Над Москвою стоял душнейший июльский день. В маленькой и закоптелой комнате с открытым окном, на жестком кожаном диване, лежал, от болезни и дорожного утомления худой, как мертвец, Павел. В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой, у которой подножка была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками. Как ни мало брезглив был Павел, но он старался даже не глядеть в этот угол, чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне стояла заплеснелая чернильница, в которую воткнуто было засушенное и обгрызанное перо. Рядом с нею стояли счеты, с вогнутыми вниз несколько спицами. Вероятно, хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами зеркало, и когда Павел попробовал было посмотреться, то лицо его представилось ему совершенно перекошенным на сторону. Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: "Русский мороз и немец", изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: "Немец, береги свой нос, идет русский мороз!" Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына... Ванька вместе с Павлом тоже прибыл в Москву и теперь, по указанию Макара Григорьева, спал в мастерской на осоке, которою прокладывают спаи в бочках. Ванька всю рожу исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже текла от получаемого им удовольствия: он очень уж умаялся от езды на перекладных и сиденья - триста верст - на облучке. Макар Григорьев, для первого знакомства, взглянул на него с каким-то презрением и, как собаке какой, указав место на осоке, проговорил: "На вот спи тут: где же тебе больше!"
В настоящую минуту Макар Григорьев, старик уж лет за шестьдесят, с оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял нехотя перед своим молодым барином.
- Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, - говорил Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.
- Дура она и бестия, вот что!.. - произнес Макар Григорьев досадливым голосом. - Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором, чтобы не болтал он много...
Разговор на несколько времени приостановился.
- И папенька-то ваш тоже, - продолжал Макар Григорьев тем же сердитым голосом, - пишет: "Прими сына!" Да что у меня, апартаменты, что ли, какие настроены в Москве?
Последние слова показались Павлу несколько обидными.
- Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где бы мне поскорей квартиру найти, - проговорил он.
Макар Григорьев сейчас же сдал после того.
- Грамоте-то, чай, изволите знать, - начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым голосом, - подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь - в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это видеть?
- Да ты садись, пожалуйста, - сказал Павел, заметив, наконец, что Макар Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.
- И то сяду, - сказал тот, сейчас же садясь. - Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь - постоишь маненько и сядешь. "Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!.."
- Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал сюда лечиться, - спросил Павел.
- Нет, не бывал!.. В Новоселках, когда он жил у себя в деревне, захаживал к нему; сколько раз ему отседова книг, по его приказанью, высылал!.. Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей, словно с женой какой, прожил.
- Что же, если он любил ее, - возразил Павел грустным тоном.
- Что - любил!.. Вздор! Разве барин может любить девку простую, горничную...
- Отчего ж не может?
- Оттого, что она - дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе.
- Ну, Анна Гавриловна - никак уж не дура и не тварь, - возразил Павел, удивленный таким сильным определением. - А сам ты никогда разве не любил? прибавил он с полуулыбкой.
- Я?.. Нет!.. - отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом. - Я завсегда терпеть не мог этого... Заплатил деньги и баста - марш! Чтоб и духу ее не было.
- А побочная дочь Еспера Иваныча вышла замуж или нет? - продолжал спрашивать Павел, делая вид, что как будто бы он все это говорит от нечего делать.
- Надо быть, что вышла, - отвечал Макар. - Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник... "Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!" Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.
- Была?.. - переспросил Павел.
- Была, - отвечал Макар Григорьев и потом, заметив, что утомление и тоска на лице Павла как бы увеличились, он прибавил: - Что же я за дурак этакой, вам покушать, чай, надо.
- Да, вели мне подать чего-нибудь, что у вас там готовилось, проговорил Павел.
- Как это возможно, что у нас готовилось!.. Щи какие-нибудь пустые, возразил Макар Григорьев, вслед за тем встал и, приотворив немного дверь в сени, крикнул: - Эй, Огурцов!
На зов этот в комнату проворно вошел малый - лет двадцати пяти, в одной рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах.
- Здравствуйте, батюшка Павел Михайлович, - сказал он с веселым и добрым лицом, подходя к руке Павла.
- Нет, не надо! - отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он узнал в нем друга своего детства - мальчишку из соседней деревни Ефимку, который отлично ходил у него в корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
- Вот какой ты стал большой, - сказал ему Павел.
- Да, батюшка Павел Михайлович, и вы ведь тоже выросли, - сказал Ефим с прежним веселым лицом.
- Это что, брат, хвастать-то: осина что ни есть - и та растет! перебил его Макар Григорьев. - А ты вот что, - продолжал он уж повелительным голосом, - поди в Московский трактир к Печкину, - слышь!.. Вот тебе двадцатипятирублевая!.. - И при этом Макар Григорьев хвастливо вынул из жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. - Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, - слышь! - самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо - забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал - десяток.
- Помилуй, куда же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу всего этого съесть, - воскликнул Павел.
- Вона, не могу! - воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. - Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того... Слава тебе господи, сможем, не разоримся, - заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
- Экой дурак-мужик, эка дура! - И сам между тем принялся так же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить - и оба не умели.
- Сам-то ты покушай со мною, - сказал Павел Макару.
- Нет, не стану; я ведь уж обедал! - отвечал тот, отворачиваясь и покраснев немного: такое ласковое и бесцеремонное приглашение барина его сконфузило!
Павел стал обедать; уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог.
- Позови стряпушку! - сказал Макар Григорьев Огурцову.
Тот пошел. Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось, что пришел замаранный мальчишка.
- На, убери - это барчиково кушанье; чтобы все у меня было цело, сказал ему Макар Григорьев.
Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их.
- Вино-то откупоренное принес? - обратился Макар Григорьев к стоявшему уже опять Огурцову.
- Откупоренное-с, - отвечал тот.
- Разлей!
Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки.
- Здравия желаем! - проговорил Макар Григорьев, прищуривая глаза и поднося стакан с красным донским ко рту.
- И тебе того же желаю, - отвечал Павел и чокнулся с ним.
- Барин вы наш будущий будете, - властвовать над нами станете, продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. - В маменьку только больше будете, а не в папеньку, - прибавил он совершенно уже серьезно.
- Почему же в маменьку?
- Да так, потому она была барыня настоящая, христианка... из роду тоже настоящего, хорошего, богатого.
Макар Григорьев преимущественно не уважал полковника за то, что тот был из бедных дворян.
- Отец тоже очень хороший и честный человек, - заметил Павел.
- Не знаю, - отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. - Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
- Я не слыхал этого, - сказал Павел.
- Где вам слышать-то, - возразил Макар Григорьев, - вас и в зачине еще тогда не было. Я сошел толи в деревню... богатым уж я был и в знати... и стал тоже с ним разговаривать. Он начал все солдат хвалить, а мужиков и дворовых - бранить. Я ему и говорю: "Коли, говорю, солдаты больно хороши, так пусть бы с них баря оброки и брали, а то дворовые и мужики их поят и кормят, а они их все бранят". Батюшки мои, затопал, затопал!.. "Высечь его!" - говорит... Только маменька ваша, дай ей бог царство небесное: "Нет, говорит, Миша, прошу тебя - Макара Григорьева не трогай! Человек на человека не приходит... Это его очень обидит"... А он все свое: "Драть его, сечь его!"... Она, голубушка, на колени даже перед ним стала и все просила его: "Ты, говорит, этим Макара Григорьева погубишь навеки!.." И точно, что отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы - хоть бросай свое дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, - он мне прямо в глаза бухнет: "Ты сам сеченый!". Все это маменька ваша, видно, рассудила и поняла, потому добрая и умная была, - вы из лица с ней много схожи.
Макар Григорьев говорил все это грубым и почти сердитым голосом, а между тем у него слезы даже выступили на его маленьких и заплывших глазах. Павлу тогда и в голову не приходило, что он в этом старике найдет себе со временем, в одну из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга. В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет - все равно!
- А что, можно теперь ехать к Есперу Иванычу?.. Отобедал он или нет? как бы посоветовался Павел с Макаром Григорьевым.
- Надо быть, что отобедал: вечерни уж были. Съездите, что тут вам валяться-то на диване! Послать, что ли, вам камердинера-то вашего?
- Пошли!
Макар Григорьев вышел в мастерскую.
- Вставай! - сказал он, подходи к Ваньке и трогая его слегка ногой.
Ванька не пошевелился даже.
- Вставай! - повторил Макар Григорьев уже сердито и толкнул Ваньку ногой довольно сильно.
Ванька обнаружил легкое движенье.
- Вставай, черт этакой! - крикнул наконец Макар Григорьев и двинул Ваньку что есть силы ногой; но Ванька и при этом повернулся только вверх лицом и раскинулся как-то еще нежнее.
- Огурцов, растолкай его! - крикнул почти в бешенстве Макар Григорьев работавшему тут же Огурцову.
Огурцов на это схватил Ваньку за шиворот и принялся его трясти.
- Вытащи его, лешего, на крыльцо, - авось там скорей очнется! - кричал Макар Григорьев.
Огурцов поволок Ваньку по полу.
- Пьян, что ли, он, дьявол? - рассуждал Макар Григорьев.
У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после того он вошел, с всклоченной головой и с измятым лицом, к Павлу.
- Что вам надо? - спросил он его сердито.
- Давай мне одеваться, - сказал Павел.
Ванька принялся вынимать или, лучше сказать, выбрасывать из чемодана разные вещи.
- Что же ты все раскладываешь? - заметил ему Павел.
- Я не знаю, что вам надо, - отвечал Ванька угрюмо. Он очень уж разгневался, зачем его разбудили.
- Мне надо сюртук и чистую рубашку.
Ванька вынул, что ему было сказано, а потом, проводив барина и нисколько не прибрав разбросанных из чемодана вещей, сейчас же отправился на свою осоку, улегся на ней и мгновенно захрапел.
Только души праздные и спокойные могут наслаждаться новыми местами и новыми городами. Павел, со своими душевными страданиями, проезжая по Газетному переулку, наполненному магазинами, и даже по знаменитой Тверской, ничего почти этого не видел, и, только уже выехав на Малую Дмитровку, он с некоторым вниманием стал смотреть на дома, чтобы отыскать между ними дом княгини Весневой, в котором жил Еспер Иваныч; случай ему, в этом отношении, скоро помог. На спине одного из сфинксов, поставленных на крыльце довольно затейливого барского дома, он вдруг увидел сидящим Ивана Иваныча, камердинера дядина.
- Ай, батюшка Павел Михайлович! - воскликнул тот радостно, когда Павел подъехал к этому крыльцу.
- Дядя здесь живет? - спросил его Павел.
- Здесь!
- Примет он меня?
- Примет-с, - отвечал Иван Иваныч и повел Павла в нижний этаж дома. В зале и гостиной Павел увидел несколько хорошо знакомых ему предметов: все почти картины новоселковские, оттуда же часы столовые, катальное кресло Еспера Иваныча и, наконец, фортепьяно Мари. Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце - вот-вот он ее увидит, - но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат и кругом обложенного книгами.
Больной очень ему обрадовался.
- А, господин скубент! - воскликнул он с просиявшим лицом.
Павел, по обыкновению, поцеловал у дяди руку.
- В университет поступил? - продолжал Еспер Иваныч, сминая не совсем послушно покорявшийся ему язык.
- Поступаю еще!.. В гимназии экзамен выдержал... Вам лучше, я вижу, дядя.
- Да, благодарю бога!
Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.
- Как у вас тут, дядя, хорошо, - совершенный рай! - произнес Павел, пораженный приятностию этого вида и ароматичностью навевающегося из сада воздуха.
- Хорошо, - согласился Еспер Иваныч. - А что твой отец, все в деревне живет?
- В деревне; кланяться вам велел, - отвечал Павел.
Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это не поворачивался. Мысль, что она не вышла замуж, все еще не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, - но ничего этого не было видно.
- Маша замуж вышла, - сказал наконец сам Еспер Иваныч.
- Да, слышал-с, - отвечал Павел. В голосе его, против воли, высказалось неудовольствие, и Еспер Иваныч, как кажется, понял это, потому что больше об этом не продолжал уже разговора.
- Посмотри, какая собака отличная!.. - сказал он, показывая Павлу на стоявшую на шкафе, в самом деле, превосходно сделанную собаку из папье-маше.
- Прекрасная, - отвечал тот, взглянув на игрушку.
- Мордочка совершенно как у живой собаки, а ребра-то как напряглись и напружились, - перечислял с удовольствием Еспер Иваныч.
- Отличная работа, - подтвердил и Павел.
Прежнее эстетическое чувство заменилось теперь в Еспере Иваныче любовью к изящным игрушкам; кроме собаки, у него еще была картина с музыкой, где и танцевали, и пилили, и на скрипке играли; и на все это он смотрел иногда по целым часам неотстанно.
В комнату между тем вошел ливрейный лакей.
- Княгиня просит: может она вас видеть или нет? - спросил он.
- Весьма рад ей, душевно рад, - произнес Еспер Иваныч, склоняя немного голову.
Лакей ушел.
Через несколько минут в комнату вошла, слегка тряся головой, худощавая старушка с лицом, похожим на печеное яблоко.
- Здравствуйте, друг мой! - сказала она, подходя и целуя Еспера Иваныча в плечо.
- Здравствуйте, - сказал он ей с улыбкой.
- Я зашла, друг мой, взглянуть на вас; а вы, однако, я вижу, опять целый день читали, - продолжала старушка, садясь невдалеке от Еспера Иваныча.
- Опять, - отвечал он с улыбкой.
- Я вот велю у вас все книги обобрать, - заключила старушка и погрозила ему своим маленьким пальцем, а сама в это время мельком взглянула на Павла.
Еспер Иваныч сейчас заметил это и объяснил ей:
- Это племянник мой, сын старого ветерана полковника.
- Вот кто! - произнесла добродушно княгиня и ласково посмотрела на Павла. - Я теперь еду, друг мой, на вечер к генерал-губернатору... Государя ждут... Естафет пришел.
- Ну вот и хорошо это, - произнес Еспер Иваныч.
- Как не хорошо, помилуй, друг мой!.. Через неделю будут Бородинские маневры, надобно же ему все заранее осмотреть. Прусский король и австрийский император, говорят, сюда едут на маневры.
- Что же это они священный союз[36], что ли, хотят вспомнить? заметил Еспер Иваныч.
- Вероятно... Машу Кривцову, помните, я к вам приводила... хорошенькая такая... фрейлиной ее сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у этой ведь три сына под Бородиным были убиты, она и писала государю, просила за внучку; ту и сделали для нее фрейлиной.
- И следовало сделать, - проговорил Еспер Иваныч.
- Еще бы!.. - проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.
- А Аннушка к Маше ушла? - спросила она заметно торопливым тоном и осматривая глазами комнату.
- Да, - отвечал Еспер Иваныч.
- Ну, я хоть карлицу пришлю к вам, посмешит она вас, а теперь прощайте! - заключила княгиня, вставая.
- Рано бы еще, - заметил ей Еспер Иваныч.
- Ах, друг мой, я с год еду! - все шагом: не могу, боюсь! - воскликнула княгиня, а между тем нетерпение явно уже отразилось во всей ее маленькой фигуре.
Тряся слегка головою, она встала и пошла. Возвестивший о ее приходе лакей встретил ее уже одетый в ливрейную шинель и шляпу, а в сенях к нему пристал еще лакей в такой же форме; они бережно посадили княгиню в карету и сами стали на запятки. В карету запряжена была четверня старых вороных лошадей, управляемых здоровенным кучером и огромным форейтором, - и все это, в самом деле, тронулось шагом. Павел, видевший всю сцену из окна, не мог в душе не рассмеяться этому, но вот послышались еще шаги, только гораздо более твердые.
- Это Аннушка. Спрячься! - сказал Еспер Иваныч торопливо Павлу, показывая ему головой на драпировку.
Павел сначала и не понял его.
- Спрячься, пожалуйста, напугаем ее! - повторил Еспер Иваныч почти упрашивающим голосом.
Как ни не хотелось Павлу, однако он исполнил желание дяди и спрятался за драпировку.
Анна Гавриловна вошла вся раскрасневшаяся.
- Ой, как устала! - начала она своим развязным тоном. - Шла-шла по этим проклятым переулкам, словно и конца им нет!
- Что же извозчика не взяла, ништо тебе! - сказал ей Еспер Иваныч с укором.
- Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает - какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! - отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает что.
- А вот за то, что ты побоялась мужика, мы покажем тебе привидение!.. Прекрасный незнакомец, выйди! - обратился Еспер Иваныч к драпировке.
Павел вышел из-под нее, очень довольный, что засада его наконец кончилась.
- Ай, батюшки, кто это! - воскликнула Анна Гавриловна, в самом деле испугавшись.
Еспер Иваныч от души смеялся этому.
- Вот не гадано, не думано! - продолжала Анна Гавриловна, поуспокоившись. - Давно ли изволили приехать? - прибавила она, обращаясь с своей доброй улыбкой к Павлу.
- Сегодня, - отвечал тот ей, стараясь насильно улыбнуться.
- А что, - продолжала Анна Гавриловна после некоторого молчания и как бы насмешливым голосом, - не видали ли вы нашей Клеопатры Петровны Фатеевой?
- Видел, - отвечал Павел. Ему показалось, что скрыть это было бы какой-то трусостью с его стороны.
- Слышали, какую она штуку отпустила, - уехала от мужа-то?
- И прекрасно сделала: не век же ей было подставлять ему свою голову! произнес Павел серьезно. Он видел, что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно, и хотел в этом случае поспорить с ней.
- Что тут прекрасного-то? - воскликнула, в свою очередь, Анна Гавриловна. - Зачем же она обобрала-то его, почесть что ограбила?
- Кто же его обирал? - спросил сердито Павел.
- Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну... его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только... Так разве благородные господа делают?
Павел грустно и ядовито улыбнулся.
- Не знаю, Анна Гавриловна, - начал он, покачивая головой, - из каких вы источников имеете эти сведения, но только, должно быть, из весьма недостоверных; вероятно - из какой-нибудь кухни или передней.
Анна Гавриловна при этом немного покраснела.
- Действительно, - продолжал Павел докторальным тоном, - он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.
- Да этот бы господин Постен и содержал ее и кормил, коли очень ее любит! - возразила Анна Гавриловна.
- Что любит ее или нет господин Постен - этого я не знаю; это можно говорить только гадательно; но что господин Фатеев погубил ее жизнь и заел весь ее век - это всем известно.
- Так, да, - подтвердил эти слова Павла и Еспер Иваныч.
