Не знавал раньше Хтома, что сидеть в президиуме - такая тяжкая пытка. Поначалу не давал ему покоя то насмешливо-подбадривающий, то удивленный взгляд Ловиблоха. Хтома испуганно осматривал себя, зажимал коленями свои огромные непослушные ручищи и с вопрошающей мольбой смотрел на Захарка. Потом ему показалось, что не один Ловиблох щекочет его глазами, а и все набившиеся в клуб селяне тем и заняты, что насмешливо рассматривают его. И на грубом, словно испеченном лице Хтомы блуждала жалкая, виноватая улыбка.
Но потом Хтома обвыкся и позабыл о людях. Собрав в морщинистую трубочку губы и часто моргая глазами, он напряженно слушал, что говорили о колхозе. Своим практичным крестьянским умом начал улавливать: артель действительно дело выгодное, и можно прогадать, если останешься в стороне от нее... И опять на виду у всего села стал страдать Хтома, раскидывая умом. Шутка ли: добровольно отказаться не только от своей земли, но и отдать "железную" телегу, коней, плуг, бороны... Хтома не догадывался, что эти душевные муки кривили в страшных гримасах его и без того безобразное лицо. Он то округлял в испуге глаза, то шевелил толстыми губами и мотал головой, будто отбивался от мух. В зале уже слышались сдержанные смешки...
А когда наступило время вопросов, Хтома, побагровев от смущения, поднялся с места и сбивчиво спросил у Лелеко - знакомого кохановчанам районного представителя:
- Будьте ласковы, какой, к примеру, дадите ответ на мой вопрос... Я в артель, может, и записался бы. А телегу и коней отдать не могу. Буду держать дома, а работать ими на колхоз... Так можно?
- Нет, так нельзя, - спокойно ответил Лелеко. - Вся тягловая сила, как и транспорт, поступают в распоряжение правления артели.
- Это как же? - Хтома так осклабился, что уши его заглянули ему в рот. - Значит, на моей телеге кто захочет, тот и будет раскатывать?
- Не кто захочет, а кому поручат, - терпеливо разъяснял Лелеко. - И не раскатывать, а работать на колхоз.
- Ну нет, - замотал головой Хтома, и глаза его налились лютостью, а губы судорожно вытянулись, будто он собирался свистнуть.
Собрание дружно засмеялось.
- Чего регочете?! - Хтома, так и не сев на место, свирепо уставил в зал зрачкастые глаза.
Свет большой лампы бросал на лицо Хтомы неверные тени, и оно, как никогда, казалось неприятным. У многих дрогнуло сердце: ведь урод на крестинах - к бедам и трудной жизни новорожденного.
- Чего регочете?! - громко повторил свой вопрос Хтома, хотя зал утих, словно испугавшись. - Вот ты, Олекса, отдашь своих коней, сбрую, землю свою в артель?
- Будет видно, - уклончиво ответил Олекса Якименко, муж Христи.
- Повесишься скорее, чем отдашь. Я тебя знаю... А ты, Дмитро Шевчук, отпишешь колхозу свою кузню?
Дмитро Шевчук в молодости сбежал из дому с проходившими через село цыганами, бродяжничал с ними несколько лет и научился от них мастерству кузнеца. А когда вернулся в Кохановку, построил сараюшку, смастерил в нем горн, поставил на дубовом чурбане наковальню, и полился окрест песенный перезвон молотков.
Ничего не ответил на вопрос Хтомы Дмитро. Отмолчался.
Хтома еще собирался задавать кому-то свои злые и трудные вопросы, но его остановил Лелеко:
- Товарищ Заволока, вы нарушаете порядок сходки.
- И нехай нарушаю! - выкрикнул Хтома. - А без телеги и коней не останусь!..
