- Мне как-то показалось однажды, когда ты меня провожал, что оттуда, из-за угла, вышел Тоня. И вдруг повернул назад: наверно, потому, что узнал меня и не хотел смущать. Он тогда вернулся домой через час!
Но Зыбин был безразличен сейчас Соустину. В Ольгиных глазах отражались глубокие-глубокие мерцания; это походило на какую-то ночь в Партените, и он боялся вспомнить ее до конца, боялся опять пропасть. Навстречу губам его Ольга подставила щеку, и они скользнули по ней... Оставшись один, шагая к себе домой, он испытывал почти радостное равнодушие.
И в тот же вечер решил, что уедет, не увидевшись с нею. И решил не звонить больше. И он в самом деле не звонил.
Но накануне самого отъезда, уже начав укладываться, в сумерках, он вспомнил о ней и ужаснулся. Наскоро одевшись, выбежал напротив, на телефонную станцию. Он разговаривал, до боли в ладони стиснув трубку, зажав глаза рукой. Он разговаривал с нею так, что она должна была тоже без памяти, бурно выбежать сейчас из дома, навстречу ему... И, бросив трубку раньше, чем Ольга успела ответить, поспешил к Крымскому мосту.
В половине седьмого в квартире у Ольги раздался второй телефонный звонок. Говорил из редакции Зыбин. Есть два билета в Художественный, на "Бронепоезд". Может быть, Олюша захочет пойти вместе на прощанье? Тогда он будет ждать ее в подъезде театра...
К окнам, которые Ольга позабыла занавесить, подступала долгая, неодолимая ночь. Задыхающиеся слова того, другого, еще стояли в ушах. Последняя ночь... И было еще не поздно.
Ольга коротко ответила Зыбину:
- Да, я буду.
Она написала записку для подшефных: "Зыбиных нет дома", но несколько мгновений боялась выглянуть на лестницу. Тот, сумасшедший, желанный, мог стоять за дверью. Нет, никого не было, и душевное сопротивление ее распалось разочарованно и тоскливо: едва нашла воли в себе, чтобы сесть за зеркало. Изнутри празднично освещенная, уютная, теплая коробка театра ждала ее в ночи, как убежище. И ждал успокоительный, большой, всегда ровный Тоня. Ольга старалась думать только об этом. Первое сближение их с Тоней началось именно с театра. Он звонил ей, своей соседке, из редакции. Среди мельтешенья ее подшефных, крикливых, суматошливо-высокопарных и каких-то бескорыстных, он проходил отчетливой походкой человека, делающего совсем иное, трезвое, нешуточное. Он тревожил, притягивал Ольгино любопытство... Зыбин звонил ей из редакции, что есть билеты, и она, сама себе улыбаясь, садилась, искусница, за зеркало.
Она чуть тронула веки голубою тушью. После раздумья выбрала голубые бусы. Длинное синее платье обтянуло ей живот и бедра, спустилось шлейфом. Положив кончики пальцев на грудь, Ольга повертывалась перед зеркалом, туго, изгибно обтянутая чувственность, дремлющие синие глаза... Она давно не наряжалась так. Ее самое возбуждало бальное излученье, исходящее от нее.
Она спускалась по лестнице крадучись, как предательница, красивая, раздушенная, с легкомысленно мятущимся шлейфом... В тот год впервые начинали носить длинные платья. Пальто донашивались по нужде прежние, короткие, и платья выбивались из-под них цветными хвостами. В подъезде МХАТ, сквозь легкую, сияющую от фонарей метелицу, спешили женщины, развевая цветные хвосты, бальную нарядность. Одиночки-мужчины ожидали возлюбленных, заложив руки за спины, рыская глазами. Так ожидал иногда и Соустин... Но Зыбин задержался в проходе, в самой толкучке: он и тут улучил минутку потолковать с кем-то о делах. Раздеваясь, Ольга заметила - и это тронуло ее, - что он во всем новом, даже галстук надет, что с Зыбиным случалось редко. Ей стало понятно, что о билетах он знал с утра, только из деликатности не хотел говорить ей, приневоливать заранее. И дикая боль пронеслась в ней, боль за него.
- Сколько мы с тобой, Олюша, не были в театре? Года полтора? А помнишь, до свадьбы?..
Того, что называется "свадьба", у них вовсе и не было, он шутил. Он шутил с нею всегда немного опасливо, боясь, что не очень тонко у него выходит. И какой-то моложавостью опахнуло обоих; они опустились в кресла, словно стеснительно-полузнакомые, только начинающие игру. И вот раздвинулся занавес, со сцены заволшебствовал выдуманный, озаренный ночными огнями день... Ольге стало легче. Минута проходила за минутой, и каждая из них была Ольгиной победой. И каждая минута все непоправимее, все невозвратнее отдаляла Ольгу от того, кто, может быть, уже ненавидел ее где-то в этой ночи. Освобождение, спокойствие... Зыбин чуть-чуть наклонился к Ольге плечом, она сама отдала ему послушную, тоскующую руку.
