- Эх, испортит сейчас песню! - сокрушенно прошептал Андрей и, сам не зная для чего, махнул отцу рукой, удивив его еще больше. Павел Платонович, крайне озадаченный, остановился.
И в эту минуту со двора вышел Федот. Заметив голову колхоза, он проворно юркнул в кабину грузовика и завел мотор. Тут же грузовик тронулся с места и быстро начал набирать скорость. Вслед за ним из-под плетня заструился трос. Вдруг трос натянулся, послышался треск, и старый плетень, обломав подгнившие колья, в полный рост шагнул на улицу. Какое-то мгновение он стоя сгребал дорожную пыль, потом упал на вязку досок и, боронуя землю, вместе с досками поволокся вслед за грузовиком.
Федот, почувствовав неладное, остановил машину. К месту происшествия сбегались люди. Среди дороги окаменело стоял с открытым ртом и выпученными глазами Павел Платонович. А у колодца хохотали, катаясь по траве и обливаясь слезами, Андрей и Маринка.
11
Багрово-синие шрамы, оставленные на теле Павла Ярчука горячим и хищным железом давно минувшей войны, напоминали ему о себе неуемно-сверлящей болью только перед слякотным ненастьем. А боль от душевных ран, от всего виданного на смертных фронтовых дорогах, от пережитого, что когда-то леденило кровь, кажется, умерла совсем. Только иногда воскресала в снах, заставляя сердце захлебываться в тяжком удушье. Но таилась в груди одна рана, не подвластная времени. Каждый раз, когда встречал Павел Настю или ее дочь Маринку, когда проходил мимо их опрятной хаты-белянки, возведенной до войны крепкими ручищами Саши Черных, рана начинала кровоточить, и чувствовал себя Павел так, будто надышался чадом.
Не вернулся Саша Черных с войны. "Пропал без вести", - скупо гласила казенная бумага, которую получила Настя из партизанского штаба после освобождения Подолии от оккупантов. Пропал... В Кохановке только один Павел Ярчук знает, где и как пропал Черных, тот самый высокий, черноликий Саша, что отнял у него Настю - его первую, трудную, неотлюбленную любовь. Но это тайна. Даже Настя о ней не ведает. А может, сердце подсказывает что-то Насте? Иначе почему она при встречах с Павлом смотрит на него своими еще не выцветшими синими глазами так тревожно-выжидательно, с таким покорством и бледной просительной улыбкой?
Произошло это в мае тысяча девятьсот сорок пятого, на юге Австрии. Готовился штурм укрепившейся в горах сильной группировки врага. На, всю жизнь запомнился Павлу Ярчуку канун того страшного боя.
Командира пулеметного расчета сержанта Ярчука с группой однополчан вызвали на командный пункт для вручения наград. Небольшая, чуть выпуклая полянка среди зеленых колченогих кустов, поросших на каменистом грунте, была усеяна красными маками. Они беспечно пламенели под солнцем, радуя глаз и тревожа сердце. Павел стоял в строю на краю поляны, смотрел на маки и удивлялся, как их не вытоптали солдатские сапоги. Ведь рядом блиндажи командного пункта, то и дело пробегали взад-вперед офицеры или солдаты-связисты.
Награды вручал сам командир дивизии - грузный генерал с желтым, усталым лицом и озабоченными глазами. На середину поляны вынесли стол, покрытый красной, будто сотканной из маков, материей. Рядом - знаменный взвод с расчехленным боевым знаменем, цвет которого был чуть-чуть темнее маков, словно время и чад боев усадили на нем краску, сделав полотнище нетленно-вечным.
Каждого награжденного вызывали к столу, вручали орден или медаль, поздравляли, а затем подносили кварту доброго австрийского вина.
То ли от торжественности обстановки, то ли оттого, что сегодня Павел Ярчук становился полным кавалером ордена Славы - вторым человеком в полку, заслужившим три таких ордена, - он внезапно почувствовал, что спазма сдавила его горло, а глаза горячо затуманились от слез. Павел стал глубоко вдыхать горный воздух, чтобы пересилить тесноту в груди и развеять слезную дымку. Боялся, что товарищи заметят его слабость и что он не сумеет на поздравление генерала четко и гордо ответить: "Служу Советскому Союзу!"
- Сержант Ярчук Павел Платонович! - будто из-за стены услышал Павел басовитый голос командира дивизии и не сразу понял, что вызывают именно его.
Кто-то подтолкнул Павла, и он, опомнившись, нетвердо шагнул из строя. "Наступлю на мак, завтра убьют", - неожиданно кольнула сердце суеверная мысль (на фронте все были понемногу суеверны). Тут же наступил на красный цветок, затем подмял второй и сбился с ноги. Дальше уже с трудом понимал, что происходит.