И вот надо было столько прожить крестьянству по законам своей нехитрой арифметики - земля, хлеб, одежда, - прожить мелкими и в то же время каторжными заботами о своей хате, своем подворье, прожить в темноте, в страхе перед богом и властями, прожить без тех радостей, которые возвеличивают человека, пока, наконец, не пришел новый век, рожденный вихрем Октября. Потом пришли колхозы.
Простое, прозаичное и будто казенное слово "колхоз". Но, может, человеку, который первым нарек небесное светило Солнцем, название это тоже не ласкало слух? Возможно. Однако он знал, что солнце дает тепло, жизнь, свет. Но солнце также палит землю, не орошаемую водой...
А что дадут колхозы? Хватит ли теперь, с их приходом, той живительной влаги, которая вызовет к новой жизни скованные рутиной народные силы? Действительно ли удастся вырвать крестьян из замкнутого круга их однообразной жизни, наполненной заботами только о том, чтобы дольше продержаться на белом свете?
Степан верил: хватит! Хватит мудрости и хватит сил. Только в колхозе крестьянин почувствует себя человеком равным со всеми, нужным всем. Раздвинутся горизонты его забот от ворот подворья до границ государства. При этом будет навсегда укрощена мелкобуржуазная стихия, способная свести к нулю завоевания революции.
Но что делать с упрямством людей, идущим от их темноты? Некоторые кохановские мужички, словно клещи, впились в свою землю, в свое призрачное богатство, страшась колхоза.
Степан негодовал. Он уже стал председателем сельского Совета, вступил в партию. Частые поездки в район на совещания и собрания, обязательное чтение газет и брошюр перед тем, как самому выступать перед кохановчанами, - все это приподнимало его в собственных глазах над людьми и обязывало осознанно быть в ответе за них. Нет, теперь для него было в порядке, вещей вызывать в сельсовет того же Олексу Якименко или Захарка Ловиблоха и, грохнув кулаком по столу, требовать от них платить "твердый" налог, если не хотят записываться в колхоз. Теперь Степан умел рассуждать по-иному. Он уже понимал не одним умом, а и сердцем, что колхозы - не только благо для крестьян, но и новый этап революции, новый гигантский шаг социального переустройства государства. И более предметно мыслил: без коллективного хозяйства держава не прокормит армию, не поставит на ноги свою тяжелую промышленность, для которой многое надо купить у капиталистов за хлеб, и тогда - крышка! "Гидра капитализма" раздавит советскую власть.
Часто думал Степан об этой зловещей "гидре". Казалось, что там, за границей, все не такое - и земля, и небо, и деревья. Там - чужой, непонятный мир, который угрожает близкому, родному и теплому миру. Содрогался душой оттого, что "заграница" может наползти на родную землю и придушить ее своим мерзким телом. Чудились холодные глаза и железные загребущие руки буржуев. Готов был на любые испытания, лишь бы ничего не изменилось здесь, где все так привычно и дорого, где даже боль твоя кажется необходимой и неизбежной.
А главное, первый кохановский коммунист Степан Григоренко понял, что наступило великое время рождения нового селянина, лишенного духа стяжательства и злой корысти. Степан верил, что такой человек родится если не завтра, то послезавтра, но обязательно родится, и он, Степан, будет его повивальной бабкой. Только надо торопиться...
И когда из района дали клич - форсируя коллективизацию, в недельный срок раскулачить наиболее злостных противников колхоза, - у Степана защемило сердце только о Христе. Ее Олекса стоял первым в списке середняков-подкулачников. Затем - Захарко Дубчак, Хтома Заволока... Но что поделаешь? Рубят лес - щепки летят. И хотя люди вовсе не щепки, а середняк - если иметь в виду его численность и возможности лучше обрабатывать землю - главный корень села, Степан верил, что иного пути нет.
Сбылись черные слова Хтомы Заволоки... Олекса Якименко, когда его начали раскулачивать, не выдержал: заперся в клуне и повесился.