- Век ее заел! - воскликнула Анна Гавриловна. - А кто бы ее и взял без него!.. Приехавши сюда, мы все узнали: княгиня только по доброте своей принимала их, а не очень бы они стоили того. Маменька-то ее все именье в любовников прожила, да и дочка-то, верно, по ней пойдет.
- Опять и это тоже вопрос, - возразил Павел, - что хуже: проживаться ли в любовников или наживаться от них? Первое еще можно объяснить пылким темпераментом, а второе, во всяком случае, значит - продавать себя.
Анна Гавриловна опять немного покраснела; она очень хорошо поняла, что этот намек был прямо на нее сказан. Еспер Иваныч начал уже слушать этот разговор нахмурившись.
- Она там сама делай - что хочет, - начала снова Анна Гавриловна, никто ее не судит, а других, по крайней мере, своим мерзким языком не марай.
- Кого же она марала? - спросил Павел.
- Да нашу Марью Николаевну и вас - вот что!.. - договорилась наконец Анна Гавриловна до истинной причины, так ее вооружившей против Фатеевой. Муж ее как-то стал попрекать: "Ты бы, говорит, хоть с приятельницы своей, Марьи Николаевны, брала пример - как себя держать", а она ему вдруг говорит: "Что ж, говорит, Мари выходит за одного замуж, а сама с гимназистом Вихровым перемигивается!"
Еспер Иваныч еще более при этом нахмурился. Ему, по всему было заметно, сильно не нравилось то, что говорила Анна Гавриловна, бывшая обыкновенно всегда очень осторожною на словах, но теперь явившаяся какой-то тигрицей...
Что делать - мать, и детеныша ее тронули!
- И это, вероятно, сплетня из какого-нибудь весьма неблаговидного источника! - произнес Павел и более уже не говорил об этом предмете.
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
Безумец! Он не подозревал, что только эта Мари и придавала прелесть всему этому мирку; но ангел, оживлявший его, отлетел из него, и все в нем стало пустынно!
Павел выехал от Еспера Ивановича часу в одиннадцатом. За душным днем следовала и душная ночь. На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке, то в самом деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем запах этот увеличивался. Обстоятельство это легко объяснялось тем, что почтеннейший подрядчик взялся исправить на весь Охотный ряд капустные кадки, которые, по крайней мере в количестве пятисот, стояли у него на дворе и благоухали. В комнате своей, тоже сильно пропитанной этим запахом, Павел, сверх всякого ожидания, застал Ваньку сидящим у дверей и исправнейшим образом дожидающимся его. Ваньку очень уж напугал Макар Григорьев. Возвратившись домой, по обыкновению, немного выпивши, он велел Ваньку, все еще продолжавшего спать, тому же Огурцову и тем же способом растолкать, и, когда Ванька встал, наконец, на ноги и пришел в некоторое сознание, Макар Григорьев спросил его:
- Что ты в Москву дрыхнуть приехал али делать какое дело?
- Какое дело-то делать? - спросил было Ванька, сначала довольно грубо.
- Какое дело делать! - повторил Макар Григорьев. - А вот я тебя сейчас рылом ткну: что, барина платье надо было убрать, али нет?
- Я уберу, - отвечал Ванька и пошел было убирать.
- Нет, ты погоди, постой! - остановил его Макар Григорьев. - Оно у тебя с вечерен ведь так валяется; у меня квартира не запертая - кто посторонний ввернись и бери, что хочешь. Так-то ты думаешь смотреть за барским добром, свиное твое рыло неумытое!
- Что вы ругаетесь? - поокрысился было Ванька.
- Я ругаюсь?.. Ах, ты, бестия этакой! Да по головке, что ли, тебя за это гладить надо?.. - воскликнул Макар Григорьев. - Нет, словно бы не так! Я, не спросясь барина, стащу тебя в часть и отдеру там: частный у меня знакомый - про кого старых, а про тебя новых розог велит припасти.
- За что же меня в часть-то тащить? - произнес Ванька более укоряющим голосом и опять пошел было.
- Нет, ты погоди, постой! - остановил его снова Макар Григорьев. Барин теперь твой придет, дожидаться его у меня некому... У меня народ день-деньской работает, а не дрыхнет, - ты околевай у меня, тут его дожидаючись; мне за тобой надзирать некогда, и без тебя мне, слава тебе, господи, есть с кем ругаться и лаяться...
Макар Григорьев, в самом деле, каждый вечер какую-то органическую потребность чувствовал с кем-нибудь из своих подчиненных полаяться и поругаться.
- Золото какое привезли в Москву, содержи, корми его на московских-то харчах, - велика услуга от него будет! - бормотал он и затем, уйдя в свою комнатку, затворил в ней сердито дверь, сейчас же разделся и лег.
- Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, - дворовые - дармоеды! продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
- Меня, Павел Михайлович, извольте отпустить домой, - сказал он.
- Зачем? - спросил Павел больше механически.
- Да помилуйте, Макар Григорьич за что-то хочет меня бить и сечь. "Я, говорит, и без барина буду тебя драть, когда хочу!"
- Что за вздор такой! Оставь меня!.. - сказал Павел, которому в настоящую минуту было вовсе не до претензии Ивана.
- Что оставить-то! Много будет, как каждый будет наказывать, кто хочет.
- Оставь меня, пожалуйста, прошу тебя! - произнес Павел почти умоляющим голосом.
- Сечь-то, по крайности, не прикажите ему меня, помилуйте! - не отставал Ванька.
- Ну, не прикажу, - успокоил его Павел.
- А то всякая шваль будет над тобой куражиться, - заключил Ванька уже хвастливо и ушел.
По трусоватости своей Ванька думал, что Макар Григорьев в самом деле станет его сечь, когда только ему вздумается, и потому, по преимуществу, хотел себя оградить с этой стороны.
Оставшись один, Павел непременно думал заснуть, потому что он перед тем только две ночи совершенно не спал; но, увы, диван - от положенной на нем аккуратно Ванькой простыни - не сделался ни шире, ни покойнее. Кроме того, в комнате была духота нестерпимая, и Макар Григорьев неумолкаемо и отвратительно храпел. Павел ворочался и метался, и чем более проходило времени, тем больше у него голова горела и нервы расстраивались. Как все впечатлительные люди, он стал воображать, что мучениям его и конца не будет и что вся жизнь его пройдет в подобном положении. "Стоило семь лет трудиться, - думал он, - чтобы очутиться в удушающей, как тюрьма, комнате, бывать в гостях у полуидиота-дяди и видеть счастье изменившей женщины! Нет, уж лучше - смерть, чем жизнь такая!" - думал он.
Но вот, наконец, появилась заря и показалось - вероятно, там где-то вдали за городом - солнце, потому что заблистали кресты на некоторых церквах. Павел, почти в бешенстве, вскочил со своей постели и что есть силы отворил окно. Посвежевший к утру воздух благодетельно подул на него, послышался звон к заутрени; Макар Григорьев по-прежнему продолжал отвратительно храпеть. Павел, чтоб спастись от одного этого храпа, решился уйти к заутрени и, сам не зная - куда пришел, очутился в церкви девичьего Никитского монастыря. Несколько красивых и моложавых лиц монахинь, стоявших назади церкви, и пение невидимых клирошанок на хорах возбудили в нем мысль о женщине и о собственной несчастной любви. "А сколько между ними есть этого задушенного и затаенного чувства, - думал он. - А что, если бы и ему сделаться монахом? Прежде, разумеется, надобно кончить курс в университете, потому что монах необразованный ужасен, а образованный, - напротив, это высшее, что может себе человек выбрать на земле". В такого рода размышлениях Павел простоял всю службу и домой возвратился еще более утомленный, но в прохладной атмосфере храма значительно освежившийся. Макара Григорьева тоже, к счастью, не было дома. Он, как проснулся, немедля же ушел в трактир чай пить и объявил своему Огурцову, что он целый день домой не придет: ему тоже, как видно, сильно было не по нутру присутствие барина в его квартире. Павел снова прилег на свою постель и сейчас же заснул, и проспал часов до двенадцати, так что даже Ванька, и сам проспавший часов до десяти, разбудил его и проговорил ему с некоторым укором:
- Что больно долго спите? Первый час уж.
Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен был сказать ей.
Войдя в переднюю ее дома, он встретившему его денщику сказал почти повелительно:
- Скажи madame Эйсмонд (фамилия Мари по мужу), что к ней приехал Вихров!
Денщик пошел докладывать.
Павел, взглянув в это время мельком в зеркало, с удовольствием заметил, что лицо его было худо и бледно. "Авось хоть это-то немножко устыдит ее", подумал он. Денщик возвратился и просил его в гостиную. Мари в первую минуту, как ей доложили о Павле, проворно привстала со своего места.
- Ах, боже мой! - воскликнула она радостно и почти бегом было побежала гостю навстречу, но в дверях из гостиной в залу она, как бы одумавшись, приостановилась. Павел входил, держа себя прямо и серьезно.
- Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, - говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
- Куда же ваш супруг уехал? - спросил он как-то грубо и порывисто.
- Он уехал в лагерь. Он в лагере и жить бы должен был, и только по случаю женитьбы отпросился, чтобы ему позволили жить в городе, - говорила Мари.
Павел на это ей ничего не сказал и стал насмешливо оглядывать гостиную Мари, которая, в сущности, напоминала собой гостиные всех, я думаю, на свете молодых из военного звания. Новая, навощенная и - вряд ли не солдатскими руками - обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы. Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог знает какою роскошью.
"Да, мне теперь не удивительно, что она продала себя за все это", думал он с презрением о Мари.
- А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал? - спросил он ее.
- Версты три от города, - отвечала она.
- Что же, он уехал туда на тройке ухарской, лихой, с колокольчиками и бубенчиками?
- О, нет, напротив, на старой и очень смирной паре, на которой и я езжу, - отвечала Мари.
Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.
- На какой же ты факультет поступаешь? - спросила она его, чтобы замять разговор о муже.
- И сам еще не знаю! - отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он - не то что сам не знает, а не хочет только говорить ей об этом.
- Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с тем, чтобы идти в военную службу, - продолжала Мари с участием.
- Мало ли что я прежде хотел и предполагал! - отвечал Павел намекающим и злобным голосом. - Я уж не ученым, а монахом хочу быть, - прибавил он с легкою усмешкою.
- Монахом? - переспросила Мари.
- Да, - отвечал Павел, потупляясь.
Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.
- Что же, очень интересным монахом будешь, - сказала она, держа глаза опущенными в землю.
- Я не для того иду, - возразил ей Павел сурово.
- Что же, чтобы спастись?
- Да, чтобы спастись...
- Я не замечала, чтобы ты так был религиозен...
- Вы многого не замечали или, лучше сказать, не хотели замечать, проговорил Павел.
Мари слегка покраснела.
- Знаешь что?.. - начала она, после некоторого молчания. - Ты прежде гораздо лучше был.
- Чем же?
- Тем, что ты был такой добрый, милый...
- А теперь - что же?
- А теперь - злой.
Павел усмехнулся.
- Играя с тигренком, вы никогда не воображали, что он будет когда-нибудь со временем и тигром.
- Никогда я с тобой не играла, - произнесла Мари серьезно, - а всегда тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.
Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.
- Мне остается только благодарить вас за все это, - проговорил он.
Мари на это ничего ему уж и не возразила: она, кажется, боялась, чтобы он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.
Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.
Мари тоже встала.
- Я надеюсь, что ты будешь у нас бывать, - проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.
- Бывать я у вас должен, - начал Павел неторопливо, - этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?
Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.
- Если ты этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа, - проговорила она, не изменяя своего положения.
- Прекрасно-с! - произнес Павел. - Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете у него, чтоб этот день мне и выбрать для посещения его?
- У Еспера Ивановича мы решительно не бываем в субботу, потому что в этот день собираются у нас, - проговорила Мари.
- Ну-с, так, так, значит, и будем являться. До свиданья! - И Павел протянул Мари руку; она ему тоже подала свою, но - довольно холодно.
- Муж мой, может быть, захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? спросила она его несколько даже гордым тоном.
- Сделайте милость, очень буду рад! - отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и ушел.
Мари, оставшись одна, задумалась. "Какой поэтический мальчик!" произнесла она сама с собою. - "Но за что же он так ненавидит меня?" прибавила она после короткого молчания, и искренняя, непритворная грусть отразилась на ее лице.
Павел вышел от Эйсмонд в каком-то злобно-веселом расположении духа. Всякая любовь, какая бы она ни была, счастливая или несчастливая, - все-таки есть некоторого рода нравственные путы, но теперь Павел почувствовал себя совершенно свободным от них. В воображении его, представляющем, обыкновенно, каждому человеку его будущность, рисовались только университет и некоторая темная мысль о монашестве. Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни, он прежде всего хотел зайти к Иверской и помолиться. Здесь он весьма внимательно прочитал вывешенную к сему образу молитву, и, как ему показалось, большая часть слов из нее очень близко подходили к его собственным чувствованиям. Он не без любопытства также посмотрел и на монахов, служивших молебен. Лицо у отца иерея оказалось полное и красное, а у послушника - хоть и худощавое, но сильно глуповатое. В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые. Когда Павел вышел из часовни, монах тоже вышел вслед за ним в, к удивлению Павла, надел на голову не клобук, не послушническую шапку, а простую поношенную фуражку.
"Это что такое значит?" - подумал Вихров и пошел вслед за монахом. Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом сел. Павел тоже поместился рядом с ним. Монах своим кротким и спокойным взором осмотрел его.
- Вы, вероятно, послушник? - спросил его Павел.
- Я? - переспросил, в свою очередь, незнакомец. - Я не монах даже, прибавил он.
- Но ваша одежда?.. - заметил ему Павел.
- Одежду я такую ношу, потому что она мне нравится.
- Но что же в ней может нравиться?
Незнакомец слегка усмехнулся.
- По моему мнению, - начал он неторопливо, - для человеческого тела существуют две формы одежды: одна - испанский колет, обтягивающий все тело, а другая - мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
"Да это в самом деле не монах!" - подумал Павел, услыхав такого рода ответ.
- Но какое же собственно ваше звание и фамилия ваша? - спросил он незнакомца с несколько уже провинциальным любопытством.
- Фамилия моя - Неведомов, а звание - дворянин и кандидат здешнего университета; а ваша фамилия?
- Моя фамилия - Вихров. Я тоже поступаю в университет и теперь вот ищу квартиру, где бы я мог остановиться вместе с студентами.
Неведомов несколько времени оставался как бы в размышлении.
- У нас есть несколько пустых номеров, - произнес он.
- Ах, сделайте одолжение, я очень буду рад с вами жить, - подхватил Павел простодушно. Ему начал его новый знакомый уже нравиться. - А скажите, это далеко отсюда?
- Нет, вот тут на Тверской; пойдемте, посмотрите!
- С величайшим удовольствием!
И молодые люди пошли. Войдя на Тверскую, они сейчас повернули в ворота огромного дома и стали взбираться по высочайшей и крутейшей лестнице.
- Лестница ужасная, - произнес Павел.
- Да, порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы знаете, полезны для развития дыхательных органов, - ответил Неведомов. - Вот свободные нумера: один, другой, третий! - прибавил он, показывая на пустые комнаты, в которые Павел во все заглянул; и они ему, после квартиры Макара Григорьева, показались очень нарядными и чистыми.
- Эти комнаты отличные! - проговорил он.
- Ну, в таком случае, пойдемте к хозяйке, и вы переговорите с ней, сказал Неведомов и, подойдя к дверям крайнего номера, произнес: - Каролина Карловна, можно к вам?
- Можно, - отвечал женский голос с несколько нерусским акцентом.
- Я к вам постояльца привел, - продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого не снята еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.
- Вы мой кушанье будете кушать? - произнесла она из-за своей перегородки и, видимо, относясь к Павлу.
- Ваше, и у меня еще человек со мной будет... - проговорил тот.
- С господином Вихровым человек еще будет жить, - перевел Каролине Карловне Неведомов.
- А, это хорошо! Вам будет тоже мой самовар, свечка, вода?
- Ваш самовар, свечка и вода, - повторил Неведомов.
- Это семьдесят рублей в месяц - не меньше.
- Что же, это не дорого? - спросил Павел простодушно Неведомова.
- Нет, не дорого, - отвечал тот, улыбаясь.
- Я согласен, - сказал Павел.
- Господин Вихров согласен, - перевел опять Неведомов Каролине Карловне.
- Только прошу вас задаток мне дать, - произнесла та.
Павел вынул из кармана пятидесятирублевую и подал ее Неведомову.
- Господин Вихров отдал пятьдесят рублей; куда прикажете их положить? сказал тот.
- Ах, будьте такой добрый, протяните вашу руку с ними в эту дыру, в ширмы! - проговорила Каролина Карловна, гораздо уже более добрым голосом.
Неведомов просунул за ширму руку с деньгами; она их приняла у него.
- А что, вам не лучше? - спросил он.
- Нет, сегодня опять молочная лихорадка, и грудь очень болит, отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно, не стесняясь.
- Чем эта хозяйка больна? - спросил Павел, когда они с Неведомовым вышли из ее номера.
- Она недавно родила, - отвечал тот ровным голосом.
- Что же, она замужем?
- Нет, - отвечал Неведомов прежним тоном.
- От кого же она родила? - сказал с удивлением Павел.
- Ну, уж это ее спросите, - произнес Неведомов и улыбнулся.
- А где же у нее ребенок? - продолжал спрашивать Павел.
- В воспитательный дом, кажется, она свезла его, - ответил Неведомов.
В это время в одном из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с головой непричесанной и растрепанной, но собой она была прехорошенькая и, как видно, престройненькая и преэфирная станом.
- Ах, это вы, Николай Семеныч! - воскликнула она. - Послушайте, прибавила она каким-то капризным тоном и болтая своей полуобутой ножкой, пошлите, пожалуйста, мне Марфушу; я целый час кричу ее; она не идет.
- А зачем вам нужна так Марфуша? - спросил Неведомов, с явным удовольствием глядя на молодую девушку.
- А затем, чтобы одеться, - отвечала та, приседая перед ним.
- Зачем же вам одеваться? Вы и так хороши, - продолжал Неведомов. Глаза его явно уже при этом разгорелись.
- Кроме того, я ужасно чаю хочу, а она мне не подает, - подхватила девушка.
- А, вот это причина уважительная, - сказал Неведомов и, подойдя к двери, ведущей вниз в кухню, крикнул: - Марфуша, ступай к Анне Ивановне!
- Сейчас! - послышался голос из низу, и когда вслед за тем горничная прибежала к Анне Ивановне и обе они захлопнули дверь в их номер, Павел спросил Неведомова:
- Кто это еще такая?
- Это одна девица приезжая, - отвечал Неведомов каким-то уважительным голосом.