В антрактах они, муж и жена, гуляли под руку; душистая теснота выносила их наверх, в буфет, где продавались черствые коржички, соевые пирожные и стаканы чаю с одним кусочком сахару. В следующем действии Баталов запевал партизанскую. Кумачовая, разодранная до тела рубаха развевалась на нем исступленно вместе с песней. Над залом бушевала веселая, кровавая, безоглядная удаль. И все это действительно когда-то было, было! Зыбин потихоньку отстранился от Ольги. Он сидел сейчас неприкосновенный, способный оттолкнуть, с остановившимся взглядом, с забывчиво открытым ртом... Он остался дико доволен песней, он нажег себе до боли ладони, аплодируя.
Ольга спросила его в антракте:
- Тоня, ты ведь тоже воевал на бронепоезде?
- Нет, я на броневике, это немного другое. - Плечи его возбужденно ходили, он то и дело наталкивался на людей. - У нас вот один разок было, в двадцатом, когда Врангель прорвался на Донбасс... Решили броневичками ударить ему в тыл, чтобы обеспечить, как говорится, отход. Ну, созвали всех нас, ребят, и прямо, по-честному сказали: "Возврата вам, конечно, нет".
Ольга грудью повернулась - не то слушала, не то искала в нем чего-то.
- Ребята были черноморские братишки. Ну, и что же! Выпили тогда мы крепко и пошли. - Зыбин вдруг словно смутился, заметив вперенный ее, пытливый взгляд. - И пошли... Ну, и все в порядке. Вернулись... суток через трое. Видишь, даже в театр ходим!
Он по-добряцки рассмеялся. И все это для Ольги было не то, не то. И спектакль кончался тревожно рано. Еще огромный кусок непрожитой ночи оставался. Какие демоны еще могли из нее вырваться, какие сумасшедшие звонки!.. Она боялась идти домой.
Но Зыбин, такой необычно взвинченный сегодня, такой дурашливый, праздничный, предупредил ее:
- Олюша, а как насчет того, чтоб нам кутнуть напоследок, а? Хотишь в "Метрополь"?
Конечно, Ольга сияюще согласилась. Только зачем это "хотишь", опять нарочитая, привычная его шутка, зачем он продолжает прятаться, играть с ней, как с ребенком? О, как хотела бы она хоть однажды увидеть его плачущим или бесноватым! А Зыбин, как ни в чем не бывало, тащил ее под руку по морозным голубым площадям, насильно заставлял разбегаться, чтобы проскользить по накатанному асфальту, как на коньках, потом так завертел около себя, что фонари хохочуще слились перед Ольгой в один звездный круг... Если б он знал, какими сладкими шагами ходила она недавно вдвоем по этим местам, какую и сейчас невнятную и глухо-желанную песню они ей пели о преступных полночах...
Зеркальные, отсвечивающие соблазнами двери ресторана закружились, разверзлись.
Усевшись вслед за Ольгой за столик, Зыбин огляделся с мешковатым любопытством новичка.
В пустынной купольной высоте ресторана опрокинуто сверкала люстра. Она давала тон торжественной изысканности зала. Блистающие приборы на столиках холмами уходили вдаль. Строгие официанты всем телом изъявляли бегучую готовность. Жизнь протекала здесь среди баловства и цветов. Поневоле вспоминались суровые, как во время войны, улицы,- они неподалеку, вот тут, за стеной, - в грубошерстных пальто, в кепках, продуктовые карточки. А здесь... Для какого-то сорта людей страна делала уступку, - может быть, брезгливую уступку? Зыбин тяжело повернулся в своем кресле. То была трудность, которая покрывалась только большим, беспощадно смелым и умным кругозором. Вот он и сам здесь с Ольгой... Впрочем, довольно пока об этом! Зыбин подозвал официанта, заказал еду, бутылку вина - "только крымского, правда, Ольга? Вспомним сейчас твой Крым. А я тоже поеду на курорт, только другого назначения!" Ольга вкось оперлась на руку, показывая ему лишь прямой, задумчивый пробор, линию носа, курчавые теплые завитки на шее. Она не видела, какой лелеющий взгляд устремлен на нее.
Ресторанная полночь разгоралась. Зал наполнялся, разговаривал, курил. Ольга выпила бокал вина. Оно было розового цвета. "За удачу в твоей работе, Тоня!" Нет, есть ей не хотелось.
Огромную эстраду не спеша занимали музыканты. По залу пролетела тишина. Полилось жеманное рыдание танго. То был танец, который считался в те годы полузапретным, таящим в себе яды иного социального строя... И танцующие пошли по паркету качающимся, лунатическим шагом, подбородок в подбородок, глаза в глаза.
К Ольге приблизился какой-то напроборенный модник, с восточно-томными черными глазами; острые отвороты пиджака стояли на его груди, как крылья. "Иностранец?" - подумал про себя Зыбин и отвел глаза прихмуренно. Но тот попросил разрешения на чистом русском языке. И Ольга, готовно простирая руки, встала.