О случившемся Степан ничего не знал. Он сидел в сельсовете и разговаривал с только что приехавшим из Винницы представителем краеведческого музея. Небольшого роста лысый человечек в пенсне, одетый в мятый полотняный костюм, доказывал Степану, что под Кохановкой имеются тайные подземные ходы и погреба, вырытые крепостным людом в незапамятные времена. Если верить документам, разысканным в архивах, в тех погребах можно найти старинное оружие и, может, кое-что другое, представляющее научную ценность. Работник музея просил вызвать в сельсовет старожилов: не знает ли кто-нибудь из них, в каком месте можно проникнуть в подземелье?
Рассказ музейного работника заинтересовал Степана. Шутка ли: родная Кохановка имеет такую интересную историю, ее земля хранит в себе неслыханные тайны.
"Но что там творится на подворье Христи?" - неотвязно мучил вопрос. Как-то не хотелось верить, что Христю с Олексой и детьми навсегда увезут из села. "А может, так будет лучше, легче? Забуду Христю..." шевельнулась подленькая мысль.
Вдруг с шумом распахнулась дверь. На пороге встала Христя: ни кровиночки в лице, жгучая, как у змеи, темнота глаз, а в руках - топор.
- Подкопался, гад ползучий?!. - Голос у Христи был чужим и страшным. - Загнал в петлю?.. Иди и ты за ним!
И она, подняв топор, со звериным, потрясающим душу воем кинулась к столу, возле которого сидели Степан и работник музея.
Еще секунда, и случилось бы непоправимое. Но Христю успели схватить за плечи вскочившие в сельсовет мужики, которые гнались за ней от самого ее подворья. Во время этой короткой схватки стало дурно представителю музея. Страдавший, как потом выяснилось, болезнью сердца, он при виде взметнувшегося в руках разъяренной женщины топора упал без чувств. Его отвезли в районную больницу и вскоре забыли о нем, как и забыли в повседневных заботах о подземных ходах, на которых якобы стоит Кохановка.
...Христю с двумя дочурками оставили в ее хате. Похоронив Олексу, она зажила бесцветной и тихой вдовьей жизнью.
16
Не одна из кохановских красунь тайком вздыхала по Степану - ладному, доброму парню с черным вьющимся чубом, чистым, румяным лицом, карими глазами, смотревшими на людей с той приветливостью, которая неизменно рождает ответное теплое чувство. Правда, высокий пост Степана как председателя сельсовета не позволял девчатам откровенно выказывать ему свои симпатии. Но наиболее дерзкие находили случай, чтоб задеть его ядреным словом или обратить на себя внимание заливистым смешком, высоким подголоском в песне, а то и шаловливым подмаргиванием глаз, в которых не был притушен греховный блеск.
А сердце Степаново оставалось немым.
Через год после того как повесился Олекса, Степан заявил матери, что хочет жениться на Христе.
- Опомнись, сынку! - с испугом перекрестилась старая Григоренчиха. Зачем тебе чужих детей растить?!
- Дети здесь ни при чем, - с досадой ответил Степан.
- Степа... - заплакала мать. - Бога побойся, меня пожалей. Я надеялась родных внуков понянчить...
- Нянчить внуков - это забава. А мне пора семьей обзаводиться.
- Давно пора! Разве мало девчат гарных?
Степан жалостливо и виновато посмотрел на мать. Мог ли он объяснить ей все? Ведь столько лет был не в силах побороть тоску по Христе, столько лет ходил пришибленным и будто угорелым. Казалось, в груди одни головешки остались.
После того как Христя набросилась на него с топором, Степан стал надеяться, что безрассудная любовь перестанет ломить его душу, что наконец-то наступит в его сердце рассвет. Нельзя же любовью отвечать на лютую ненависть.
Но однажды Христя подстерегла Степана, когда он проходил улицей мимо ее подворья. По-старушечьи закутанная в черный шерстяной платок, хотя было лето, Христя стояла на пороге хаты. Увидев Степана, позвала до боли знакомым ему и родным голосом: