— В общем, вечером гражданин Королев уменьшился. Куда там Хрущу с Бабиным! Совсем маленький, хлещет коньяк из пробки от одеколона —знаете, такие золотенькие —плачет и спит в меховой шапке. То есть, она не на голове, а он целиком в ней спит...
А еще вчера после обеда в Новом районе Терминатор объявился — стрельба была, так пули от него отскакивали, и деньги в песок превращались... А один латрыга местный утверждает, что искал этот терминатор белый пиджак...
— Ну-ну! — ободрил Шувалов. — И какие же твои выводы? —Группу захвата,—быстро сказал Пыжиков. —И немедленно брать. Этот пиджак не из
театра. Этот пиджак Барский со Стеблицким у кого-то слямзили, а теперь хозяин пришел. И хозяин этот не человек наверное... Его с автоматами брать надо. —Может, ты, Пыжиков, телевизора насмотрелся? —все еще сдерживаясь, спросил
подполковник. — Танки, ОМОН, дым столбом...
—Да ведь опасно! —взмолился Пыжиков. —Смертельно опасно! Нутром чую. Вы представьте себе, если мы все завтра — как Бабин с Хрущом... Начальник криво усмехнулся. —А знаешь, —задумчиво сказал он. —Может оно и ничего? Жратвы меньше надо, а
зарплата та же... — Хорошо, если так, — возразил Пыжиков. — А если всех, как этого — в фонтане?.. Шувалов вспомнил, как выглядел труп, извлеченный из целлофана, и его передернуло. — Ну-у... группу не группу... — начал он, но тут в кабинет вошел бледный взволнованный
Сергеев. Наскоро отдав честь, он доложил: —ЧП, товарищ подполковник! В Новом районе... только что сообщили... Терминатор дом
громит! Квартиру за квартирой... Сносит дверь с петель и...
Желудок Шувалова свернуло судорогой. Он впился пальцами в крышку стола, перевел дыхание и, подняв на Пыжикова потемневшее вдруг лицо, зло сказал: — Уговорил! Будет тебе группа захвата... но ты... смотри у меня!
20.
Под утро приснился Бутусу совсем уж пакостный сон. Будто бежит он по городу, спасаясь от Елды. А Елда скачет за ним на одной ноге, не отстает, болтается сзади, как собачий хвост, и талдычит, протягивает что-то на ладони: “Съешь это, съешь!” Бутусу хоть и страшно, а заманчиво, что у него там такое — сроду этот жлоб ничем не делился, жлоб он и есть жлоб.
Доскакали таким манером до самой железной дороги, и понял вдруг Бутус, что ни за что ему через рельсы не перейти, если жлобского угощения не попробует. Повернулся он и говорит: “... с тобой, давай!” Елда клешню свою сует, а в ней —куча дерьма. И что страшнее всего — дерьмо это человечье! парок над ним вьется. Вонища — с души воротит.
“Убью, гад!” —заорал Бутус, а Елда ему в раскрытую пасть —кучу. Бутус захлебнулся, и прошло его выворачивать, и пошло!
Очнулся, сел на кровати. Рвотные спазмы постепенно утихли. Пустыми глазами повел по сторонам и вздрогнул. Вчерашний собутыльник стоял в углу, не шелохнувшись, как манекен, и сверлил Бутуса жутким своим взглядом.
“Что он, сука, всю ночь так простоял? —с ненавистью подумал Бутус. —Вот гад, страшнее покойника!” Он встал, перебарывая гул и сверкание в голове, шагнул на подкашивающихся ногах и хмуро просипел:
— Чего... выкатил? Сгонял бы в магазин, в натуре!
Он закашлялся и опять почувствовал рвотный позыв. “Сдохну, если не приму”, — с тоской подумал Бутус.
— За белым пиджаком пойду, — вдруг сказал из угла странник. — Я теперь дом знаю.
— Возьми литр, сука, — жалобно попросил Бутус, — успеешь за пиджаком...
— Литр больше не надо, — успокоил странник. — Я теперь и так найду.
“Вмандюлить бы тебе, падла! —с отчаяньем подумал Бутус. —Да крутой ты до невозможности!”
Он скрипнул зубами и вышел из комнаты. Держась за стену, доковылял до туалета. Склонился над унитазом, для равновесия опершись о шелушащуюся осклизлую трубу. Свободной рукой расстегнул штаны и привычно пошарил пальцами. Пальцы шевелились бессмысленно и мучительно, как бывает, когда заполночь ищешь в пачке последнюю сигарету, а там — ничего.
ТАМ тоже ничего не было. “Отрезали!” — ошпарило Бутуса. В смертельном ужасе рванул до колен штаны и посмотрел.
Глаза его вылезли из орбит, он захрипел, забулькал, пуская слюну, как удавленник, приседая и заглядывая, заглядывая и приседая. Между ног у него ничего не было —одно гладкое место, покрытое нечистым волосом, и женская щель.
Бутусу стало плохо, как никогда в жизни. Он тихо завыл и, сунув меж ног обе руки, принялся ковырять и рвать кожу, будто надеясь, что шутка кончится, а пропажа выскочит из живота и займет свое место.
Ни ничто не выскакивало, и Бутус понял, что пропал. Беззвучно воя, он подтянул штаны. Оставалось единственное средство — он понял какое.
Бутус успел добежать до комнаты — странник еще не ушел.