- Ну, так я пойду за своими вещами, - сказал ему Павел.
- Ступайте, а потом заходите ко мне.
- Непременно! - отвечал Павел и отправился к себе на Кисловку. Он вышел из номеров m-me Гартунг как бы несколько опешенный: все, что он видел там, его очень удивило и поразило. Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной жизни, где считалось, что если чиновник - так чиновник, монах - так монах, где позволялось родить только женщинам замужним, где девушек он привык видеть до последнего крючка застегнутыми, - тут он вдруг встретил бог знает что такое! Но как бы то ни было - такая свобода нравов ему была не неприятна!
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
- Какое у вас символическое убранство комнаты, - сказал Павел, не утерпев, хозяину, спокойно сидевшему на гробовом диване.
- Д-да, - протянул тот. - Убранство комнат, - продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, - тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное - ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
- Решительно символическое! - повторил Павел, довольный тем, что Неведомов похвалил его выражение. - Череп, вероятно, означает напоминание о смерти?
Неведомов слегка улыбнулся.
- Отчасти; кроме того, я и анатомией люблю немного заниматься, отвечал он.
- Ну, а евангелие?
Неведомов при этом вопросе уже нахмурился.
- Евангелие, - начал он совершенно серьезным тоном, - я думаю, должно быть на столе у каждого.
- А распятие, конечно, как распятая мысль на кресте, - подхватил Павел.
- Как распятая мысль на кресте, - повторил и Неведомов.
- И наконец Шекспир, - заключил Павел, взглядывая на книгу в дорогом переплете.
- Шекспир, - повторил еще раз Неведомов.
Павлу, по преимуществу, в новом его знакомом нравилось то, что тот, как ему казалось, ни одного шагу в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.
- Из Шекспира много ведь есть переводов, - полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского[37], в "Библиотеке для чтения".
- Есть, кажется, перевод Висковатова, потом перевод Карамзина "Юлия Цезаря", и, наконец, Полевой перевел, или, лучше сказать, переделал "Гамлета" Шекспира!.. - Последние слова Неведомов произнес уже несколько с насмешкой.
- Шекспир должен быть весь переведен самым точным и добросовестным образом, - проговорил Павел.
Неведомов при этом задумался на довольно продолжительное время.
- Его трудно переводить, - начал он неторопливо. - Я, впрочем, продолжал он с полуулыбкой и потупляя несколько глаза, - думаю заняться теперь этим и перевести его "Ромео и Юлию".
- Что же, это лучшая его пьеса? - спросил Павел.
- Да, это одно из самых пылких и страстных его произведений, но меня, кроме уж главного ее сюжета - любви... а кому же любовь не нравится? (Неведомов при этом усмехнулся.) Меня очень манят к ней, - продолжал он, некоторые побочные лица, которые выведены в ней.
- А именно? - сказал Павел, желая поддержать этот весьма приятный для него разговор.
- А именно - например, Лоренцо, монах, францисканец, человек совершенно уже бесстрастный и обожающий одну только природу!.. Я, пожалуй, дам вам маленькое понятие, переведу несколько намеками его монолог... - прибавил Неведомов и, с заметным одушевлением встав с своего дивана, взял одну из книг Шекспира и развернул ее. Видимо, что Шекспир был самый любимый поэт его.
- Лоренцо выходит ранним утром и говорит!..
И Неведомов, вслед за тем, смотря в книгу, стал немножко даже декламировать:
"Уже рассвет сквозь бледный пар тумана приветствует убегающую ночь!.. Но прежде, чем взойдет солнце, я должен корзину эту наполнить полезными и вредными травами! Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, и каждому дан свой закон, и в каждом благодать и польза есть; но если предмет, изменив своему назначению, изберет себе иной путь, вдруг из добра он обращается во зло. Вот этот цветок, употреби его для обоняния - он принесет пользу; вкуси его - и он - о, чудо перемены! - смертью тебя обледенит, как будто в нем две разнородные силы: одна горит живительным огнем, другая веет холодом могилы; такие два противника и в нас: то - благодать и гибельные страсти, и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный цветок".
- Превосходно! - воскликнул Павел, которому сам Неведомов показался в эти минуты таким же монахом-францисканцем, обнимающим своим умом и сердцем всю природу, и особенно его приятно поразили черты лица того, которые загорались какою-то восторженностью и вдохновением, когда он произносил некоторые слова монолога.
- Да-с, недурно, - подтвердил и Неведомов. - Шекспир есть высочайший и, в то же время, реальнейший поэт - в этом главная сила его!
- И Виктор Гюго тоже один из чрезвычайно сильных поэтов! - подхватил Павел. Когда он учился для Мари французскому языку, он все читал Виктора Гюго, потому что это был любимый поэт Мари.
- Это совсем другое! - произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. - Виктор Гюго больше всего обязан своей славой тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
- Как это, например, хорошо его стихотворение, - подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. - "К красавице", где он говорит, что когда б он богом был, то он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами... У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.
- Это стихотворение совершенная бессмыслица, по-моему, - возразил Неведомов, - если б он богом был, то никогда и не пожелал бы ее поцелуя.
- Ну, это что же? - произнес Павел, совершенно, кажется, несогласный с этим.
- Как что же? - перебил его Неведомов. - Поэзия, в самых смелых своих сравнениях и метафорах, все-таки должна иметь здравый человеческий смысл. У нас тоже, - продолжал он, видимо, разговорившись на эту тему, - были и есть своего рода маленькие Викторы Гюго, без свойственной, разумеется, ему силы.
- Кто же такие? - спросил Вихров.
- Да наши Марлинский[38], Бенедиктов[39] - это тоже поэты весьма громких и трескучих фраз и весьма малого поэтического содержания.
Павлу очень нравились оба эти писателя, но он уже и высказать того не решился, сознавая, что Неведомов дело это гораздо лучше и глубже его понимает.
В такого рода разговорах они, однако, просидели часов до двенадцати. Наконец, Павел, утомленный разного рода событиями дня, встал.
- До свиданья, позвольте мне бывать у вас и пользоваться вашими наставительными и приятными беседами! - проговорил он почтительным голосом.
- Очень рад буду вам всегда, - сказал Неведомов.
Павел пришел в свой номер в весьма миротворном расположении духа. Ванька его встретил также веселый; он очень уж был рад, что они переехали от Макара Григорьева, которого он сразу же стал ненавидеть и бояться.
- Что, Иван, здесь хорошо? - спросил его Павел, раздеваясь и ложась на постель.
- Хорошо-с. Сейчас я ужинать ходил, щей важных дали похлебать, отвечал тот и бессовестно в этом случае солгал, потому что ему дали совершенно протухлых щей, так что он едва их доел.
Павел, согласно прежнему своему намерению, поступил на математический факультет. Первую лекцию ему пришлось слушать из аналитики. Когда он пришел в университет, его послали в большую математическую аудиторию. Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел, как будто ему ни до кого и дела не было, - все это очень понравилось Павлу. Профессор для первого раза объяснил, что такое математический анализ, и Вихров все его слова записал с каким-то благоговением. Затем следовала лекция богословия, в большом уже зале. Собрались все четыре факультета, между которыми много было даже немолодых людей и всевозможных, должно быть, наций. Законоучитель, весьма представительной наружности, в протоиерейской камилавке и с докторским наперсным крестом, уселся на кафедре; такого рода зрелище показалось Павлу просто великолепным. Протоиерей говорил о разных языческих религиях и показывал преимущество над ними христианской веры. Вихров все это знал, но, тем не менее, и эту лекцию записал с буквальною точностью. Через несколько времени профессор словесности уничтожил перед своими слушателями все проходимые ими прежде риторики, говоря: "Милостивые государи! Вас учили, что источники изобретения: кто, что, где и при каких обстоятельствах?.. Но я вас спрашиваю, милостивые государи, кто, сев писать сочинение, станет задавать себе подобные вопросы, и каково выйдет сочинение, изобретенное подобным образом?.. Источники изобретения, милостивые государи, - это внутренний нравственный мир человека и окружающая его среда: вот что дает вдохновение и материал художнику!"
Молодой студент мой и с этим был совершенно согласен. Когда он возвращался домой из университета, с приобретенным им умственным сокровищем, ему казалось, что все на него смотрят, как на будущего ученого. Дома он сейчас же принимался все записанные лекции переписывать набело, заучивать их наизусть. Недели через две, потом, у него явилось новое занятие или, лучше сказать, увлечение. Тот же профессор словесности задал студентам темы для сочинений. Вихров ужасно этому обрадовался и выбрал одну из них, а именно: "Поссевин[40] в России", и сейчас же принялся писать на нее. Еще и прежде того, как мы знаем, искусившись в писании повестей и прочитав потом целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме рассказа: описал тут и царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями, и придумал даже полячку, привезенную ими с собой. Целые две недели Вихров занимался над этим трудом и наконец подал его профессору, вовсе не ожидая от того никаких особых последствий, а так только потешил, в этом случае, натуру свою. Невдолге после того профессор стал давать отчет о прочитанных им сочинениях. Он их обыкновенно увозил из университета на ломовом извозчике и на ломовом же извозчике и привозил. Взойдя на кафедру, он был как бы некоторое время в недоумении.
- Милостивые государи, - начал он своим звучным голосом, - я, к удивлению своему, должен отдать на нынешний раз предпочтение сочинению не студента словесного факультета, а математика... Я говорю про сочинение господина Вихрова: "Поссевин в России".
У Павла руки и ноги задрожали и в глазах помутилось.
- Господин Вихров! - вызвал уже его профессор.
Павел встал.
Профессор, как бы с большим вниманием, несколько времени смотрел на него.
- В вашем сочинении, не говоря уже о знании факта, видна необыкновенная ловкость в приемах рассказа; вы как будто бы очень опытны и давно упражнялись в этом.
- Я давно уж пишу! - отвечал Вихров, с дрожащими губами.
- Упражняетесь в этом!.. Прекрасно, прекрасно!.. У вас положительное дарование! - И профессор мотнул Вихрову головой в знак того, чтобы тот садился.
Павел опустился - от волнения он едва стоял на ногах; но потом, когда лекция кончилась и профессор стал сходить по лестнице, Павел нагнал его.
- У меня целая повесть написана, - сказал он, - позвольте вам представить ее!
- Представьте, - сказал профессор, уже с удивлением взглянув на него.
Вихров на следующую же лекцию принес ему свою повесть "Чугунное кольцо".
Профессор взял у него тетрадку.
Целую неделю Вихров горел как на угольях. Профессора он видел в университете, но тот ни слова не говорил с ним об его произведении.
Наконец, после одной лекции он проговорил:
- Господин Вихров здесь?
- Здесь! - отвечал Павел, опять с дрожащими губами.
- Прошу вас сегодня зайти ко мне вечерком; я имею с вами поговорить!
Вихров рад был двадцать - тридцать раз к нему сходить.
"Что-то он скажет мне, и в каких выражениях станет хвалить меня?" думал он все остальное время до вечера: в похвале от профессора он почти уже не сомневался. Часу в седьмом вечера, он почти бегом бежал с своей квартиры к дому профессора и робкою рукою позвонил в колокольчик. Человек отпер ему и впустил его; Павел сказал ему свою фамилию. Человек повел его сначала через залу, гостиную. Вихров с искреннейшим благоговением вдыхал в себя этот ученый воздух; в кабинете, слабо освещенном свечами с абажуром, он увидел самого профессора; все стены кабинета уставлены были книгами, стол завален кипами бумаг.
- Здравствуйте, садитесь! - сказал он ему ласково.
Вихров сел.
- Я позвал вас, - продолжал профессор, - сказать вам, чтобы вы бросили это дело, за которое очень рано взялись! - И он сделал при этом значительную мину.
Вихров покраснел.
- Почему же? - спросил он.
- Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, - наконец, описать ваши собственные ощущения, - но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали... А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, - о строгой и умеренной жизни, которую он должен вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что "орудие, то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще - никакого!"
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. "В самом деле мне, может быть, рано еще писать!" - подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
- Где вы пропадали? - воскликнул тот ему.
- Все занимался, - отвечал Павел немного сконфуженным голосом.
- Ах, кстати, - продолжал Неведомов, - тут с вами желает очень познакомиться один господин.
- Кто такой? - спросил Вихров.
- Некто Салов - студент; он говорит, что земляк ваш, и просил меня прислать ему сказать, когда вы придете.
- Я очень рад, - отвечал Вихров.
Неведомов встал, вышел в коридор и послал человека к Салову. Через несколько времени, в комнату вошел - небольшого роста, но чрезвычайно, должно быть, юрковатый студент в очках и с несколько птичьей и как бы проникающей вас физиономией, - это был Салов. Неведомов сейчас же познакомил с ним Вихрова.
- Мне про вас очень много говорили, - начал Салов, устремляя на Павла довольно проницательный взгляд, - а именно - ваш товарищ Живин, с которым я был вместе в Демидовском.
- А! - произнес Вихров. Живин был тот гимназист, который некогда так искренно восхищался игрою Павла на фортепьянах.
- И он-с мне между прочим говорил, что вы великий актер, - продолжал Салов. В голосе его как бы слышалась легкая насмешка.
- Да, я довольно хорошо играю некоторые роли, - сказал Павел, нисколько не сконфузясь.
- Говорил-с! - повторил Салов. - И у него обыкновенно были две темы для разговоров, это - ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье говорил сторожу: "Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них пойду погулять".
Такое сопоставление его дарований с брюками показалось Вихрову несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему лицу, из которого ничего не было бы видно, так, как будто бы он прослушал совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому что сейчас же поспешил как бы приласкаться к Павлу.
- Впрочем, то же самое подтверждали и другие ваши товарищи, так что слава эта за вами уже установившаяся, - проговорил он.
Павел и на это ничего ему не сказал.
- А вы давно из Демидовского перешли сюда? - спросил он, в свою очередь, Салова.
- Второй год уж!.. Там профессора или пьянствуют или с женами ссорятся: что же мне было при этом присутствовать? - проговорил поспешно Салов.
- Здесь и не делают этого, да вы немного ими, кажется, интересуетесь, заметил ему с улыбкой Неведомов.
- Некогда все! - отвечал Салов, в одно и то же время ухмыляясь и нахмуриваясь. Он никогда почти не ходил в университет и все был на первом курсе, без всякой, кажется, надежды перейти на второй.
- Ну, батюшка, - обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя того по плечу, - я сегодня кончил Огюста Конта[41] и могу сказать, что все, что по части философии знало до него человечество, оно должно выкинуть из головы, как совершенно ненужную дрянь.
- Уж будто и совсем выкинуть из головы? - спросил Неведомов несколько насмешливо.
- Выкинуть-с! - повторил Салов резким тоном, - потому что Конт прямо говорит: "Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем - каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума terra incognita"[144].
- Кант[42] почти то же самое говорит, - возразил, как бы в некотором недоумении, Неведомов.
- Сделайте милость! - почти закричал на него Салов. - Ваш Кант положительнейшим образом признавал и все эти субстанции, точно так же, как Гегель[43] выдумал какого-то человека как микрокосм, - все это чистейшая чепуха! Помилуйте, одно это, - продолжал кричать Салов, как бы больше уже обращаясь к Павлу: - Конт разделил философию на теологическую, метафизическую и положительную: это верх, до чего мог достигнуть разум человеческий! Теология, говорит, есть форма мышления полудиких народов, метафизика есть переходный период, и наконец позитивизм есть последнее слово здравого, незатуманенного ума человеческого.
Неведомов, при этих словах Салова, усмехнулся.
- Чему вы смеетесь? Чему? - обратился к нему Салов с азартом.
- Тому, - отвечал тот кротко, - что нельзя же, прочитав первую попавшуюся под руку философскую систему, уничтожить и почеркнуть ею все прочие.
- Нет-с, можно, если она удовлетворяет всем требованиям моего ума. Ведь, не правда ли, что я прав? - обратился Салов прямо уже к Павлу. - Вы, конечно, знаете, что отыскивают все философии?
- Начало всех начал, - отвечал тот не без улыбки.
- Начало всех начал, - повторил Салов. - А Конт им говорит: "Вы никогда этого начала не знали и не знаете, а знаете только явления, - и явления-то только в отношении к другому явлению, а то явление, в свою очередь, понимаете в отношении этого явления, - справедливо это или нет?
- Это, может быть, и справедливо, - произнес Павел, - но я совершенно несогласен с вами касательно теологии, которая присуща и самым образованным народам.
- Да, ее терпят для мужиков везде - даже и умные англичане, - возразил Салов.
- Кроме того, - продолжал Павел, как бы не слыша его замечания, - ее необходимость доказывается общим верованием всех народов.
- Что-с? - спросил его вдруг Салов.
- Необходимость теологии доказывается общим верованием народов, повторил Вихров уже сконфуженным голосом.
- Послушайте, - начал Салов тоном явного сожаления, - я буду с вами говорить о философии, а вы будете мне приводить доказательства из катехизиса.
- Что ж такое?.. - больше уже бормотал Павел. Он сам очень хорошо понял, что не совсем удачно выразился.
- Это доказательство вовсе не из катехизиса, а, напротив доказательство истории, - поддержал его Неведомов. - Существование везде и всюду религии есть такой же факт, как вот этот дом, эти деревья, эти облака, - и от него никакому философу отвертеться нельзя.
- Действительно факт, - подхватил Салов, - но только болезненный.
- Не может же болезнь быть всеобщей, - возразил, пожимая плечами, Неведомов, - во всех эпидемиях обыкновенно более половины остается здоровыми, а тут - все...
- А, это уж, видно, такая повальная на всех! - произнес насмешливо Салов. - Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? - прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
- Нет, не читал, - отвечал тот спокойно, - да и читать не стану.
- Почему же это он лишен будет этой чести? - спросил Салов насмешливо.
- Потому что, - продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, - может быть, я, в этом случае, и не прав, - но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и есть - это разум. Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души - это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
- Но согласитесь, - опять почти закричал на него Салов, - что у диких народов область этой фантазии гораздо шире и что прогресс человечества и состоит в том, что разум завоевывает у фантазии ее территорию.
- Это, может быть, отчасти есть.
- А в конце концов он завоюет у ней все.
- Ну, этого я не знаю!
- Да как же вы не знаете, Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас мыслью, как вилами, прижмут к стене, вы говорите, что не знаете, - горячился Салов.
- Что же тут нечестного, - произнес Неведомов, - если я говорю не знаю о том, на что сама история не дала ответа?
- Нет-с, дала ответ, дала в том, как думали лучшие умы, как думали Вольтер[44], Конт.