Генерал привинтил к его гимнастерке, рядом с двумя серебряными звездами, третий орден Славы, обнял и поцеловал. А когда Павел сиплым, срывающимся голосом ответил почему-то по-украински: "Служу Радянському Союзови!", генерал поднес ему полную кварту красного, будто выжатого из маков, вина.
Павел дрожащими руками поднес кварту ко рту, судорожно глотнул из нее.
Дрожь в теле отступила, развеялась слезная дымка, и он робко оглянулся вокруг, будто хотел удостовериться, не сказочный ли это сон. Нет, не сон! Генерал уже привинчивал орден на груди молодого розовощекого лейтенанта.
И Павел снова поднес ко рту вино.
Глядя на него, дружелюбно посмеивались штабные офицеры. Они стояли чуть в стороне, не по-фронтовому нарядно одетые (скоро ведь конец войны!). Среди них Павел приметил авиационного генерала и вдруг поперхнулся вином. Нет, Павел удивился не тому, что увидел в стрелковом полку генерала с погонами авиатора. Не первый раз он встречал представителей летных частей на переднем крае... Павел узнал его! Узнал мягкие, внимательные глаза, доброе, округлое лицо, седые виски... Это он, бывший полковник, начальник авиационного училища, где в тридцать седьмом году Павел проучился один месяц, а затем из-за репрессированных родственников был отчислен. Пожалел тогда полковник Павла и оставил на срочную службу в хозяйственной роте училища.
Авиационный генерал тоже озадаченно, вспоминающими глазами смотрел на Павла.
- Подойдите, товарищ сержант! - позвал он.
А через минуту генерал дружески обнимал сержанта. Узнал! Вспомнил все! И сказал:
- В этом тоже сила наша, Ярчук, что стойко переносим удары жизни и превыше всего ставим Родину... Рад вас видеть живым и в блеске славы.
Потом спросил:
- В партию вступил, надеюсь?
Кровь отхлынула от лица Павла. Ничего не мог ответить он своему бывшему начальнику. Молчание становилось неловким, и Павел достал из нагрудного кармана заветный листок бумаги, потертый, с еще у Волги написанными словами:
"Е с л и п о г и б н у в б о ю з а Р о д и н у, п р о ш у с ч и т а т ь м е н я к о м м у н и с т о м".
Генерал долго не отрывал глаз от листка, размышляя, может быть, над тем, что перед ним стоит человек, который, всю войну выполняя немыслимо трудную работу солдата, носил при себе посмертное заявление в партию. А живым не считал себя достойным быть коммунистом из-за родителей.
Генерал зачем-то снял фуражку, и молочно-белые волосы на его крупной голове засветились под солнцем.
- Пишите заявление, Ярчук. Буду вашим рекомендующим, - тихим голосом сказал генерал.
...Солнце светит злым и добрым. А Павлу показалось, что в этот день оно светило только добрым людям. И было даже удивительно, как это его сердце - чуткая и умная плоть человеческая - не захлебнулось в счастье. Пусть приметы сулят ему смерть в бою, но он счастлив!
И вот наступил этот бой.
12
В огне, грохоте, человеческих воплях шагала по земле последняя военная весна. В струях небесной голубизны с грозным клекотом кружили самолеты, роняя на землю черные, начиненные воющей смертью капли. Зеленые предгорья Альп, склоны которых увенчаны буйными кудрями виноградников, пузырились грохочущими огненными султанами, покрывались темными рваными ранами, дымились, смердели порохом и горелой краской. Сквозь канонаду, всплески пламени, дым, вой пуль и осколков, стоны раненых ползли танки и самоходки, ослепляя и усмиряя врага огненными плевками, бежали солдаты, засевая впереди себя землю горячим свинцовым зерном, которое никогда не прорастет.
Одним из таких сеятелей был Павел Платонович Ярчук - сержант, командир пулеметного расчета.
В суматошном чаду боя никто не заметил, как из-за крутых изумрудных холмов выползла иссиня-черная туча. Будто поднялась с земли в небо война со своим оглушающим орудийным ревом и зарницами. Засверкала молния, и казалось, что небо на мгновение обнажало свои тугие ветвистые вены, наполненные слепяще-золотой кровью. Удары грома будто пытались сорвать его с привычного места, и оно, не выдержав, обрушилось на землю сизым густым ливнем.
Не стало ни земли, ни неба. Только холодно-лютая хлябь.
Бой приутих, а затем вовсе утонул в сером водяном мраке.
Стрелковая рота и несколько самоходных орудий, вырвавшиеся далеко вперед полка, спешно закреплялись на холме вдоль опушки клокотавшей под ударами ветра и воды рощи. Древняя роща с жидким подлеском нависла над шоссейной дорогой, которая еще недавно была в тылу яростно упиравшихся фашистов. Солдаты расчета Павла Ярчука, чертыхаясь и сопя, прямо под ливнем выгрызали лопатками в вязкой земле гнездо для пулемета и для себя.