И свет погас. В середине зала, над бассейном, укрытом в растениях, вспыхнули цветные лампы. Вокруг бассейна колыхалось радужное шествие танцующих. Зыбин обозревал его не без любопытства. То была волна с мутноватым осадком, в которой, если копнуться поглубже... Она двигалась, двигалась перед ним, и вот, совершив круг, опять наплывало одно теплое пятно, которого ждали, просили глаза. Ольга покачивалась, удлиненная, голубая... Зыбину почему-то смешливо пришло в голову, что вся эта раздражительная краса, надетая на ней, сделана на его газетные гонорары. Ночь путалась в противоречиях, и серьезных и пустяковых... Да, красивая у него жена! Но не из тех красивых и опасных, от которых во время нэпа сбились с толку кое-кто из друзей его, в былом - крепких, стойких ребят. Ольга была другая - душевная недотрога, и Зыбин до сих пор бережно уступал ей право на это. Он ничего не сказал Ольге даже тогда, когда, после ее приезда из Крыма, они стали жить в разных комнатах. Может быть, его занимали дела поважнее? Он поманил к себе официанта, шепнул ему что-то. Тот быстро принес стопку водки. Зыбин выпил ее резким движением. И мысли его отвлеклись к скорому отъезду, к просторам, в которые понесет его поезд, к могуче раскинутой там работе, накрывающей человека с головой, со всеми его мыслями и малодушными ущемленьями. Но, может быть, это тоже малодушие, что отъезд стал для него желанным, вроде как забытье?.. Нет, Зыбина просто мучило бездействие. И надо было домой: возможно, ночью еще позвонят из редакции. Вверху распахнулся свет; к столику, обмахиваясь платком, подскользнула Ольга.
- Нравлюсь я тебе такая, Тоня?
- Вот танцы ты нашла время выучить,- заметил Зыбин с насмешливым укором.
- А для чего я не нашла времени?
Он не ответил прямо.
- Что же ты не расскажешь, как твоя служба?
- Я ушла.
Ее подивили яркие крупные румянцы на лице мужа. Словно он хотел и не решался выйти из берегов обычной сдержанности. И стало ясно, что именно сейчас может начаться тот страшный поворотный разговор, от которого всегда бежала и которого так жгуче желала ее душа. С Ольгой рядом сидел человек, целиком из того, главного мира, неслитность с которым, как она думала, отбрасывала ее в сторону от настоящей жизни. И этот человек был Тоня, ее муж. Какое-то одно безоглядное движение - и разрешится все, что ломало, уродливо теснило ее... Ольга опять прикоснулась губами к бокалу.
- Тоня, у вас в редакции есть сотрудник, мой знакомый, Соустин... Как ты смотришь на него?
- Соустин? Кажется, работящий парень, только... невыдержанный, с интеллигентщинкой. Захотел поехать на периферию. Посмотрим его на новой работе, она будет поответственней.
- Но ты не знаешь, Тоня, журналистика ведь не его основное... Соустин не кончил университета, химик.- Ольга говорила, не поднимая от бокала голубых век.- Он хочет продолжать учиться, тут все его надежды, он хочет выявить всего себя на любимой научной работе...
Не слишком ли горячо, забывчиво-тоскливо звенел ее голос?
- Что ж,- сказал Зыбин,- ну и пусть учится. Такие люди нам сейчас особенно нужны,- ты сама понимаешь,- в связи с пятилеткой... У нас много специальных вузов, курсов, и будет еще больше. Пожалуйста, учись, работай!
Ольга повела плечом.
- Мне кажется, ты немного не о том...
И она внезапно, ударом, устремила свой взгляд в глубь его глаз. Не показалось ли ей, что в них трепещет что-то бегучее, неверное, знающее?.. Выплыли десятки мелочей, незаметно вонзившиеся когда-то в память. Тот человек, похожий на него, который тогда ночью повернул, почти бежал от их парадного... Мимолетные, после посещений мужа, встречи с Соустиным в редакционном коридоре (проходя, Зыбин нечаянно был несколько раз их свидетелем); и есть ведь короткие, застигнутые взгляды, которые откровеннее, страшнее слов... Ольгу охватили и стыд, и гневная гордость, и ненависть к себе. И при помощи этого человека ей искать выход? Горько улыбнулась внутри самой себя.
- Ну, неважно, Тоня,- уже лукавила она,- а почему ты сам едешь, а меня не приглашаешь с собой?
- А на кого останутся твои чудачки? Впрочем,- голос Зыбина сейчас же стал серьезным.- Приеду туда, Олюша, осмотрюсь, потом напишу: может быть, тебе и полезно будет туда... хоть на время. Вообще, вместо этого кутежа... Ну, я виноват! Нам бы, пожалуй, напоследок поговорить, подумать, Олюша... и о тебе, и о нас обоих.
Ольга, потемнев, выпрямилась.
- Дай мне сделать это самой.