—Ты... —кривя набок рот, прошептал Бутус. —Ты вот чего... —Изо всех сил он старался вспомнить вежливые покорные слова, но они не давались, будто их и не было в голове. -Ты верни! —униженно продолжал Бутус. —Я у тебя шестеркой буду! Я любого замочу -только скажи — зубами съем, живьем! А ты сделай, как раньше, а?
Странник, будто не слыша, шел мимо. Он, как всегда, не понимал.
—А-а-а! —завопил Бутус и всем телом бросился на странника, заставив того на секунду потерять равновесие. —Ты, гад, такой крутой, что я перед тобой мразь... что ты можешь у людей х... отбирать и радуешься? Да я тебя...
Бутус рванул на себя железную кровать, перегораживая страннику путь. За такую обиду он был готов биться с дюжиной гадов.
Но странник уже настроился уходить. Помехи, литры, люди надоели ему. Его звала судьба. Легко, как птичью клетку, он поднял кровать, оттеснил ею беснующегося Бутуса и прижал к стене. Секунду они смотрели друг на друга, а потом странник, словно шутя, но с нечеловеческой силой надавил на раму кровати. Грудная клетка Бутуса под железной полосой громко и отчетливо хрустнула, изпод лопнувшей кожи хлынула на живот кровь, холодная, как подледная вода, а он не мог даже закричать. Глаза его быстро гасли. “Как батя... Помер, как батя...” —удивился он в последний раз и пропал в темноте.
Странник аккуратно поставил кровать на пол —тело Бутуса завалилось на сетку, ломая длинные руки. Странник понял, что помех больше не будет, и обрадовался от догадки. “Они совсем слабы”, —мысленно сказал он той силе, что направляла его, но ответа не услышал.
Нужный дом странник нашел без труда, вошел в подъезд, поднялся по ступенькам и, не сделав никакой паузы, ударом ладони вышиб первую дверь. Он рассудил, что обойти квартиры будет проще, чем снова затевать расспросы, чреватые сюрпризами.
Квартира была пуста. Странник обошел комнаты, методично открывая шкафы и выдергивая ящики. Ни с чем вернулся на лестничную площадку и вышиб следующую дверь. Навстречу ему шарахнулась женщина, заголосила, вытягивая руки. Он отбросил ее, оборвав крик, и занялся делом. Где-то наверху залаяла собака.
Странник шел из квартиры в квартиру, громя замки и сея панический ужас. Женские вопли, собачий лай, треск выворачиваемых косяков привлекли внимание всей округи, и вокруг дома постепенно собралась встревоженная толпа. Предполагали разное, но уничто
жить никто не решился. Смельчаки побежали звонить в милицию. В ожидании властей тихо переговаривались, вспоминая вчерашнюю стрельбу и позавчерашнюю, и стрельбу в далекой Москве —припомнили даже стрельбу в фильме “Терминатор” —и с особенной неприязнью. Сошлись на том, что милиция, конечно, опоздает.
Из дома никто не выходил, кроме невзрачного человека в песочном пальто, но загадки происходящего он не прояснял, потому что, выйдя из одного подъезда, тут же скрывался в следующем.
В кузове военного грузовика было темно, тесно и тряско. Рядовой первого года службы Снегирев, стиснутый с обеих сторон жаркими локтями и коленями товарищей, до боли сжимал в мокрых ладонях автомат, с тоской смотрел на дребезжащий позади грузовика пейзаж и тихо млел. Это была его первая в жизни боевая тревога, и оттого сама жизнь представлялась ему сейчас неопределенным клочком
тумана, зато смерть свою он видел необыкновенно отчетливо.
Задница немилосердно билась о деревянную скамью, жесткий воротник тер тощую шею, сердце закатывалось, а тут еще сосед, младший сержант Волобуев, жал и жал его нарочито костистым коленом, крича прямо в ухо:
—Что, Снегирь, дрейфишь?! Дрожишь за свой ливер? Это ты зря! Солдат в бою должен проявлять храбрость, инициативу и находчивость! А дрейфить, Снегирь, не положено, иначе — труба!
Солдаты охотно ржали —дрейфили помаленьку все —а юмор в таких случаях первое дело. Снегирев часто моргал и малодушно кривил рот, что веселило взвод еще больше. Волобуев незаметно подмигивал в сторону и орал еще громче, с самой серьезной миной:
—А все оттого, снегирь, что думаешь ты не о службе, а о дембеле, что несвоевременно. Вот, например, о чем ты думал, когда взвод изучал устав гарнизонной и караульной службы? Молчишь? А ты оттого молчишь, что думал ты не об уставе, а о бабах! А солдат не должен думать о бабах, потому что от этого страдает дисциплина. А что такое у нас воинская дисциплина?
Снегирев посмотрел на товарища так жалобно, что солдаты грохнули от смеха. Волобуев же, напуская важности, рассуждал:
—Воинская дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими порядка и правил, установленных законами и воинскими уставами. Воинская дисциплина обеспечивает постоянную высокую боеготовность и способствует достижению успеха в бою! Вот что такое, Снегирь, дисциплина, мать ее ...!
Снегирев был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть устремленных на него веселых взглядов и не слышать свежего молодого смеха, несущегося из разинутых
зубастых ртов, он даже согласен уже был пасть в бою, но только пасть сразу и навылет, чтобы не мучиться и не жалеть о куцей нерасцветшей жизни.