде, поплелся в вагон.
Петр, держа кружку в руках, беседовал с портным о теперешних невзгодах; оба почуяли родню друг в друге.
- И никакого закона уж нет: ты им налог заплатишь, а они опять накладывают.
- А они опять накладывают,- горестно соглашался портной, надкалывая ложечкой еще одно яичко.
- У них цель теперь такая - задушить.
- Одним словом, задушить, - сказал портной. - Ну, прямо нахально как-то поступают. Распустил я тут к шутам мастеров: "Валяй, говорю, голубчики, в профсоюз, поглядим, как он вас прокормит". Продал, одним словом, последний скарбишко, думаю: один я на весь город вас, чертей, культурно обшивал, да и ну вас, думаю...
- А теперь далеко ли?
- Пока думаю в Самару, там у двоюродного брательника свое дело. Главное - город большой, ни у кого ты не на глазах. По своему стажу я могу еще кадило раздуть.
Петр про себя пожалел хоть и богатенького, но несмышленого портного: по Мшанску судил, что насквозь всю страну прочесывают железной гребенкой, где уж там раздуть... Через два-три месяца растрясет каракулевый последнее.
- Обидно все ж даки.
- Обидно! Я бы им еще пять раз по сэстолько заплатил. Что, силов не хватило бы? Одним словом, обидно.
А Журкин опять позавидовал: вот тоже вышибли человека из гнезда, а у него все пальцы в кольцах, и капитал в запасе с собой везет, и в чемоданчике, наверно, самых дорогих отрезов доверху напихано. Такому и в беде ветер в зад.
- А вы по каким делам? - спросил портной, складывая свои роскоши обратно в чемоданчик.
- Мы по рабочим, - скупо ответил Петр и, чтобы портной понял, не обиделся на недоверие, черкнул глазом на Тишку.
И портной оглянулся на него, тревожно кашлянул.
- Ты гляди, какая сирота сидит, моргает, - сурово ополчился вдруг на Тишку Петр. - А погоди, годика через два... Эдакие-то вот злее всего на шею садятся, моргуны! Как же! В ком-со-мол запишется, чтобы власть ему, мокрому черту, дали!
Тишка покорно цепенел, согнув тощую немытую шею: все та же маманькина защитная хитрость. И ответ сумел найти смирный, какой нужно:
- Эти комсомольцы, как дядю Игната угнали, они нас с маманькой без куска оставили.
- Ты совесть завсегда имей, - смягчаясь, поучительно сказал Петр.
Он налил полную кружку чаю, потом у Журкина взял из мешка лепешку и кусок сахару и сунул все Тишке.
- На, пей.
Журкин даже побагровел от такого самоуправства. Лепешек было счетом шесть штук; четыре они съели с Петром, а две гробовщик нарочно не трогал, берег к завтрему. И сахар тоже... Поля ребятишкам не давала, все на дорогу собирала, а тут целый кусок какому-то вшивому отвалил. Лучше бы свои сиротки погрызли... И с ненавистью слушал хруст в Тишкином рту.
Петр, как ни в чем не бывало, свернул цыгарку, гордо закурил. Увидел у портного в кармане газету.
- Какая у вас газетка? "Известия"? А я думал - эта, в которой брательник мой пишет. Я брательнику своему высшее образование дал, сейчас он по газете в Москве работает.
Сказал пренебрежительно, как нечто нестуящее. Вообще Петр уже высокомерничал перед портным: портной опростился, весь вылез наружу, а Петр приберегал за собой недосказанность, некую тайну: гадай вот теперь, кто он такой?.. С площадки вернулись и без слова укрылись в свой угол двое деревенских. Старуха попросила себе в кружку чайку. От нечего делать, позевывая, и старуху попытали: кто, куда едет? У нее дочь в Самаре, восемь лет назад ушла в прислуги, а теперь вот написала, чтобы мать приезжала к ней на жительство. Правда, туговато в деревне приходится, на деньги и то хлеба не укупишь.
- Везде одно, - сказал Петр из-за газеты. - Посадят тебя в Самаре на голодную карточку, и попадешь ты, мамаша, из кулька в рогожку. Что такое нынче прислуга? И какие нынче господа?
- Какие нынче господа! - с горечью подхватил портной.
Старуха хотела что-то сказать, но ей не дали. Выспрашивали теперь мужика в зипуне. Мужик из опасливости лопотал ни то ни се, начал даже хлеб жевать, чтоб поменьше говорить. Выходило, что едет он на заработки, покамест по стекольному делу... Петр прикинул на него из-за газеты пронизывающим глазом.
- От колхоза, что ль, ушел, отец?
Мужик в замешательстве зажевал еще усерднее.
- Люди от порядка отстали... Что же нам колхоз? Пущай кто как хочет, так и живет. А парнишку вот делу надо обучить: бознать какое время еще будет, Ну? - вдруг мотнул мужик головой на парнишку.
- Стеклы вставлять! - гаркнул тот.
У Петра газета выпала на колени.
Мужик пояснил, что будут на первое время в Челябе по дворам ходить насчет стекол. И нужно про работу кричать как можно слышнее, чтоб в ушах язвило, а у парнишки никак не выходит. Тут мужик отложил корку, погладил себя по груди и, сказав: "Вот как", - понатужился и рявкнул:
- Сы-тттекллы всттта-влять!
У Тишки развалился рот. Сверху выставилось одурелое лицо бухгалтера, галстук и волосы у которого взлетели дыбом. Портной вздохнул: "Это да-а!" слазил тотчас в чемоданчик и сердобольно протянул обоим стекольщикам по куску селедки. Из соседних купе подкрадывался разный народ...
- Вся Россия с корнями пошла, - нашел что вымолвить Петр. Спрашивается - куда?
С газетой в руках, умеющий всякое дело рассудить, он в своем купе чуялся теперь как главный. Неведомо было только, не возвысится ли над ним не раскрытый пока бухгалтер, который, поморгав, опять укатился и захрапел.
- Вроде ненормального какой-то, - кивнул на него Петр.
- Вроде, - согласился портной. - Водки нажрался вчера и спит. Через газету фамилию променял, теперь, как артист, себя воображает.
Стекольщикам дали чайник с остатками чая, и они всхлебывали в себя жидкость со свистом, с чавканьем. Петр занялся газетой.
Портной спросил, нет ли чего в "Известиях" про войну. Петр сам искал про войну, но в газете описывались только подробности победоносной операции Красной Армии на китайской территории и сколько взято пленных и трофеев. Скучая, отложил газету.
Ехали и ехали. Люди уже прижились, забыли, что они в поезде, будто качало так безначально всю жизнь. Нежное посветление пробивалось в окно перед сумерками. И люди, утихнув, смотрели туда, словно заснув с открытыми глазами. Смотрел бесчувственно Петр; смотрел, не мигая, Журкин, обездоленно сгорбившись, задумавшись неведомо над чем; зверенышем прижавшись к отцу, убаюканно вперился туда мальчишка стекольщик. И портной, распявшись посреди купе, локтями на полках, забылся, как дите, загляделся на свет.
А наружи, над поездом, над седобородым приволжским лесом, вместо неба туманилось ничто. Только на западе различимо было яркое клубление туч, сияющих слишком поздним светом, заимствованным как бы из завтра. Во всех вагонах сотни человечьих лиц повернулись к окошкам. Всякий ехал народ: и старый, и молодой, и семейный, и бездомный, - что-то сотрясло его, сдвинуло из исконных, отцами еще обогретых мест, - куда? Ехали не падающие духом искатели, ехали во множестве безыменные, помалкивающие. Вагоны обволакивало туманными видениями строек, обильных заработками городов, надеждами, безвестьем. Сзади Москва стояла костром; это не от паровоза, а от нее летели искры, летели и зовуще кружились над селами и районами... Завтрашнее гляделось из позднего окна.