- К чему вы мне все это говорите! - перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. - Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
- А к тому, мой миленький, что мне хочется поучить вас; а то вы ведь без меня, моя крошечка, пропадете! - перебил его насмешливо Салов. Он, кажется, был очень доволен, что порассердил немножко Неведомова.
- Чем вам учить меня, вы гораздо лучше сделаете, если прочтете нам какое-нибудь ваше стихотворение, - возразил тот, - это гораздо приятнее и забавнее от вас слышать.
- Что за вздор такой! - произнес с улыбкой Салов, а сам между тем встал и начал ходить по комнате.
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, - должен он был к досаде своей сознаться, - был больше на стороне Салова.
- Какого же рода он стихи пишет? - спросил Вихров Неведомова.
- Я больше перелагаю-с, - подхватил Салов, - и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение "Ангел": "В дверях Эдема ангел нежный" и проч. Я на сию же тему изъяснился так... - И затем Салов зачитал нараспев:
- Очень хорошо! - похвалил Вихров, но, кажется, больше из приличия.
- Что за глупости такие! - проговорил, как бы невольно, несколько потупляясь, Неведомов.
- Какие же глупости? - воскликнул притворно обиженным голосом Салов. Пойдемте, Вихров, ко мне в номер: я не хочу, чтобы вас развращал этот скептик, - прибавил он и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.
- Я-то пуще скептик, а не он! - говорил тот им вслед.
Номер Салова оказался почти богато убранным: толстая драпировка на перегородке и на окне; мягкий диван; на нем довольно искусно вышитые шерстями две подушки. В одном из углов стояли трубки с черешневыми чубуками и с дорогими янтарными мундштуками. На окне виднелась выпитая бутылка шампанского; на комоде был открыт богатый несессер и лежала целая дюжина, должно быть еще не игранных карт. Вообще, в убранстве комнаты Салова было больше офицерского, нежели студенческого. Книг почти совсем не было видно, кроме Огюста Конта, книжка которого, не вся еще разрезанная, валялась на столе.
- Садитесь, пожалуйста! - сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать[45].
- А вот и Конт! - сказал Павел, показывая на лежавшую на столе книжку.
- Да-с, я его нарочно купил, и, вообразите, он теперь у меня - у одного в Москве... Они все ведь тут студенты - гегелисты... Только вдруг я раз в кондитерской, в которую хожу каждый день пить кофе, читаю в французской газете, что, в противоположность всем немецким философам, в Париже образуется школа позитивистов, и представитель ее - Огюст Конт... Я сейчас к книгопродавцу: "Давайте Конта!" - "Нет еще у нас..." - "Выпишите!" Выписал: тридцать рублей содрал за одну книжку, потому что запрещена она у нас... Вот я теперь и подчитал ее, и буду их всех резать! - заключил Салов, с удовольствием потирая себе руки.
- Ну, вам Неведомова, кажется, не срезать этим, - возразил Павел.
- Неведомова-то! - воскликнул Салов. - Да разве вы не видите, что он сумасшедший... Одежда-то его, а!.. Как одежда-то его вам нравится?
- Одежда у него действительно странная, - произнес Павел.
- Вы знаете, он за нее в остроге сидел, - продолжал Салов с видимым уже удовольствием. - Приехал он там в Тулу или Калугу... Подрясник этот у него еще тогда был новый, а не провонялый, как теперь... Он выфрантился в него, взял в руки монашеские четки, отправился в церковь - и там, ставши впереди всех барынь и возведя очи к небу, начинает молиться. Все, разумеется, спрашивают: "Кто такой, кто такой этот интересный монах?" Заинтересовалась сим и полиция также... Он из церкви к себе в гостиницу, а кварташки за ним... "Кто, говорят, такой этот господин у вас живет? Покажите его паспорт!" - Показывают... Оказывается, что совершенно не монах, а светский человек. Они сначала - в часть его, а потом - и в острог, да сюда в Москву по этапу и прислали, как в показанное им место жительства.
- Негодяи! - произнес Вихров с негодованием. - Зачем он носит еще это одеяние?
- Носит, чтобы нравиться женщинам, - отвечал ядовито Салов.
- О, полноте!.. Он, кажется, совсем не такой.
- Он-то!.. Он и тут вон влюблен в одну молоденькую девочку: она теперь чистенькая, конечно, но, разумеется, того только и ждет, чтобы ее кто-нибудь взял на содержание, а он ей, вместо того, Шекспира толкует и стихи разные читает. Глупо это, по-моему.
- Почему глупо? - спросил Павел.
- Потому что, если он научить ее этому хочет, так зачем это ей? На кой черт?.. Если же соблазнить только этим желает, то она всего скорей бы, вероятно, соблазнилась на деньги.
- Но, может быть, он думает жениться на ней и образовывает ее для этого.
- Как же ему жениться, когда он сам один едва с голоду не умирает?
- Разве у него нет состояния?
- Никакого!.. Так себе перебивается кой-какими урочишками, но и тех ему мало дают: потому что, по костюму, принимают его - кто за сумасшедшего, а кто и за бродягу.
- Разве такой умный и образованный человек может быть бродягой! воскликнул Вихров.
- Отчего же нет? Я видал бродяг и мошенников пообразованнее его, возразил наивно Салов; вообще, тоном голоса своего и всем тем, что говорил о Неведомове он, видимо, старался уронить его в глазах Павла.
- А что, вы не обедаете в общей зале, с нами? - прибавил он после некоторого молчания.
- Я обедаю обыкновенно у себя в комнате, - отвечал Павел.
- Ну что, нет! Будемте обедать там!.. Петр!.. - крикнул Салов.
На этот зов необыкновенно поспешно и с заметным почтением явился номерной лакей.
- А что обедать? - спросил его Салов почти повелительно.
- Обедать готово, если прикажете, - отвечал тот.
- Да, вели! Кстати, скажите, - прибавил Салов, обращаясь к Павлу, что, вы играете в карты?
- Нет, - отвечал тот.
- Как же это - нет? Надо учиться, - произнес Салов.
- Как-нибудь выучусь, - проговорил Павел.
- Непременно-с, непременно, - повторил Салов.
Вскоре они оба вошли в обеденную залу. M-me Гартунг по-прежнему лежала за ширмами. Номера ее еще не все были заняты; а потому общество к обеду собралось не весьма многочисленное: два фармацевта, которые, сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные лица, как будто бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный яд. Неведомов пришел под руку с известной уже нам девицей, которая оттого, в одно и то же время, конфузилась и смеялась. Будучи на этот раз в платье, а не в блузе, она показалась Вихрову еще интереснее. Это было какое-то по природе своей грациозное существо; все в ней было деликатно: губки, носик, ножки, талия; она весело и простодушно улыбалась. Неведомов между тем усадил свою спутницу рядом с собой и по временам, несмотря на свои мягкие голубые глаза, взглядывал на нее каким-то пламенным тигром. Салов сел рядом с Павлом. M-me Гартунг несколько раз и каким-то заметно нежным голосом восклицала: "Салов, подите сюда!". И Салов, делая явно при всех гримасу, ходил к ней, а потом, возвращаясь и садясь, снова повторял эту гримасу и в то же время не забывал показывать головой Павлу на Неведомова и на его юную подругу и лукаво подмигивать.
- Что это хозяйка все зовет к себе Салова? - спросил Павел после обеда Неведомова.
- Вероятно, как старшего постояльца своего, - отвечал тот и, видимо, больше всего занятый своею собеседницей, снова подал ей руку, и они отправились в ее номер.
"Тут, должно быть, амуретов пропасть!" - подумал про себя Павел.
Через несколько дней, общество m-me Гартунг за ее табльдотом еще увеличилось: появился худощавый и с весьма умною наружностью молодой человек в штатском платье. Салов сначала было адресовался к нему весьма дружественно, но вновь прибывший как-то чересчур сухо отвечал ему, так что Салов, несмотря на свой обычно смелый и дерзкий тон, немного даже сконфузился и с разговорами своими отнесся к сидевшей в уединении Анне Ивановне. Она, как показалось Павлу, была с ним нисколько не менее любезна, чем и с Неведомовым, который был на уроке и позапоздал прийти к началу обеда, но когда он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого человека, радостно воскликнул: "Боже мой, Марьеновский! Кого я вижу?" - И затем он подошел к нему, и они дружески расцеловались. Потом, Неведомов сел рядом с Марьеновским и продолжал любовно смотреть на него; они перекинулись еще несколькими словами. Неведомов, после того, взглянул на прочих лиц, помещавшихся за табльдотом, и увидел, что Анна Ивановна сидит с Саловым и, наклонившись несколько в его сторону, что-то такое слушает не без внимания, что Салов ей говорит. Неведомов при этом побледнел немного, стал кусать себе губы и с заметною рассеянностью отвечал на вопросы Марьеновского. К концу обеда он, впрочем, поуспокоился - может быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и тот, уходя, объявил, что больше не воротится. Два фармацевта, по-прежнему обедавшие особняком, тоже ушли вскоре за ним.
Неведомов в это время обратился к Марьеновскому с вопросом:
- А что, скажите, нового в мире юриспруденции?
- Теперь напечатан процесс madame Лафарж, - отвечал тот.
Павел нарочно пересел с своего стула на ближайший к ним, чтобы лучше слышать их разговор.
- Это, что убила мужа, - подхватил Неведомов.
- Да, и тут замечательно то, что, по собранным справкам, она ему надавала до полфунта мышьяку, а при анатомировании нашли самый вздор, который мог к нему войти в кровь при вдыхании, как железозаводчику.
- Однакож ее обвинили? - вмешался в разговор Вихров.
- Ее обвинили, - отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, - и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, - для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, - и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами...
- Логично, - произнес Неведомов.
- Удивительно просто, точно задачу какую математическую решил, - сказал Марьеновский.
- Скажите, присяжные ее осудили? - спросил Павел, отнесясь к нему опять со всевозможною вежливостью.
- Разумеется, - отвечал ему тоже вежливо и Марьеновский.
- Факты дела напечатаны все? - спросил его Неведомов.
- Все, до самых мельчайших подробностей.
- А к чему бы присудили ее по нашим законам? - прибавил Неведомов.
Марьеновский пожал плечами.
- Самое большее, что оставили бы в подозрении, - отвечал он с улыбкой.
- Значит, уголовные законы наши очень слабы и непредусмотрительны, вмешался опять в разговор Вихров.
- Напротив! - отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. - Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под которую не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные.
- Отчего у нас не введут присяжных?.. Кому они могут помешать? произнес Павел.
Марьеновский усмехнулся.
- Очень многому! - отвечал он. - Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, - когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться...
- Главным образом, достоинство и беспристрастие суда, я полагаю, зависит от несменяемости судей, - заметил Неведомов.
- И то ничего не значит, - возразил ему Марьеновский. - Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires[145] были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel[146], в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные дела, а затем стали переносить и дела частных лиц. Если какой-нибудь господин был довольно силен, он подавал прошение королю, и тот передавал дело его в административный суд, - вот вам и несменяемость судей!
Весь этот разговор молодые люди вели между собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
- Кто это такой? - спросил он потихоньку Неведомова, когда Марьеновский встал, чтобы закурить сигару.
- Это кандидат юридического факультета, - отвечал тот. - Он нынче только кончил курс.
- Что же, он - в профессора хочет?
- Не знаю. Он теперь продал все свое маленькое состояньице и с этими деньгами едет за границу, чтобы доканчивать свое образование.
Марьеновский снова подошел к ним и сел.
Во все это время Анна Ивановна, остававшаяся одна, по временам взглядывала то на Павла, то на Неведомова. Не принимая, конечно, никакого участия в этом разговоре, она собиралась было уйти к себе в комнату; но вдруг, услышав шум и голоса у дверей, радостно воскликнула:
- Ах, это, должно быть, Петин и Замин!
Вошли шумно два студента: один - толстый, приземистый, с курчавою головой, с грубыми руками, с огромными ногами и почти оборванным образом одетый; а другой - высоконький, худенький, с необыкновенно острым, подвижным лицом, и тоже оборванец.
- Вот они где тут! - воскликнул толстяк и, потом, пошел со всеми здороваться: у каждого крепко стискивал руку, тряс ее; потом, с каждым целовался, не исключая даже и Вихрова, которого он и не знал совсем. Анне Ивановне он тоже пожал руку и потряс ее так, что она даже вскрикнула: "Замин, больно!". Тот, чтобы вознаградить ее, поцеловал у нее руку; она поцеловала его в макушку. Петин, худощавый товарищ Замина, тоже расцеловался со всеми, а перед Анной Ивановной он, сверх того, еще как-то особенно важно раскланялся, отчего та покатилась со смеху.
- Приехали из деревни? - сказал новоприбывшим Неведомов.
- Приехали! - отвечал толстяк, шумно усаживаясь. Петин поместился тоже рядом с ним и придал себе необыкновенно прямую и солидную фигуру, так что Анна Ивановна взглянуть на него не могла без смеху: это, как впоследствии оказалось, Петин англичанина представлял.
- Чей это там такой курчавый лакей? - продолжал толстый.
- Это, должно быть, мой Иван, - сказал с улыбкой Павел.
- Какой славный малый, какой отличный, должно быть! - продолжал Замин совершенно искренним тоном. - Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: "Какую ты это песню поешь?" - Он сказал; я ее знаю. "Давай, говорю, вместе петь". - "Давайте!" - говорит... И начали... Народу что собралось - ужас! Отличный малый, должно быть... бесподобный!
- Замин, это вы? - раздался вдруг из-за перегородки довольно неблагосклонный голос хозяйки.
- Я, - отвечал Замин, подмигнув товарищам.
- Вы опять тут будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, - продолжала m-me Гартунг.
- А вы все больны? - спросил ее довольно добродушно Замин.
- Больна! Прошу вас, уйдите, - повторила она настойчиво.
M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры.
- Надо уйти куда-нибудь, - сказал добродушно Замин.
- Иесс! - произнес за ним его товарищ с совершенно английским акцентом, так что все расхохотались.
- Милости прошу, господа, ко мне; у меня номер довольно большой, сказал Павел: ему очень нравилось все это общество.
- А этот Ваня ваш - будет у вас? - спросил Замин.
- Непременно! - отвечал Павел, улыбаясь.
- И отлично! Пойдемте! - сказал Замин, поднимаясь.
Товарищ тоже за ним поднялся.
- Позвольте и вас просить посетить меня! - обратился Павел к Марьеновскому.
- Очень рад! - отвечал тот.
- А как же я - где же вас послушаю? - сказала горестным голосом Анна Ивановна, обращаясь к Замину и Петину.
- А, да с нами же пойдемте! - воскликнул Замин.
- А мне можно к вам? - обратилась Анна Ивановна, слегка покраснев, к Павлу.
- Сделайте милость! - отвечал тот.
- Можно, пойдемте! - разрешил ей и Неведомов, а потом взял ее под руку, и все прочие отправились за ними гурьбой.
Когда проходили по коридору, к Вихрову подошел Замин.
- Нет ли там у вас какого беспорядка в комнате? Вы приберите: она девушка славная! - проговорил он шепотом, показывая головой на Анну Ивановну.
- У меня совершенно все в порядке, - отвечал Вихров.
Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с тем, чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!
Павел велел Ивану подать чаю и трубок. Анну Ивановну, как самую почетную гостью, посадили на диване; около нее сел почти с каким-то благоговением Неведомов.
- Вот он идет, отличный малый! - воскликнул Замин, увидев вошедшего Ивана. - Ты недавно ведь, чай, из деревни?
- Нет-с, давно! - отвечал Иван почти обиженным голосом.
- Ведь, в деревне лучше? - спросил Замин.
- Чем лучше? Пустое дело деревня, - отвечал Иван и, заметно по-лакейски модничая, подал всем трубки.
- Отличный малый! - продолжал свое Замин, хотя последний ответ разочаровал его много в Иване.
- Как у нас в Погревском уезде, - продолжал он, когда все начали курить, - мужички отлично исправника капустой окормили!..
- Как капустой окормили? - спросил с удивлением Марьеновский.
- Да так, капустой... Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий был, духом вольный. Он и стал требовать, с похмелья видно, капусты себе кислой, а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он одного за это мужичка поколотил, другого, третьего... Мужички-то и осерчали; съездили сейчас в другую деревню, привезли целый ушат капусты. "Кушай, говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь". Он тарелочку съел было, да и будет. А они: "Нет, еще кушай: ты нас тревожил этим; а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем". И плети уже было принесли. Он, делать нечего, начал. До пол-ушата они таким манером и скормили ему!.. Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо!
- А у нас в Казани, - начал своим тоненьким голосом Петин, - на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: "Тише, господа, тише!" Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! - И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
- Какой, должно быть, актер превосходный - ваш приятель! - сказал Павел Замину.
- Мастерина первого сорта! - отвечал тот. - Вот, мы сейчас вам настоящую комедию с ним сломаем. Ну, вставай, - знаешь! - прибавил он Петину.
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять - совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
- Что такое это, что такое! - восклицал громким голосом даже Неведомов, утирая выступившие от хохота слезы.
Павел, не отставая и не помня себя, хохотал. Анна Ивановна лежала уже вниз лицом на диване.
- Это, изволите видеть, - начал Петин какою-то почти собачьей фистулой, - свинью режут, а собака за нее богу молится.
Смех между зрителями увеличился почти до болезненного состояния. Актеры, между тем, видимо поутомившись, приостановили свое представление и только с удовольствием посматривали на своих зрителей.
- Миленькие, душеньки! - кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не поднимая лица с дивана. - Представьте гром и молнию!
- Можем! - произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга за маленький столик.
- Я - заходящее солнце! - сказал Замин и, в самом деле, лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое.
- А я - любящий любоваться на закат солнца! - произнес Петин - и сделал вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек.
- Солнце село! - воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село.
- Тучи надвигаются! - восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.
- Молния! - воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.
- А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит? - произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.
- Издали погремливает! - продолжал Замин и представил гром. - Молния все чаще и чаще! - и он все чаще и чаще стал мигать глазами. - Тучи совсем нависли! - и лицо его сделалось совсем мрачно.
- Молния и гром! - проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату.
- А человек, в это время, проснулся и крестится! - воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.
Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено!
- Это лучше всякого водевиля, всякой комедии! - восклицал Павел.
- Превосходно, превосходно! - повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении. - Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?
Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.
"Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!" - говорил он в раздумье.
Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, каким образом он образовался, - как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера[46], за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой - до того ему там было скучно.
Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:
- Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.
- Я уж ничего тут и не понимаю, - сказал Павел.
- Поймешь этакую лукавицу... Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..
- Что же муж-то сам?.. - возразил Павел.
- Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только... Пишет, вон, к Есперу Иванычу: "Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был", - проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г.Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:
Мой милый друг, с тобой схоронены
Всех лучших дней моих воспоминанья,
И в сердце, как в гробу, затаены
Речей твоих святые обаянья.
В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse[147] и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: "Христос воскресе!"
- Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! - подтвердил и Макар Григорьев.
Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: "Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!" Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:
- Почто это он в подряснике-то ходит? - спросил он после Павла.
- Так, ходит, - отвечал тот.
- Как ходит? Ведь, грех, чай! - продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.
- Что ж за грех? - спросил в свою очередь Павел.
- Как же не грех? Ризу бы еще он надел! - возражал Макар Григорьев.
Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.
- Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, - говорил он все-таки с удивлением.
Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.
- Что, кармашек толст, толст от бочек-то? - спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.
- Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, - отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, - кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. - заключил он многознаменательно.
- Оба честны, должно быть, оба честны! - произнес, нисколько не смутившись, Салов.
Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.
- Вы его почти наверное обыгрываете, - заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.
- Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, отвечал Салов.
- Но, как же? Ведь, это нечестно! - возразил ему Павел.
- Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!
Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.
- Это вы зачем себе приобрели? - спросил Павел.
- Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел.
- А сами вы играете? - спросил Вихров.
- Почти нет, - отвечал Салов совершенно искренним голосом. - А вы играете?
- Я играю, - отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. - Давайте, сыграем! - прибавил он.
- Что? Нет! Вы меня обыграете, - возразил Салов, однако сел. - Что же, мы даром будем играть?
- Разумеется, - отвечал Павел.
- Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.
- Хорошо! - сказал Павел.
Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:
- Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть?
- Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?
- Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, отвечал с удовольствием Салов.
- Черт знает что такое! - произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.
В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного - в щеголеватом штатском платье, а другого - в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.
- Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, - заговорил он, здороваясь с обоими братьями.
- И мы уж никак не ожидали, - отвечали они оба в один голос.
- Но давно ли вы в Москве и откуда?
- Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь - проездом, - отвечал правовед.
- Но куда же и чем?
- Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу.
- И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, - подхватил не без важности инженер.
- Но как же вы сюда-то попали? - продолжал расспрашивать Павел.
- Ну, вот этого мы и сами не знаем - как, - отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. - Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?
- Он студент, - отвечал Павел.
- Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам - понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: "Ах, очень рад!.. Шампанского!" - почти насильно заставил нас выпить... Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь... Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.
Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.
- К чему все эти подробности? - произнес он с укором брату.
К Салову, между тем, пришел еще гость - какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.
- А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? - спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.
- Я совершенно не играю, - отвечал правовед.
- А вы? - спросил Салов инженера.
- Я играю-с, - отвечал тот.
- Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? - отнесся он к черноволосому господину.
- Хорошо, - отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие.
- По чем же мы играем? - спросил Салов - и опять каким-то легким и ветреным голосом.
- Я играю от одной до пяти копеек, - отвечал инженер.
- Ну, так мы и будем играть по пяти, - сказал Салов и написал на столе 100 ремизов.
- Нет, вы потрудитесь поставить только 50, - сказал инженер.
- Почему же только? - спросил с удивлением Салов.
- Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться.
- В какое место еще ехать? - спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор.
- Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? - сказал инженер с ударением.
Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.
Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.
- Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, - это деревня какая-то! - сказал правовед.
- Почему же уж и деревня? - возразил Павел.
- Эти деревянные дома, кривые улицы, - продолжал правовед.
- В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. - говорил Павел.
- Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.
Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.
- Да полноте, припишемте еще! - уговаривал его Салов.
- Нет-с, я не расположен больше играть, - отвечал инженер явно насмешливым голосом.
Черноволосый господин сидел молча - и как-то мрачно сопел.
- Отчего ты не хочешь больше играть? - спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.
- Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, - сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.
- Может быть, тебе это так показалось, - возразил правовед брату.
- Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, - объяснил тот. - Наконец, у него все брильянты фальшивые.
- Как фальшивые? - спросил Павел.
- Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, - отвечал инженер.
- В таком случае, уедем отсюда поскорее, - сказал ему вполголоса брат.
- Зачем? - возразил тот. - Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный.
Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую[47] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина[48] и Толченова[49], но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.
- Да, господин, развращенный в корень! - произнес он. - Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление.
- Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, проговорил Павел.
- Конечно! - подтвердил Неведомов. - А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку - и подумать страшно! - прибавил он и мотнул с грустью головой.
- Какую же? - спросил было Павел.
- И говорить пока не хочу! - отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость.
Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
- Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! - говорила она.
Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню - и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
- Что тебе к ужину велеть приготовить? - произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором. - Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти.
- Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, - урезонивал его Павел.
- Ну, так вот что!.. Афимья! - крикнул полковник.
Он за последнее время сильно постарел, и Афимья, тоже уже совсем сделавшаяся старушонкой, явилась.
- У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены.
Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил, а тут сам поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему!
Полковник после этого зачем-то ушел к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.
- Павел Михайлович, - начал он, становясь перед сыном, - так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. - И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.
- Зачем, папаша, это совершенно не нужно! - говорил Павел, не беря сначала денег.
- Ни-ни! Извольте брать и слушаться! - прикрикнул полковник.
Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку.
- Теперь пошлите Ивана ко мне! - крикнул полковник.
Иван, разумеется, сейчас же явился.
- Так как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!..
И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей.
- Они сами себя берегли-с без меня-с, что - я? - отвечал на этот раз Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением.
- Спать вы можете, если хотите, в сенях, в чулане, на наших даже перинах, - разрешил ему полковник.
- Нет, уж я у мамоньки ночую, - отвечал Ванька.
- Да ведь жарко там, дурак! - возразил полковник.
- Я - на сеновале. Там важно!
- Там важно! - подтвердил и полковник.
Ванька ушел.
Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и - нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
- Вот как, а! - отвечал ему на это полковник. - Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой! - продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями.
Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.
- А, каков шельмец, а! - говорил он, пришедши в комнату к Афимье.
- Ну, батюшка, известно! - сказала ему что-то такое та.
Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна - и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не пожалуется.
Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником - за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
- Ведь, на своей работе, каналья, не сделаешь этого! Ведь, нарочно чтобы барину повредить!
- Ей-богу, сударь, невзначай, и на своей работе бывает это, - отвечал Иван совершенно искренним голосом.
- Не бывает у вас - у мошенников! - продолжал на него кричать полковник.
- За неволю вам люди будут худо делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, - заметил ему Павел.
- А вот - сам побольше поживешь с ними, да поуправляешь ими - и увидишь, как они не виноваты! - возразил ему на это полковник.
- А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, - возразил ему в свою очередь Павел и ушел.
- Что это такое, что он говорит? - спрашивал полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.
Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза.
Главным образом, Павла беспокоила мысль - чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта - в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает? Павел, после одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые люди и задельные мужики. Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у всех был. Павел сам видел, как полковник прогнал одну девочку, забравшуюся в его огород - нарвать этого луку. Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу.
- Батюшка! - начал он слегка дрожащим голосом. - У нас очень дурно едят люди.
- Чем же дурно? - спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.
- Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики - свое или наше, возразил Павел, - но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят - в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, - иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня как лошадь, - целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
- Да они завтра и не станут есть говядины, потому что - пост, проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.
- Ну, так, гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому что она очень много азоту в себе заключает и, таким образом, почти заменяет мясо.
- И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.
- Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! - прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. - Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!
- Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил полковник, отстранясь от денег.
- Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня! - убеждал его Павел.
- А я хочу - на свои! - прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить. - Кирьян! крикнул он.
Кирьян пришел.
- Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока гороху, грибов, сколько там их есть.
- Главное, каши гречневой, - повторил Павел, - да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано.
- Ну, и мужикам чтобы задельным, - подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну.
- Зачем же мужикам-то задельным? - спросил даже Кирьян с удивлением.
- А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел.
- И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, прибавил полковник.
- Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.
Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.
- И вы будете постоянно получать такую пищу, а в мясоед вам мясо будет выдаваться.
- Ой, батюшки, милости какие! - проговорили больше бабы.
- Благодарствуем на том! - проговорили некоторые из мужиков.
- Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней всего, произнес один мозглявый мужичонка.
- Тебе бы еще и водочки! - остановили его другие.
- Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.
- Это точно-с! - почему-то согласились с ним и некоторые мужики.
Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
- А ты отчего не идешь? - спросил его Павел.
- Нет, бог с ним! Что, я и свое ем, - сказал он, улыбнувшись, и затем, поклонясь господам, отправился к себе в избу.
Павла это тронуло до глубины души.
"И этот гордый и грандиозный народ, - думал он, - находится до сих пор еще в рабстве!"
Когда Павел возвратился в комнаты, полковник подозвал его к себе и погладил по голове.
- Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо! - произнес старик. - А вот богу так мало молишься, мало - как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!
- Отвычка! - отвечал Павел.
Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим героем, в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это - пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, - все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа. Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках, на смирной и старой лошади. Павел велел себе оседлать лошадь, самую красивую из всей конюшни: ему хотелось возобновить для себя также и это некогда столь любимое им удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь.
- Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, - сказал Павел.
К чести его, надо сказать, что во весь свой последний приезд он относился к отцу с какою-то почтительной нежностью.
- Что делать! На всем другом - боюсь.
- Папаша, старый кавказец, - не стыдно ли вам!
- Да, кавказец! - воскликнул полковник с удовольствием. - Укатали, брат, бурку крутые горки.
Павел, к удивлению своему, не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал, не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без воды.
"Нет, эти детские ощущения миновали для меня навсегда!" - подумал Павел, - и тут же, взглянув несколько в сторону, увидел поляну, всю усеянную незабудками. - "Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела из этих незабудок венок себе и надела бы его на голову", - думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь! Но кого же? - Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы - в холщовых сарафанах, и все почти - в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные.
"Не лучше ли бы было, - думал Павел с горечью в сердце, глядя, как все они с усердием молились, - чем возлагать надежды на неведомое существо, они выдумали бы себе какой-нибудь труд поумней или выбили бы себе другое социальное положение!"
Между тем двери в церковь отворились, и в них шумно вошла - только что приехавшая с колокольцами - становая. Встав впереди всех, она фамильярно мотнула головой полковнику но, увидев Павла, в студенческом, с голубым воротником и с светлыми пуговицами, вицмундире, она как бы даже несколько и сконфузилась: тот был столичная штучка!
Вслед за становой вошел высокий мужчина с усами и бородой, в длиннополом синем сюртуке и нес на руке какое-то легонькое манто. Он прошел прямо на клирос и, установясь в очень, как видно, для него привычной позе, сейчас же принялся густым басом подпевать дьячкам.
После обедни становая, подошедшая первая к кресту, сейчас же отнеслась к полковнику:
- Михаил Поликарпыч, надеюсь, что вы у меня откушаете! - произнесла она, заметно жеманясь.
- Да вот, как - он, - сказал полковник, указывая на сына.
- Надеюсь и прошу вас! Вам совершенно мимо наших ворот домой ехать, прибавила она, обращаясь к Павлу, уже с опущенными глазами.
Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами - жену Крестовникова. Когда вышли из церкви, то господин в синем сюртуке подал ей манто и сам уселся на маленькую лошаденку, так что ноги его почти доставали до земли. На этой лошаденке он отворил для господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел поехал рядом с господином в синем сюртуке.
- Барыня-то какая лошадинница - все бы ей на курьерских летать, проговорил тот, показывая головой на становую.
- А вы человек ихний? - спросил его Павел.
- Нет, - отвечал синий господин, как бы несколько сконфуженный этим вопросом, - я нанят у них при стане.
- Что же вы - письмоводитель? - спросил опять Павел.
- Нет, - отвечал синий господин, - словно бы пониже - рассыльный. Прежде служитель алтаря был! - прибавил он и, заметив, что становая уехала далеко от них, проговорил: - Поехать - барыне ворота отворить, а то ругаться после станет! - И вслед затем, он стал изо всей силы колотить свою лошаденку находящейся у него в руках хворостиной; лошаденка поскакала. Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.
- Кто это такой? - спросил он у рассыльного, который успел уже приехать и отворил ему дверь в комнаты.
- Это беглою солдата пересылают, - отвечал тот совершенно спокойно.
- Зачем же ноги у него так обтерты? - спросил Павел, отворачиваясь и не могши почти видеть несчастливца.
- У нас трут, не смазывают: благо народу-то много! - проговорил каким-то грустно-насмешливым голосом рассыльный.
Войдя в комнаты, Павел увидел, кроме хозяйки, еще одну даму, или, лучше сказать, девицу, стоявшую к нему спиной: она была довольно стройна, причесана по-модному и, видимо, одета не в деревенского покроя платье.
"Уж не та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?" - подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему, то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины на лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности.
По простоте деревенских нравов, хозяйка никого никому не представляла. Девица, впрочем, сама присела Павлу и, как кажется, устремила на него при этом довольно внимательный взгляд.
Обед сейчас же почти последовал после приезда.
За столом, кроме четырех приборов для полковника и сына, самой хозяйки и девицы, поставлен был еще пятый прибор.
Становая, как села за стол, так сейчас же крикнула:
- Добров, где ж ты?
На этот зов вошел рассыльный, стоявший до того в передней.
- Садись обедать-то, Михаил Поликарпыч позволит, - сказала становая, указав ему головой на пустой прибор.
- Позволите, ваше высокородие? - спросил Добров полковника.
- Садись - мне что? - разрешил тот.
Добров сел, потупился и начал есть, беря рукою хлеб - как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так что Павел дотронуться ни до чего не мог: ему казалось, что все это так и провоняло взятками!
Барышня между тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух, как бы ни к кому собственно не относясь, но в то же время явно желая, чтобы Павел это слышал:
- Я, так досадно, сегодня проспала; проснулась и спрашиваю: где Маша? "Да помилуйте, говорят, она с час как уехала к обедне". Так досадно.
Но Павел не поддержал этого разговора и с гораздо большим вниманием глядел на умную фигуру Доброва.
- Отчего же вы из служителей алтаря очутились в рассыльных? - спросил он его.
- Расстрижен из своего сана, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.
- За что же? Сидите, пожалуйста!
Добров сел.
- По несчастию своему, - отвечал он.
- Ну, не столько, чай, по несчастию, сколько за пьянство свое, подхватила становая.
- Не я один пью, Пелагея Герасимовна, и другие прочие тоже пьют.
- Пьют, да все, видно, поумней и поскладней твоего, не так уже очень безобразно, - проговорила становая.
- Он, вероятно, теперь не пьет, - заметил Павел, желая хоть немного смягчить эти грубые слова ее.
- Не пьет, как денег нет, да и кочерги Петра Матвеича побаивается.
(Петр Матвеич был муж становой).
- Какой кочерги? - спросил ее Павел.
- Тот его - кочергой сейчас, как заметит, что от рыла-то у него пахнет. Где тут об него руки-то марать; проберешь ли его кулаком! Ну, а кочерги побаивается, не любит ее!
- Кто ж ее любит, сударыня? - произнес рассыльный и весь покраснел при этом, как вареный рак.
Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить с ним о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая.
После обеда, наконец, когда Павел вместе с полковником стали раскланиваться, чтобы ехать домой, m-lle Прыхина вдруг обратилась к нему:
- Monsieur Вихров, - начала она немного лукавым голосом, - меня не знает, а я его знаю очень хорошо.
- Меня? - спросил Павел.
- Да, вас. Мне про вас очень много рассказывала одна моя соседка и приятельница.
- Кто такая? - спросил Павел.
- Madame Фатеева, - отвечала многознаменательно m-lle Прыхина.
- Ах, боже мой! - воскликнул Павел. - Она опять сюда приехала?
- Да, она опять приехала - возвратилась к мужу, - продолжала m-lle Прыхина тем же знаменательным тоном.
- И, что же, ладит с ним? - спросил Павел.
- Ладит, по возможности, что же делать? Не имея состояния, надо ладить!
- Поклонитесь ей, пожалуйста, от меня, когда ее увидите, - проговорил Павел.
- И только? - спросила m-lle Прыхина опять уже лукаво.
- Только, разумеется, - отвечал Павел.
- Странно! - проговорила m-lle Прыхина, и на некрасивом лице ее изобразилось удивление.
Павел, в свою очередь, тоже посмотрел на нее с некоторым вниманием.
Вскоре потом он выехал с отцом.
Когда Павел садился на лошадь, которую подвел ему Добров и подержал даже ему стремя, он не утерпел и спросил его:
- Отчего вы служите в рассыльных и не приищете себе более приличного места?
- Мне нельзя, сударь, - отвечал тот ему своим басом, - я точно что человек слабый - на хороших местах меня держать не станут.
Павел дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с одной стороны, какою-то простою, а с другой тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая.
Желая развлечь сына, полковник однажды сказал ему:
- А что, не хочешь ли, поедем к Александру Ивановичу Коптину?
Павел некоторое время думал.
- К Коптину? - повторил он.
Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.
- А что, он не очень важничает своим генеральством и сочинительством? спросил Павел отца.
- Нет, не очень!.. Когда трезв, так напротив весьма вежлив и приветлив; ну, а как выпьет, так занесет немного... Со мной у него тоже раз, продолжал полковник, - какая стычка была!.. Рассказывает он про Кавказ, про гору там одну, и слышу я, что врет; захотелось мне его немножко остановить. "Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!" - "Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!" Я говорю: "Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас - так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!" Засмеялся... "Было, говорит, со мной, полковник, это, было!.. Не выдержало мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!" По-славянски, знаешь, этак заговорил - черт его знает что такое!
Павел однако решился съездить к Коптину.
В день отъезда, полковник вырядился в свой новый вицмундир и во все свои кресты; Павлу тоже велел одеться попараднее.
- Нельзя, братец, все-таки генерал! - сказал он ему по этому поводу, и презамечательный на это, бестия!.. Даром что глядит по сторонам, все в человеке высмотрит.
Дорогой Павел продолжал спрашивать отца о Коптине.
- Скажите, папаша, ведь он сослан был?
- Как же, при покойном еще государе Александре Павловиче, в деревню свою, чтобы безвыездно жил в ней.
- За что же?
Полковник усмехнулся.
- Песню он, говорят, какую-то сочинил с припевом этаким. Во Франции он тоже был с войсками нашими, ну и понабрался там этого духу глупого.
- Какая же это песня, папаша?
- Не знаю, - отвечал полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее сыну, не желая заражать его вольнодумством.
- А как же его простили?
- Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и с ним Вилье[50] всегда ездил, по левую руку в коляске с ним сидел... Только вот, проезжая мимо этого Семеновского, он и говорит: "Посмотрите, говорит, ваше величество, какая усадьба красивая!.. (прошен уж тоже заранее был). Это, говорит, несчастного Коптина, который в нее сослан!" - "А, говорит государь, разрешить ему въезд в Петербург!"