Когда лютость грозы иссякла, Павел уже укрылся с солдатами и "станкачом" в мокром, с оползающими стенками окопе. Из-за уплывающей на край неба тучи робко выглянуло солнце, зажгло на траве и листве деревьев мириады солнышек-бусинок, подкрасило багрянцем суглинок за опушкой и, словно убедившись, что не успеть ему до заката обсушить и обогреть раскисшую землю, стыдливо нырнуло под рваное крыло облаков, спешивших вслед за облегчившейся грозовой тучей.
Павел вылез из окопа. Увидел, что рядом, на краю выступа рощи, артиллеристы маскируют срубленными ветвями самоходную пушку, над которой колыхался тоненький хлыст антенны. Хотел было подойти к ним, но вдруг над головой жалобно взвизгнули пули, и тут же, откуда-то с тыла, донесся басовитый стрекот немецкого автомата.
Павел упал на мокрую траву, огляделся. Услышал чей-то взвинченный голос:
- Куда прешься?! Не видишь, что отрезаны от своих?..
Но все оказалось гораздо сложнее и опаснее, чем одно то обстоятельство, что небольшая наша войсковая группа попала в окружение. Гитлеровцам нужна была шоссейная дорога. Только по ней могли они отвести на запад зажатую в предгорьях группировку своих войск. И враг начал подтягивать резервы, чтобы одним ударом раздавить окруженную горстку русских сил и освободить из-под их контроля магистраль.
Окруженные, имея возможность хорошо просматривать вокруг себя местность, поняли, какая опасность им угрожает. Надо было прорываться к своим, но по радио поступил приказ: любой ценой удержаться в роще до утра.
Любой ценой... Это значило - ценой крови, ценой жизней. Таков закон войны. И никак иначе, тем более что оборонительный бой в окружении на небольшой площади и малыми силами - это заведомо злая игра со смертью, в которой чаще проигрывает окруженный.
Но какой бы трудный и опасный бой ни предстоял, солдат никогда не мирится с неизбежностью смерти. Разумом он понимает, что можно погибнуть, а в иных ситуациях вовсе нельзя не умереть, и все-таки где-то в неизведанных глубинах его сердца таится надежда, что железные когти смерти промахнутся и не вылущат жизнь из его тела. Эта надежда не покидала Павла Ярчука в самых грозных боях под Москвой и на Волге, под Курском и Корсунем, под Яссами и на Балатоне. И хотя не раз рвали железные когти его тело, но до сердца не добрались.
И вот теперь, когда вся атмосфера фронтового бытия насквозь пропитана тревожно-радостным ощущением конца войны, когда вот-вот должен был наступить день, к которому рвался солдат всю войну каждой клеткой тела, удастся ли Павлу переступить этот, может быть, последний порог, стоящий между смертью и жизнью? Столько раз видел он в мечтах конец войны, и воображение несло его на берег далекой Бужанки, туда, где среди поредевших садков и левад безмолвно грустили по мужским голосам беленькие обветшалые хаты Кохановки, тая за своими стенами трепетные надежды истомленных войной людей. Не раз Павел мысленно уже ходил по тенистым улицам родного села, водя за руку малолетнего Андрюшу, которого он еще не видел, вслушивался в задорную петушиную перебранку, ленивый скрип калиток, вдыхал знакомые, сладко тревожащие запахи поля, протравленного зерна, свежей краски на сеялках, пряные ароматы зацветших садков, настоянные на соловьиных песнях. И взволнованно здоровался с древним ветряком на околице, радовался благодатной тишине, не подвластной больше ни свисту бомб, ни раскатистым залпам орудий. Мнились Павлу теплые и чуткие руки Тодоски, той самой золотоволосой Тоси, которая своей любовью к нему утопила тяжелую тоску по Насте, вышедшей замуж за Сашу Черных. И почему-то встреча с Настей мнилась Павлу. Какой же будет эта встреча?
Но теперь, видать, ничего не будет: ни литавр в сердце, ни хмельного счастья победы, ни долгожданного свидания с Кохановкой. Всегда теплившаяся в нем надежда разминуться в бою со смертью сегодня почему-то оставила Павла. Может, потому, что вчера, когда получал орден, наступил на маки? Кто его знает.
И он, придавленный смутным предчувствием, достал из нагрудного кармана хрустящую и пахнущую краской коричневую книжечку, в которой говорилось, что он, Павел Ярчук, является кандидатом в члены партии большевиков. Долго рассматривал ее, изучая каждую буковку, затем бережно завернул в непромокаемую бумагу и снова спрятал в нагрудный карман. А потом буднично принялся заколачивать в рыхлый бруствер окопа колышки-ограничители, чтобы ночью можно было точно стрелять из пулемета по шоссейной дороге и по холму, замершему напротив в таинственной тишине.