- А скажите, папаша, - продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, - декабристом он был?
- Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: "А Коптин - тут, в числе их?" - "Нет", - говорят. - "Ну, говорит, слава богу!" Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему отказался: "Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!" Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!
- Все это однако показывает, что он человек благородный.
- О, поди-ка - с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там - отдыхал от сих мыслей, таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.
- Что же он делает тут, чем занимается?
- Чем заниматься-то? Сидит, разглагольствует, в коляске четверней ездит, сам в черкеске ходит; людей тоже всех черкесами одел.
Когда Вихровы приехали в усадьбу Александра Ивановича и подъехали к его дому, их встретили два - три очень красивых лакея, в самом деле одетые в черные черкесские чепаны[51].
- Его превосходительство дома? - спросил не без уважения полковник.
- У себя-с! - отвечал один из лакеев.
Павел почувствовал, что от всех от них страшно воняло водкой.
Самого генерала Вихровы нашли в высокой и пространной зале сидящим у открытого окна. Одет он был тоже в черкеске, но только - верблюжьего цвета, отороченной настоящим серебряным позументом и с патронташами на груди. Он был небольшого роста, очень стройный, с какой-то ядовито-насмешливой улыбкой и с несколько лукавым взглядом. В одной руке он держал газету, а в другой трубку с длиннейшим черешневым чубуком и с дорогим янтарным мундштуком. Невдалеке от него сидел, как-то навытяжке и с почтительною физиономией, священник из его прихода.
- Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! - воскликнул Коптин довольно дружелюбно. Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему сына, пояснив с некоторым ударением: "Студент Московского университета!"
На Александра Ивановича этот титул произвел, кажется, весьма малое впечатление.
- Садитесь! - продолжал он, показывая обоим гостям на стулья.
Те сели.
- Потрудитесь отдохнуть, как говорят, а?.. Хорошо?.. Мило?.. произносил он, как-то подчеркивая каждое слово и кидая вместе с тем на гостей несколько лукавые взгляды.
Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть.
- Часто употребляют такие несообразности! - пояснил он.
- Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!.. - возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием. - Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: "Примите мое глубочайшее высокопочитание!" - так что я, наконец, говорю ему: "Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!.." Ах, да, полковник! - прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу. - Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: "Признавая в видах благоденствия..." Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет.
- Разумеется, благоденствие, - подтвердил полковник.
- Вы думаете? - спросил его ядовито Коптин.
- Думаю, - отвечал сердито полковник.
- Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь... Сомневаюсь немножко! - повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: "Миша!". На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой азиатского князька.
- Куда же вы думаете из университета поступить-с? - обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном.
- Вероятно, в штатскую службу, - отвечал тот.
- Что нынче военная-то служба, - подтвердил и полковник, - пустой только блеск она один!
- А вот что такое военная служба!.. - воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. - Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: "Благодарю тебя, боже, - сказала она, - я узнаю в нем сына моего!"
Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того.
Александр Иванович обратился после того к священнику.
- Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро?
- Слава богу-с, - отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.
- Это, изволите видеть, - обратился Коптин уже прямо к Павлу, - они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро!
- Народ усердствует и желает того, - отвечал священник, потупляя свои глаза.
- И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных? - спросил его Коптин.
- Исцеления были-с, - отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом.
Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла.
- У меня написана басня-с, - продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, - что одного лацароне[52] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: "Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!.." Ну, как вы думаете - наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал! - заключил Александр Иванович.
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. "Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал - а сидит в деревне и пьет!" - думал он в настоящую минуту про себя.
- Что же я, господа, вас не угощаю!.. - воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.
Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом.
- Дурно-с вы делаете! - произнес Александр Иванович. - У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: "Руси есть веселие пити!" Я не знаю - я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но - красное солнышко, да и только!
- У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире - Кубок, кажется, называется, - подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.
- Есть!.. Есть!.. - отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад.
- В Москве, так это досадно, - продолжал Павел, - почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина[53].
- И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, - говорил Александр Иванович явно грустным тоном, Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней - ему не позволяют играть.
- Нынче Гоголя больше играют! - произнес Павел, вовсе не ожидая - какая на него из-за этого поднимется гроза.
Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.
- Боже мой, боже мой! - воскликнул он, забегав по комнате. - Этот Гоголь ваш - лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова - разве это смешно?" Смешно разве это? - кричал Александр Иванович.
Павел очень этим сконфузился.
- В комедии-с, - продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, - где же у вашего Гоголя все это, где?
- У него юмору очень много, - юмор страшный, - возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.
- Да что такое этот ваш юмор - скажите вы мне, бога ради! - снова закричал он. - Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?
- Юмор - слово английское, - отвечал Павел не совсем твердым голосом, оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.
- Значит, он сумасшедший! - закричал Александр Иванович. - Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста[54] - вся Россия!
Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.
- Не знаю, вот он мне раз читал, - начал он, показывая головой на сына, - описание господина Гоголя о городничем, - прекрасно написано: все верно и справедливо!
- Это вам потому, полковник, понравилось, - подхватил ядовито Александр Иванович, - что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.
Михаил Поликарпович весь вспыхнул.
- Это вы, может быть, побирали, а я - нет-с! - возразил он с дрожащими щеками и губами.
Александр Иванович засмеялся.
- Знаю, мой милый ветеран, что - нет!.. - подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу. - Потому-то и шучу с вами так смело.
Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.
- Я читал в издании "Онегина", что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, - отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.
- Делал-с! - отвечал он самодовольно. - Прямо писал ему: "Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной - холодна, горда, неприступна?.." Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн[55] ни наряди их, а все сейчас видно, что - мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках - ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?
Павел был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем.
- А правда ли, Александр Иванович, что вы Каратыгина учили? - спросил он уже более смелым голосом.
- Немножко-с! - отвечал Александр Иванович, лукаво улыбаясь. - Вы видали самого Каратыгина на сцене? - спросил он Павла.
- Сколько раз, когда он приезжал в Москву, - отвечал тот поспешно.
- Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, - сказал Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату.
Оставшиеся без него гости некоторое время молчали. Полковник, впрочем, не утерпел и отнесся к священнику.
- Что врет-то, экой враль безумный! - проговорил он.
Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул.
- Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, - начал он, - во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет.
- Как патриарха? - воскликнул Павел.
- Так-с, - отвечал с грустью священник.
- Спьяну все ведь это творил! - подхватил полковник.
- Конечно, что уж не в полном рассудке, - подтвердил священник. - А во всем прочем - предобрый! - продолжал он. - Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!
На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.
- Вы знаете сцену Федры с Ипполитом? - спросил он Павла.
Тот поспешил сказать, что знает.
Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что - дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит - как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.
- Что, похоже? - спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения.
- Похоже, только гораздо лучше, - произнес задыхающимся от восторга голосом Павел.
- Я думаю - немножко получше! - подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, - потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой милый Вася! Я - барин, а он - балетмейстер.
- Вот это и я всегда говорю! - подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. - Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!
- Будет видно-с, будет! - согласился и Александр Иванович.
- Какой у вас перевод превосходный, - говорил между тем ему Павел.
- Вам нравится? - спросил с явным удовольствием Александр Иванович.
- Очень! - отвечал Павел совершенно искренно.
- В таком случае, позвольте вам презентовать сию книжку! - проговорил Александр Иванович и, подойдя к столу, написал на книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от автора, - и затем подал ее Павлу.
Полковник наконец встал, мигнул сыну, и они стали раскланиваться.
- На этой же бы неделе был у вас, чтобы заплатить визит вам и вашему милому юноше, - говорил любезно Александр Иванович, - но - увы! - еду в губернию к преосвященному владыке.
- Это зачем? - спросил полковник.
- Испрашивать разрешения быть строителем храма божия, - отвечал Александр Иванович. - И, может быть, он мне даже, святый отче, не разрешит того? - обратился он к священнику.
- Отчего же-с, - отвечал тот, опять потупляясь.
- Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! - отнесся Александр Иванович к Павлу. - Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне говорит: - "Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!" Я перекрестился. - "Ах, говорит, слава богу, как я рада, а мне говорили, что ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!"
- Ну, вы наскажете, вас не переслушаешь! - произнес полковник и поспешил увести сына, чтобы Александр Иванович не сказал еще чего-нибудь более резкого.
Когда они сели в экипаж, Павел сейчас же принялся просматривать перевод Коптина.
- Папаша, папаша! - воскликнул он. - Стихи Александра Иваныча, которые мне так понравились в его чтении, ужасно плохи.
- Ну, вот видишь! - подхватил как бы даже с удовольствием полковник. Мне, братец, главное, то понравилось, что ты ему во многом не уступал: нет, мол, ваше превосходительство, не врите!
- Что ж ему было уступать, - подхватил не без самодовольства Павел, он очень много пустяков говорил, хотя бы про того же Гоголя!
- Ну да! - согласился полковник.
- Как у него сегодня все эти любимцы-то его перепились, - вмешался в разговор кучер Петр. - Мы поехали, а они драку промеж собой сочинили.
- Чего уж тут ждать! - сказал на это что-то такое Михаил Поликарпович.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес:
- А, ведь, с Сивцовской горы, должно быть, экипаж какой-то едет.
- Где, папаша? - спросил Павел и, взглянув по указанию полковника, в самом деле увидел, что по едва заметной вдали дороге движется какая-то черная масса.
- Кто ж это такие? - спросил он довольным голосом: ему уж сильно поприскучило деревенское уединение, и он очень желал, чтобы кто-нибудь к ним приехал.
- Не знаю! - отвечал протяжно полковник, видимо, недоумевая. - Это к нам! - прибавил он, когда экипаж, выехав из леска, прямо повернул на дорогу, ведущую к ним в усадьбу.
- А есть ли запас у нас, и будет ли чем накормить гостей? - спросил с беспокойством Павел.
- Есть, будет! Это две какие-то дамы, - говорил полковник, когда экипаж стал приближаться к усадьбе.
- Какие же это могут быть дамы? - спросил Павел с волнением в голосе и, не утерпев долее дожидаться, вышел на крыльцо, чтобы поскорее увидеть, кто такие приехали.
Коляска, запряженная четвернею, вкатилась на двор. В одной из дам Павел узнал m-me Фатееву, а в другой - m-lle Прыхину.
- Боже мой! - говорил он радостно, и сам отпер у коляски дверцу, когда экипаж остановился перед крыльцом.
- Вот, вы не хотели ко мне приехать, так я к вам приехала, - говорила Фатеева, слегка опираясь на руку Павла, когда выскакивала из коляски, а потом дружески пожала ему руку.
Он почувствовал, что рука ее сильно при этом дрожала. Что касается до наружности, то она значительно похорошела: прежняя, несколько усиленная худоба в ней прошла, и она сделалась совершенно бель-фам[56], но грустное выражение в лице по-прежнему, впрочем, оставалось.
- Monsieur Вихров не хотел меня пригласить к себе, но я сама к нему тоже приехала! - повторила за своей приятельницей и m-lle Прыхина с своею обычно развязною манерой.
- Познакомьте меня с вашим отцом, - сказала m-me Фатеева торопливо Павлу. Голос ее при этом был неровен.
- Непременно! - отвечал он и торопливо повел обеих дам к полковнику.
- Это madame Фатеева! - сказал он отцу.
- Очень рад, - отвечал полковник, привставая со своего места.
- Я давно, Михаил Поликарпович, желала быть у вас, - начала как бы совершенно искренним голосом m-me Фатеева, - и муж мой тоже, но он теперь уехал в вологодское имение свое и - как воротится, так непременно будет у вас.
- Благодарю покорно! - говорил полковник, стоя перед нею, немного наклонившись и растопырив руки.
- Да вы сядьте, пожалуйста, - проговорила m-me Фатеева, слегка дотрогиваясь до полковника и усаживая его, - вас, я слышала, очень тревожат раны ваши несносные.
- Не столько, я полагаю, раны, сколько лета мои.
- А с сыном вашим мы давно друзья, - продолжала Фатеева.
- Слышал это, - произнес полковник с улыбкой.
- И мы с вами - соседи весьма недальние: не больше тридцати верст.
- Ну, будут и все сорок, - сказал полковник. По его тону весьма было заметно, что у него некоторый гвоздь сидел в голове против Фатеевой. "Барыня шалунья!" - думал он про себя.
М-lle Прыхина, все время стоявшая перед полковником, точно солдат, навытяжке и дожидавшаяся, когда придет ее очередь рекомендоваться Михаилу Поликарповичу, воспользовавшись первой минутой молчания Фатеевой, сейчас же отнеслась к нему:
- А мне позвольте представиться... я - Прыхина.
- Дочь казначея, вероятно, нашего? - произнес, и перед нею склоняя голову, полковник.
- Точно так. Отец мой тридцать лет казначеем! - проговорила она с какою-то гордостью, обращаясь к Павлу, и затем, поведя как-то носом по воздуху, прибавила: - Какой вид тут у вас прекрасный - премиленький!
- Да, недурной, - отвечал полковник, несколько пораженный ее бойкостью.
М-me Фатеева между тем села с Павлом несколько в стороне на диване. Он был почти в лихорадке: пожатие прелестной ручки m-me Фатеевой пронзило как бы электрическими иглами все тело его.
- Что же, ваша история с Постеном кончилась? - спросил он ее вполголоса.
- Давно, - отвечала она ему тоже тихо.
- Как же вы приехали к вашему мужу?
- Я сначала написала к нему... Я года полтора жила уже у матери и оттуда написала ему, что - если он желает, то я к нему приеду. Он отвечал мне, чтобы я приезжала, но только с тем, чтобы вперед ничего подобного не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего не говорила против этого, но когда приехала к нему, то сказала, что с моей стороны, конечно, никогда и ничего не повторится, если только с его стороны не повторится.
- Что же, с его стороны и не повторялось? - спросил Павел.
- С его стороны и не прекращалось никогда, - отвечала m-me Фатеева с грустною усмешкой.
- И пьет он также по-прежнему?
- Еще больше, кажется; но, по крайней мере, я рада тому, что он соберет к себе разных дряней приятелей, играет, пьет с ними на своей половине, и не адресуется уж ко мне ни с разговорами, ни с нежностями.
M-me Фатеева остановилась и вздохнула.
- Но ведь нельзя же так жить вечно? - заметил ей Павел.
- Да, трудно, - произнесла m-me Фатеева. - Но вы, однако, я надеюсь, заедете ко мне! - прибавила она вдруг.
- Непременно! - отвечал Павел. - Но только как досадно: вакации мои кончаются, и мне надо будет ехать в Москву - когда же мне это сделать?
- Но вы должны же, однакож, это сделать? - произнесла m-me Фатеева уже с укором.
- Конечно, сделаю! Вы позволите мне, совсем уже ехавши, заехать к вам?
- Хорошо, но скоро ли это будет: мне все-таки хочется поскорее вас видеть у себя!
- Через два - три дня.
- Хорошо! - проговорила m-me Фатеева и так взглянула на Павла, что он даже сконфузился немного.
М-lle Прыхина, в это время, вздумавшая или, может быть, принявшая на себя обязанность занимать полковника, несла ему бог знает какую чушь.
- Были у нас в городе вольтижеры, - говорила она ему, - только у них маленький этот мальчик, который прыгает сквозь обручи и сквозь бочку, как-то в середину-то бочки не попал, а в край ее головой ударился, да так как-то пришлось, что прямо теменным швом: череп-то весь и раскололся, мозг-то и вывалился!..
- Господи помилуй! - произнес полковник.
- Ужасно! - подтвердила и m-lle Прыхина. У них в городе никаких вольтижеров не было и никто себе не раскраивал головы. Это все она выдумала, чтоб только заинтересовать полковника.
- А то знаете еще что, - продолжала она, расходившись, - у папаши работал плотник и какой ведь неосторожный народ! - рубил да топором себе все четыре пальца и отрубил; так и валяются пальцы-то в песке! Я сама видела.
- Что такое? - произнес полковник, начинавший уже недоумевать.
- А то у священника у нашего соборного, вы слышали, утонули два сына...
- Да, слышал; но ведь это - года три тому назад.
- Может быть, но вообразите себе: их вынули из воды и видят, что они, мертвые-то, целуются друг с другом.
- Как целуются? - спросил с удивлением полковник:
- Ах, нет! Что я, тьфу! - обнимаются, - поправилась m-lle Прыхина.
Полковник наконец понял, что все это она ему врала, но так как он терпеть не мог всякой лжи, то очень был рад, когда их позвали обедать и дали ему возможность отделаться от своей собеседницы. За обедом, впрочем, его вздумала также занять и m-me Фатеева, но только сделала это гораздо поумнее, чем m-lle Прыхина.
- Я как-то тут читала, - начала она своим тихим и скромным голосом, одну старинную историю Кавказа и там прочла, что жена какого-то грузинского царя, непокорная нам...
- Да, знаю-с, знаю! - подхватил лукаво Михаил Поликарпович.
- Что когда наш полковник стал брать ее в плен, то она убила его.
Обе дамы, как мы видим, заговаривали с полковником все о страшном: они, вероятно, его самого считали немножко за тигра кровожадного.
- Вот-с, как это было, - начал Михаил Поликарпович, - не полковник, а майор подошел к ней, и только было наклонился, чтобы руку ей подать и отвести в карету, она выхватила из-под фартука кинжал да и пырнула им его.
- И, говорят, тут был, - продолжала Фатеева, - какой-то еще ординарец Вихров: вы это были или нет?
- Я-с, я самый! - отвечал полковник с самодовольством.
- Я вот никак не могу себе представить, как это женщина может решиться на убийство? - вмешалась в разговор m-lle Прыхина.
- Э, азиатки! - подхватил полковник. - На другое что у них ума и толку не станет, а на это - пырнуть кого-нибудь кинжалом - каждая из них, бестия, сумеет.
- Но черкешенки, говорят, очень пылко и страстно любят, - проговорила Фатеева и при этом мельком взглянула на Павла.
- Что они любят? - возразил полковник. - Нет, я думаю, ни одной из них, чтобы червонцев за сто ее нельзя было купить.
- И ревнивы, наконец, ужасно! - прибавила m-me Фатеева, отламывая кусочки хлеба и продолжая взглядывать на Павла.
- Да, вот на это они тоже мастерицы: мужу как раз глаза выцарапают, это их дело! - подхватил полковник. Вообще он был о всех женщинах не слишком высокого понятия, а об восточных - и в особенности.
После обеда, когда дамы вышли в задние комнаты поправить свой туалет и пораспустить несколько свои шнуровки, полковник заметил сыну:
- Какая, брат, эта Фатеиха умная баба и собою-то какая красивая: за неволю этакая убежит от мужа, не станет ему подставлять шеи.
- Муж ее совсем негодяй, - проговорил как бы совершенно равнодушно Павел.
- Слышал это я... Прекрасная барыня, прекрасная! - повторил полковник. - Но зато другая-то, брат, так - полохоло, я тебе скажу.
- Другая - дрянь!
- Носище-то, брат, какой у нее, носище-то! Точно рулем каким-то ворочает, - говорил полковник и захохотал.
Дамы между тем возвратились и объявили, что они желают прогуляться в поле.
- Ступайте, бог с вами! А я покамест сосну, - разрешил им полковник.
Выйдя на двор, гостьи и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли все луга, зашли в небольшой перелесок и тот весь прошли. В продолжение всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно уходила то в одну сторону, то в другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине. Та вряд ли даже, в этом случае, делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина была преопытная и предальновидная!
M-me Фатеева и Павел, каждоминутно взглядывавшие друг на друга, оставаясь вдвоем, почти не разговаривали между собой и только как-то (и то, должно быть, больше нечаянно) проговорили:
- Вы, я думаю, во все время нашей разлуки и не вспомнили меня? спросила его m-me Фатеева.
- Напротив, беспрестанно! А вы меня вспоминали ли? - спросил ее и Павел.
- О, как еще часто! - воскликнула m-me Фатеева.
Когда, наконец, они прошли и перелесок, m-me Фатеева остановилась.
- Где мы это теперь? - спросила она, поводя кругом черными глазами.
- Довольно далеко от дома; надобно вернуться назад! - проговорил Павел.
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже не отдавая себе в том отчета, протянул руку и проговорил:
- Так вот как-с, а?
- Да, - отвечала Фатеева и тоже, неизвестно зачем, в его руку положила свою руку и крепко ее пожала.
Павел с дрожащими губами потянул к себе и поцеловал эту руку. Затем к нему притянулось лицо m-me Фатеевой, и они поцеловались, и Павел еще было раз хотел ее поцеловать, но m-me Фатеева тихо его отстранила.
- Наша спутница скоро вернется: я слышу шелест ее платья, - проговорила она.
И спутница, действительно, показалась из-за кустов.
- Какой, однако, у вас отличный слух, - проговорил Павел, обращаясь к m-me Фатеевой и задыхаясь от волнения.
- У меня слух отличный, - отвечала она. Лицо ее тоже пылало.
М-lle Прыхина нарочно глазела по сторонам, чтобы не оконфузить еще более молодых людей. О, она была преопытная в этом случае! Когда молодые люди возвратились домой, полковник уже проснулся. По необходимости пришлось сидеть с ним и занимать его. Павел выходил из себя и начинал уже грубо говорить с отцом, вдруг m-lle Прыхина (выдумай-ка кто-нибудь другой, не столь опытный в этом деле!) предложила в горелки побегать. Павел, разумеется, сейчас же принял это с восторгом, m-me Фатеева - с явным удовольствием: даже полковнику это было приятно.
- Побегайте, побегайте! - произнес он и велел на кресле вынесть себя на галерею, чтобы посмотреть на бегающих.
Чтобы больше было участвующих, позваны были и горничные девушки. Павел, разумеется, стал в пару с m-me Фатеевой. М-lle Прыхина употребляла все старания, чтобы они все время оставались в одной паре. Сама, разумеется, не ловила ни того, ни другую, и даже, когда горничные горели, она придерживала их за юбки, когда тем следовало бежать. Те, впрочем, и сами скоро догадались, что молодого барина и приезжую гостью разлучать между собою не надобно; это даже заметил и полковник.
- Ишь, как эта пара сбегалась и разлучить их никак не могут! проговорил он, разумея сына и Фатееву.
Пожатие рук, между Павлом и его дамою, происходило беспрерывное. Убегая от ловящего, они стремительно кидались друг к другу почти в объятия, Павел при этом хватал ее и за кисть руки, и за локоть, а потом они, усталые и тяжело дышавшие, возвращались к бегающим и все-таки продолжали держать друг друга за руки.
- Как мне хочется поцеловать еще раз вашу ручку, - проговорил Павел.
- Терпенье! Вот, вы приедете ко мне, тогда можно будет, - отвечала Фатеева.
- Непременно буду! Но вы разве не ночуете у нас? - спросил Павел.
- Нет, вашему отцу и без того немножко странен мой приезд. Мы поедем, когда взойдет луна.
- Но зачем же это? - возразил Павел.
- Так нужно, а то очень бросится всем в глаза. Приезжайте лучше к нам скорее!
Когда взошла луна, m-me Фатеева, в самом деле, велела закладывать коляску.
- Но куда же вы? Отчего же вы не ночуете? - заметил было ей и полковник.
- Мы уже так решили, что по холодку доедем, - объяснила ему Фатеева.
- Ну, как знаете! - согласился полковник.
- Вот, как я, по милости вашей, платье-то себе истрепала, - сказала бойко m-lle Прыхина Павлу, показывая ему на заброженный низ своего платья.
- Очень жаль! - отвечал тот механически, а сам в это время не спускал глаз с m-me Фатеевой, которая, когда надела шляпку, показалась ему еще прелестнее.
Когда они уехали, он остался в каком-то угаре и всю ночь почти не спал и метался из стороны в сторону.
У Павла, как всегда это с ним случалось во всех его увлечениях, мгновенно вспыхнувшая в нем любовь к Фатеевой изгладила все другие чувствования; он безучастно стал смотреть на горесть отца от предстоящей с ним разлуки... У него одна только была мысль, чтобы как-нибудь поскорее прошли эти несносные два-три дня - и скорее ехать в Перцово (усадьбу Фатеевой). Он по нескольку раз в день призывал к себе кучера Петра и расспрашивал его, знает ли он дорогу в эту усадьбу.
- С кучером ихним разговаривал: сказывал он, как они ехали, - отвечал тот.
- Как же они ехали? - спрашивал Павел.
- Да через Афанасьево надо; потом - в Пустые Поля, в село Горохово и к ним уж.
- Нет ли поворотов тут?
- Ну, да поворотов как не быть - есть. Главная причина тут лес Зенковский, верст на пятнадцать идет; грязь там, сказывают, непроходимая.
- Да грязь что! Проедем.
- На Горохово не надо ехать, - вмешался стоявший тут Иван.
- Как не надо? - возразил ему с удивлением кучер. - Горохово - приход ихний, всего в двух верстах от них.
- Мало ли где какой приход; не в каждое селение через приход надо ехать! - возразил ему Ванька.
Павел убежден был, что Иван сказал это, вовсе не зная хорошенько, а так только, чтоб поумничать. Это вывело его из терпения.
- Ты говоришь вздор и меня только вводишь в смущение, - сказал он ему.
- Да мне что! Поезжайте, как хотите, - произнес Иван бахваловато и ушел.
- Дурак! - проговорил ему Павел вслед.
- Именно дурак, только барина тревожит, - повторил за ним и кучер.
Накануне отъезда, Павел снова призвал Петра и стал его Христом богом упрашивать, чтобы он тех лошадей, на которых они поедут, сейчас бы загнал из поля, а то, обыкновенно, их ловить ходят в день отъезда и проловят целый день.
- Ужо загоню вечером, - успокоивал его кучер.
- Нет, ты теперь же, сейчас застань их! - настаивал Павел.
- Да теперь пошто! Пусть еще погуляют и поедят, - возражал ему кучер.
- Успеешь еще, братец, уедешь! - вмешался в разговор, уже обиженным голосом, полковник.
- Я непременно к двадцать пятому числу должен быть в Москве, - сказал Павел, чтобы только на что-нибудь свернуть свое нетерпение.
- Не в Москву тебе, кажется, надобно, шельмец ты этакий! - сказал ему полковник и погрозил пальцем. Старик, кажется, догадывался о волновавших сына чувствованиях и, как ни тяжело было с ним расстаться, однако не останавливал его.
"Пусть себе заедет к барыне и полюбезничает с ней", - думал он.
В день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого не мог без боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но тот ехал слишком уверенно: кроме того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего брата, повторял несколько раз:
- Это вот так, сюда надо ехать!
И все это Иван говорил таким тоном, как будто бы и в самом деле знал дорогу. Миновали, таким образом, они Афанасьево, Пустые Поля и въехали в Зенковский лес. Название, что дорога в нем была грязная, оказалось слишком слабым: она была адски непроходимая, вся изрытая колеями, бакалдинами; ехать хоть бы легонькою рысью было по ней совершенно невозможно: надо было двигаться шаг за шагом!
Павел выходил из себя: ему казалось, что он никак не приедет к пяти часам, как обещал это m-me Фатеевой. Она будет ждать его и рассердится, а гнев ее в эту минуту был для него страшнее смерти.
Лесу, вместе с тем, как бы и конца не было, и, к довершению всего, они подъехали к такому месту, от которого шли две дороги, одинаково торные; куда надо было ехать, направо или налево? Кучер Петр остановил лошадей и недоумевал.
- Что ты остановился? - спросил с ужасом Павел и уж заранее предугадывал, что тот ему ответит.
Петр был слуга усердный и не любил без толку беспокоить бар.
- А вот тут поглядеть надо, как ехать! - сказал он уклончиво. - Сбегай, поди-ка, - сказал он Ивану, - посмотри, где дорога побойчее идет.
Иван тоже, как и путный, соскочил с козел и сначала пробежал по одной дороге, а потом - по другой.
- Поезжай направо! - сказал он утвердительно и почти повелительно.
Своим искренним голосом он даже Павла обманул на этот раз.
- Направо надо! - повторил и тот за ним.
Петр подумал немного и взял направо; через несколько времени, дорога пошла еще хуже: кроме грязи, там была такая теснота, что четверка едва проходила.
- Мы сбились с дорога! - произнес отчаянным голосом Павел. Поворачивайте назад!
- Как тут поворотишь! И поворотить-то нельзя, - произнес мрачно Петр. Смотрел тоже! - прибавил он Ивану укоризненно!
- Чего смотрел! - проворчал тот, как бы ни в чем неповинный.
- Чего смотрел! Не за кусты только посмотреть тебя посылали, подальше бы пробежал! - говорил Петр и сам продолжал ехать.
- Куда же вы едете? Вы меня черт знает куда завезете! - воскликнул Павел.
Петр остановил лошадей. Павел готов был расплакаться; поворотить лошадей, в самом деле, не было никакой возможности.
- Что теперь делать, что теперь делать? - кричал он, колотя себя в грудь.
- Да полноте, батюшка, беспокоиться; выедем как-нибудь!
- Когда выедем, когда выедем? - кричал Павел. На часах у него было около пяти часов.
- Поедем - и в какую-нибудь деревню выберемся, - сказал ему Петр и опять тронул лошадей.
- Это все этот мерзавец, этот негодяй, научил направо ехать! - кричал Павел, грозя на Ивана кулаками.
Иван, в свою очередь, струсил, присмирел и сидел воды не замутя.
Прошло еще для Павла страшных, мучительных полчаса.
- Надо поворотить назад! - произнес, наконец, Петр.
- А разве возможно? - воскликнул обрадованный уже и этим Павел.
- Поворотим как-нибудь, - ответил Петр и начал поворачивать лошадей; но при этом одна из пристяжных забежала за куст и оборвала постромки. Коляску так качнуло, что Иван даже не удержался на козлах и полусвалился-полусоскочил с них.
- Ну, не стыдно ли тебе, не стыдно ли - куда завез нас! - стыдил его Павел.
- Кто ж ее знает! - отвечал Иван, в самом деле, устыдившимся голосом и усаживаясь снова на козлы.
Проехали почти половину до того места, от которого они сбились. Вдруг послышался треск и как бы шлепанье лошадиных ног, и в то же время между кустами показался ехавший верхом мужик.
- Стой, стой! - закричал ему Павел.
Мужик остановился.
- Ты дорогу в Перцово знаешь? - спросил Павел с первого же слова.
- Знаю, - отвечал мужик.
- Я тебе дам десять рублей - брось свое дело и провожай нас в эту усадьбу.
- Десять рублей? - повторил мужик как бы с удивлением.
- Да, десять! - повторил Павел. - Веди только нас, как надо ехать.
- Ехать - что за хитрость! - сказал мужик и через несколько минут вывел их совсем из лесу. - А вот тут все прямо, - сказал он, показывая на дорогу.
- Веди нас до самой усадьбы, тогда десять рублей и получишь, - сказал ему Павел.
Мужик не очень охотно поехал; он, кажется, не совсем доверял, что ему отдадут обещанные деньги.
- Скачите теперь! Марш-марш, валяйте! - закричал Павел.
Петр погнал лошадей. Мужичок поскакал на своей лошаденке. Иван едва удерживался на козлах.
- Скорей! Скорей! - кричал Павел.
Береженые лошадки полковника, я думаю, во всю жизнь свою не видали такой гоньбы.
- Вот и Перцово! - сказал мужик, безбожно припрыгивая на своей лошади и показывая снятою им шляпой на видневшуюся невдалеке усадьбу.
Павел поуспокоился и захотел привесть несколько в порядок свой туалет. Он велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей! Он вовсе не понимал того огня, которым сгорал мой герой. Когда Павел снова уселся в коляску и стал уже совсем подъезжать к усадьбе, им снова овладели опасения: ну, если m-me Фатеева куда-нибудь уехала или больна, или муж ее приехал и не велел его принимать, - любовь пуглива и мнительна!
Наконец, он подъехал к крыльцу. Мелькнувшее в окне лицо m-me Фатеевой успокоило Павла - она дома. С замирающим сердцем он начал взбираться по лестнице. Хозяйка встретила его в передней.
- Здравствуйте! - проговорила она приветливым и тихим голосом и в то же время была как бы немного оконфужена.
В следующей комнате Вихров слышал чьи-то женские голоса. Клеопатра Петровна провела его в гостиную.
- Никак уж, вероятно, не ожидали меня встретить, никак! оприветствовала его там толстая становая, вставая перед ним и потрясая головой.
"О, черт бы тебя подрал! - подумал Павел. - Как это она тут очутилась?"
- И как это случилось, - продолжала становая, видимо, думавшая заинтересовать своим рассказом Павла, - вы этого совершенно ничего не знаете и не угадываете! - прибавила она, грозя ему своим толстым пальцем. Вчерашнего числа (она от мужа заимствовала этот несколько деловой способ выражения)... вчерашнего числа к нам в село прибежал ваш крестьянский мальчик - вот этакий крошечка!.. - и становая, при этом, показала своею рукою не более как на аршин от земли, - звать священника на крестины к брату и, остановившись что-то такое перед нашим домом, разговаривает с мальчиками. Я говорю: "Душенька, что ты такое это рассказываешь?" - "А наш молодой балин, - говорит, - завтла едет в гости в Пелцово. Пелцовские бали к нам плиезжали и звали его". Дай-ка, я думаю, нашего молодого соседа удивлю и съезжу тоже! - заключила становая и треснула при этом рукой по столу.
"Что же это такое?" - думал Павел, стоя перед ней и решительно не находя - что отвечать ей.
А m-lle Прыхина, молча подавшая при его приходе ему руку, во все это время смотрела на него с таким выражением, которым как бы ясно говорила: "О, голубчик! Знаю я тебя; знаю, зачем ты сюда приехал!"
Павел решительно не знал куда девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением в лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою; та приняла это прямо за изъявление внимания к ней.
- Так так-то-с, молодой сосед! - воскликнула она и ударила уже Павла рукою по ноге, так что он поотстранился даже от нее несколько. - Когда же вы к нам опять приедете? Мальчик ваш сказал, что вы совсем уже от нас уезжаете.
- Не знаю-с! - ответил ей сухо Павел и, повернувшись к хозяйке, спросил ее:
- А ваш супруг?
- Он завтра вечером или послезавтра приедет, - отвечала та каким-то ровным голосом.
"Так, значит, сегодня вечером только и много завтра утром можно будет пробыть у ней!" - подумал Павел и с грустью склонил голову. Встретиться с самим господином Фатеевым он как бы даже побаивался немного.
Подали чай. M-me Фатеева, видимо, не совладела уже более с собой и вдруг отнеслась к Павлу:
- Monsieur Вихров, вы, кажется, охотник до музыки; у меня довольно недурное фортепьяно, - в зале оно, - прибавила она, показывая головой на залу.
- Ах, сделайте одолжение, - сказал Павел и сейчас же пошел в залу.
- Сыграйте, пожалуйста, monsieur Вихров; мне сказывали, что вы отлично играете!.. - кричала ему вслед m-lle Прыхина, напирая при этом преимущественно на слово сказывали.
- Ему трудно, может быть, будет отворить фортепьяно, - сказала Фатеева и вышла вслед за Павлом.
Он уже сидел за инструментом и перелистывал ноты. Она потихоньку подошла к нему и села сбоку фортепьян.
- Вы каких-нибудь нот ищете? - спросила она его.
- Я ничего не ищу, - отвечал ей Павел. - По милости ваших гостей, мне не только что ручки вашей не удастся поцеловать, но даже и сказать с вами двух слов.
- Становая эта приехала; я никак ее не ожидала! - проговорила m-me Фатеева. - Прыхина, та - ничего; при той стесняться особенно нечего.
- Та - ничего! - согласился и Павел, ударяя слегка по клавишам. - И что же, они у вас и завтра все утро пробудут?
- Может быть!
- А завтра я должен буду уехать.
M-me Фатеева сначала на это ничего не сказала, но потом, помолчав немного, проговорила:
- Разве вот что: приходите после ужина, когда все улягутся, посидеть в чайную; я буду там.
- А где же эта чайная? - спросил, наклоняя свое лицо к нотам, Павел.
- Я, в продолжение вечера, постараюсь вам как-нибудь показать ее, отвечала, тоже не глядя на него, m-me Фатеева.
В гостиной, в это время, просто происходила борьба: становая так и рвалась в залу.
- Что же он не играет? Пойду и заставлю его! - говорила она.
- Ах, нет! Погодите, посидите, он сейчас будет играть! - уговаривала и останавливала ее m-lle Прыхина.
- Но, однакож, он не играет! - возразила становая, подождав еще немного и обращая почти сердитое лицо к m-lle Прыхиной.
- Заиграет, погодите! - успокоивала ее та и при этом чему-то усмехнулась.
- Нет, я пойду! - воскликнула становая и поднялась было с дивана.
- Нет, посидите со мной! - останавливала ее m-lle Прыхина и, взяв ее за руку, почти насильно посадила ее на прежнее место.
- Да что же мне сидеть с вами, зачем я вам нужна? - спрашивала становая удивленным голосом.
- Нужны! У вас есть очень хороший жених, и мне за него замуж хочется, убеждала ее m-lle Прыхина.
- Ах, какие вы глупости говорите! Никаких у меня женихов нет, продолжала становая, уже рассердясь.
Но Павел в это время заиграл.
- Ну, вот вам - он и заиграл, - сказала ей m-lle Прыхина.
- Да, но он все не то играет, что я люблю; я люблю больше русские песни! - воскликнула становая и, вскочив с дивана, выбежала в залу.
- Нет, нет! Не то извольте играть, а нашу - русскую! - кричала она Павлу.
Хорошо, что m-me Фатеева, смотревшая почти страстно на Павла, услыша ее медвежью походку, успела мгновенно опустить глаза в землю.
- Русскую, русскую извольте сыграть! - продолжала становая и оперлась при этом на стул, на котором сидел Павел.
Какой-то неприятной теплотой так и обдало его при этом.
- Вы задавите меня совсем, - сказал он, почти готовый встать с своего места.
- Ах, какой неженка, скажите, пожалуйста! - воскликнула становая и села на стул, но все-таки напротив него.
Зачем эта г-жа становая так яростно кидалась в этот вечер на моего героя - объяснить трудно: понравился ли он ей очень, или она только хотела показать ему, что умеет обращаться с столичными мужчинами...
М-lle Прыхина тоже, делать нечего, вышла в залу и села около хозяйки.
- Какая несносная женщина! - сказала она, показывая глазами на становую.
- А что же? - спросила ее, как бы совершенно невинным голосом, Клеопатра Петровна.
- Ты видишь! - сказала Прыхина с обычным своим ударением.
- Ничего не вижу, - произнесла с улыбкой Фатеева.
- Ну, не видишь, так и прекрасно! - проговорила обиженная этим m-lle Прыхина, - и, в самом деле, досадно: за все участие ее хоть бы малою откровенностью ее вознаградили!
Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий, какую только он знал, и весь огонь, которым горела душа его, как бы перешел у него в пальцы: он играл очень хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала:
- Чудно, бесподобно!
- Да, недурно! - одобрила и становая. Ей все больше хотелось русского.
Окончив играть, Павел встал и, осмотревшись кругом, сказал:
- Какой дом, однако, у вас оригинальный!
- Ах! Он очень старинный! Вы, однако, не видали его всего. Хотите взглянуть? - подхватила m-me Фатеева, понявшая его мысль.
- Очень рад-с!
M-me Фатеева пошла показывать ему дом.
- Вот это - зала, это - гостиная!
- А это - портрет ваш?
- Да, это - в первый год, как я вышла замуж!
Она нарочно говорила громко, чтобы ее слышали в зале.
- А это вот - угольная, или чайная, как ее прежде называли, продолжала хозяйка, проводя Павла через коридор в очень уютную и совершенно в стороне находящуюся комнату. - Смотрите, какие славные диваны идут кругом. Это любимая комната была покойного отца мужа. Я здесь буду вас ожидать! прибавила она совершенно тихо и скороговоркой.
- А когда же мне приходить сюда? - спросил ее замирающим от восторга голосом Павел.
- Когда все улягутся. Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это будет знаком, что я здесь, - продолжала она по-прежнему тихо и скороговоркой. - А вот-с это - библиотека мужа! - произнесла она опять полным голосом.
Когда они проходили маленький коридор, Павел не утерпел и, взяв за талию m-me Фатееву, проговорил:
- Милая моя, бесценная!
M-me Фатеева обернула к нему свое лицо, сияющее счастьем и страстью.
Павел поцеловал ее.
- Тсс! Нельзя этого! - проговорила она, погрозив ему пальчиком.
После такого осмотра дома, Павел возвратился в залу в очень веселом расположении духа и вздумал немного пошутить над становой за все те мучения, которые она заставила его терпеть.
- Скажите вы мне, моя почтенная соседка, - начал он в тон ей, - в кого вы влюблены?
- Я? - спросила она, уставив на него немного сердитые глаза.
Она такого вопроса при всех никак не ожидала от него.
- Да, вот mademoiselle Прыхина и Клеопатра Петровна сказали мне - в кого они влюблены, и вы мне должны сказать то же самое.
- Им - как угодно, а я не скажу, - ответила становая.
- Отчего же?
- А оттого, что, может быть, я в вас влюблена, - отвечала приставша и уставила на него пристальный взгляд.
- Ну, полноте, зачем я вам?.. - возразил Павел (он чувствовал, что от переживаемого счастия начинает говорить совершенно какие-то глупости). Зачем я вам?.. Я человек заезжий, а вам нужно кого-нибудь поближе к вам, с кем бы вы могли говорить о чувствах.
Становая вдруг вспыхнула и обиделась.
Павел попал прямо в цель. Приставша действительно любила очень близкого к ней человека - молодого письмоводителя мужа, но только о чувствах с ним не говорила, а больше водкой его поила.
- Пожалуйста, без насмешек!.. Пожалуйста!.. Сама умею отсмеяться, проговорила она.
- Господь с вами, кто над вами смеется; с вами говорить после этого нельзя! - возразил Павел и, отойдя от становой, сел около Прыхиной.
- А с вами так вот, вероятно, мы будем друзьями, настоящими, проговорил он уже не шутя.
- Надеюсь! - произнесла та многознаменательно.
Хозяйка между тем встала, вышла на минуту и, возвратясь, объявила, что "le souper est servi"[149].
Все пошли за ней, и - чем ужин более приближался к концу, тем Павел более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так что он почти не рад был, когда встали из-за стола и начали прощаться.
- До свидания, - сказала ему хозяйка не совсем тоже спокойным голосом и крепко пожимая его руку.
- До свидания, - пробормотал он ей.
- Вам приготовлено в кабинете, рядом с залой, - прибавила она.
- Слушаю-с, - произнес Павел и затем, проходя залу, он взглянул на маленькое окошечко, и оно неизгладимыми чертами врезалось у него в памяти. Пришедшего его раздевать Ивана он сейчас же отослал, сказав ему, что он сам разденется, а что теперь еще будет читать. Тот ушел с большим удовольствием, потому что ему с дороги давным-давно хотелось спать. Оставшись один, Павел почти в лихорадке стал прислушиваться к раздававшемуся - то тут, то там шуму в доме; наконец терпения у него уж больше недостало: он выглянул в залу - там никого не было, а в окошечке чайной светился уже огонек. "Она там", подумал Павел и с помутившейся почти совсем головою прошел залу, коридор и вошел в чайную. Там он увидел m-me Фатееву - уже в блузе, а не в платье.
- Ах, это вы, - сказала она, как бы не ожидая его и как бы даже несколько испугавшись его прихода.
- Я, - отвечал Павел дрожащим голосом; потом они сели на диван и молчали; Павел почти что глупо смотрел на Фатееву, а она держала глаза опущенными вниз.
- Послушайте! - начала наконец Фатеева. - Я давно хотела вас спросить: Мари вы видаете в Москве?
- Один раз всего видел, - отвечал неторопливо Павел.
- И что же, любовь ваша к ней прошла в вас совершенно? - продолжала Фатеева.
- Прошла, - отвечал Павел искренним тоном. - Однако послушайте, прибавил он, помолчав, - сюда никто не взойдет из людей?..
- Нет, никто; все преспокойно спят!.. - отвечала протяжно m-me Фатеева.
На другой день, Павел проснулся довольно поздно и спросил Ивана: встали ли все?
- Давно уж все в столовой чай кушают! - объяснил тот.
Павел оделся и пошел туда. Окошечко - из залы в блаженнейшую чайную опять на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
"Дрянь этакая, - подумал он. - Я обладаю прелестнейшею женщиною, а она воображает, что я на нее взгляну..."
М-me Фатеева, при появлении Павла, заметно сконфузилась. Она стала ему наливать чай.
- Как бы я желала каждое утро разливать вам чай, - шепнула она ему.
- Может быть, это когда-нибудь и будет, - ответил ей тихо Павел.
- Может быть!.. Однако, я вижу, ваших лошадей хотят закладывать, прибавила она вслух и взглянув в окно.
- Да, уж мне позвольте!
- Только я вас попрошу - в Москве одно поручение мое исполнить.
- Сделайте милость, приказывайте!
- Мне это надобно по секрету вам передать. Угодно вам уделить мне две минуты? - проговорила Клеопатра Петровна и пошла.
- Хоть десять! - отвечал Павел, идя за нею.
В гостиной они остановились.
- Послушайте, - начала Фатеева (на глазах ее появились слезы), - вы можете теперь меня не уважать, но я, клянусь вам богом, полюбила вас первого еще настоящим образом. В прежнем моем несчастном увлечении я больше обманывала самое себя, чем истинно что-нибудь чувствовала.
- Ангел мой, как же мне вас не уважать! - говорил Павел.
- И поверьте мне, - продолжала Фатеева, как бы не слушая его, - я несчастная, но не потерянная женщина. Тогда вы не хотели замечать меня...
- Но когда же мы увидимся, чудо мое, сокровище мое?
- Я употреблю все силы - приехать в Москву, но когда это будет - не могу сказать теперь.
- По крайней мере, будете ли вы писать ко мне? - спрашивал Павел.
- Писать я буду к вам часто, и вы пишите ко мне; но только - не на мое имя.
- А на чье?
- На Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас не задерживаю. Может быть, что к обеду приедет муж.
- Так я сейчас же и поеду.
- Сейчас же и поезжайте!
Они еще раз поцеловались и возвратились в столовую.
Через полчаса Павел уехал из Перцова.
Никакое сильное чувство в душе героя моего не могло оставаться одиночным явлением. По самой натуре своей он всегда стремился возвести его к чему-нибудь общему. Оно всегда порождало в нем целый цикл понятий и, воспринятое в плоть и кровь, делалось его убеждением. М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом. Со всею горячностью юноши он понял всю справедливость и законность ее протестов. "Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!" - думал он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни.
Жить в Москве Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.
- Что же, вы не скучаете о Салове? - говорил он ей с участием.
- Что скучать? Уж не воротишь! - отвечала m-me Гартунг. - Он ужасный человек! Ужасный! - прибавляла она потом как-то уж таинственно.
- Ну и бог с ним! - утешал ее Павел. - Теперь вам надобно полюбить другого.
- Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! - почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг.
- Стало быть, вы его еще любите?
- О, нисколько!.. - воскликнула с благородным негодованием Гартунг. Но и другие мужчины - все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!..
И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке.
- Совершенно справедливо, все они - дрянь! - подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.
- А что, скажите, - начал он, - какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней.
Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами:
- Я... французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
- Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? - воскликнул Павел. И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку?
- И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это - не художественный прием!
- Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! - опять воскликнул Павел. - Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом...
Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.
- Вы читали ее "Лукрецию Флориани"? - продолжал тот, все более и более горячась.
- Читал, - отвечал Неведомов.
- Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?
Неведомов опять пожал немного плечами.
- Я думаю, та мысль, - отвечал он, - что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.
- Нет-с, это - не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова "Ада", которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: "Lasciate ogni speranza, voi che entrate"[150]. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.
- Может быть, и это, - отвечал Неведомов, - но, во всяком случае, - это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.
- Почему же - капризнейших и неудачнейших? - спросил Павел.
- Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей...
- Но, что вам за дело до ее любовников и детей? - воскликнул Павел. Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.
- Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, - проговорил Неведомов.
- Ну, я на это не так смотрю, - сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.
- Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, - возразил ему Неведомов. - Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в "Гамлете", что для человека одно из самых ужасных мучений - это подозревать, например, что мать небезупречна...
- Ну, что ж - Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.
- Да, но бог знает - это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны - в нравственном отношении - русской женщины не выдумать.
- Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью.
- Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу - и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
- В нашем споре о Жорж Занд, - перебил Павел Неведомова, - дело совсем не в том, - не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом - значит, принимать один случайный факт за сущность дела... Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: "Вот вам религия, примите ее - и вы победите с нею целый мир!", - так и Жорж Занд говорит женщинам: "Вы - такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!" Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.
- Все это я очень хорошо знаю! - возразил Неведомов. - Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне - в одном только праве менять свои привязанности.
- А вы думаете, это безделица! - воскликнул Павел. - Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, - что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
- Лично я, - отвечал Неведомов, - конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого.
- Это почему?
Неведомов усмехнулся.
- Потому что еще покойная Сталь[57] говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
- Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было.
- Нет, этого не следует, - продолжал Неведомов своим спокойным тоном, вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба - это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.
- Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! - подхватил Павел.
- И для мужчин тоже это нехорошо! - проговорил с улыбкою Неведомов.
- Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы.
- Да я и вас не замечал особенно в этом!
- Я - что! Нет! Я не очень строг уж нынче, - произнес Павел и покраснел.
Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, - и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!
С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты...
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!
- Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее.
- Наш новорожденный едва дышит, - отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.
- Можно его, однако, видеть?
- Пожалуйте!
И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза - над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза.
- С ним, вероятно, удар повторился? - спросил Павел у Мари, садясь около нее.
- Это уж, кажется, десятый, - отвечала она и вздохнула. - Как мы, однако, с тобою давно не видались, - прибавила она.
- Да, давно, - отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного.
В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.
- Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу.
- Я заезжал к вам, - отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.
На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою.
- Ну, так я, ангел мой, поеду домой, - сказал полковник тем же тихим голосом жене. - Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, - дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день - то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома... Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала...
- Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, - подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.
- Ну-с, так до свиданья! - сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой.
Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною.
- Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? - сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.
Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.
- Пора вам, родной, принять! - повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот.
Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал:
- Священники вас спрашивают.
Та вышла, но вскоре воротилась.
- Причастить его надо, - сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного.
- Да, - подтвердила та.
- Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу.
- Войдите! - прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться.
Вихров и Мари вышли в залу.
Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.
- Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, проговорил он вслух.
Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит.
- Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается... Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, - проговорил он.
- Каких господ? - спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза.
- Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли.
Мари покачала головой.
- Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред.
Павел начал кусать с досады губы.
Вскоре священники снова запели.
- Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул он. - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он, протягивая ей руку.
- Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему.
- Может быть, - отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.
У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо.
"Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев", - думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как - он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.
В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
- Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней.
- Ах, это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она.
- Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, - говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.
- Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она.
Павел посмотрел на нее с удивлением.
- Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.
Павел обмер.
- Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.
- Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..
- Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.
- Разве сегодня его рожденье? - протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом.
- Сегодня, 20 декабря.
- Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую.
Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.
- Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему.
- Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я?
- Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, - я ведь очень ревнива!
- Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
- Ничего я его не убедила... Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!..
- И прекрасно сделала; но где ты остановилась?
- Недалеко тут. В "Париже", в гостинице.
- Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.
- Очень рада, - отвечала Фатеева.
- Я тебе сейчас это устрою, - сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг.
- Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, - сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра.
- Ну, уж знаю я, сестра! - возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг.
- Уверяю вас - сестра! - повторил Павел.
- Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, - сказала m-me Гартунг уже серьезно.
- Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел.
- Да, не измените! - произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу "Париж", чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
- Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он ее, осклабляясь.
- Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та.
- А вы к кому приехали? - спросил ее Иван.
- К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко.
- Знаем, хоть и не видывали.
- Да вы не прижимайте так уж очень, - говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.
- Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это.
- Толста, да не про вас! - возразила горничная.
Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
- Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! - сказала та.
- И я пойду с тобой, сокровище мое! - говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.
- Вот тебе за это! - воскликнул он.
Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.
Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: "Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя". Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.
- И погребального билета не могла прислать без своей приписки, проговорила она с неприятною усмешкой...
- Да, но я все-таки должен ехать, - проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.
- Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами.
- Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?
- Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она.
- Ну, я и не поеду, - сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.
Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.
- Вы уже потому не должны туда ехать, - продолжала она, - что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.
- Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.
- А ваша умная Мари, конечно, не бранит, - проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.
Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах снова подало повод к размолвке между моими любовниками.
Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.
- Кто там? - окрикнул он наконец.
- Это я, - отвечал женский голос.
- Кто вы?
- Я, Анна Ивановна! - сказал женский голосок. - Пустите меня войти к вам.
Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.
- Войдите, бога ради... Что такое с вами?
Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.
- Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на горло.
Вихров подал ей воды.
- Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? - сказала она.
- Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, - отвечал Вихров.
- Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.
Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.
К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.
- Каролина Карловна, а Каролина Карловна! - говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.
- А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?
- Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.
При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.
- Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. - Недолго же ее держали!
Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.
- Но что же делать, - произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.
- А я говорила ей... говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.
- Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!
- Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка, - хоть и не следовало бы, не стоит она того.
Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.
- Что, мне оставить вас? - спросил он ее.
- Нет, Вихров, посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне надобно вам многое рассказать.
Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.
- Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он.
- Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.
- Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо.
- У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо.
- Как у Салова? - воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.
- У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.
- Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров.
- Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна.
- Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?
- Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и развела ручками, - тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал?
- Но что же такое он с вами сделал?
- Сделал то, что... - И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, - формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: "Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!" Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.
- Но как же вы переехали к нему?
- Отчего же не переехать? - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, - в мышеловке?" А он мне, знаете, на эту Бэлу - черкешенку в романе Лермонтова - начнет указывать: "Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я очень уж расплачусь - "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. "Матушка барышня, - говорит она мне потихоньку, - что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. "Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда.
Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.
- И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко.
- Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, - и потому - что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила она и развела ручками.
- Бог с вами, - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не все же они погибают...
- Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, - продолжала Анна Ивановна, - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна теперь осталась на свете", - и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда... Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. - заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.
В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи.
- Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, - возразил Вихров.
- Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, - перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью.
Павел думал.
- Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, - упрашивала Анна Ивановна.
Вихров пошел.
Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.
- А я к вам с поручением, - начал он прямо.
- С каким? - спросил Неведомов.
- Анна Ивановна просит вас прийти к ней.
Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.
- Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? - проговорил он.
- Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.
Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою.
- Зачем же ей нужно видеть меня? - полуспросил, полусказал он.
- Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.
Неведомов грустно усмехнулся.
- Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, - сказал он.
- Послушайте, Неведомов, - начал Вихров с некоторым уже сердцем, - нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова.
- Что ж и теперь ей мешает любить Салова? - перебил его вдруг Неведомов.
- То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, - подхватил Вихров.
Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.
- И теперь она, - продолжал Вихров, - всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо.
- Что ж мне было отвечать ей? - сказал Неведомов.
- А то, что вы прощаете ее, - потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.
- Как утопиться? - проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице.
- Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.
Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.
- Вы, Неведомов, - убеждал его Вихров, - человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу.
- Нет, не могу! - сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками.
- Неведомов! - воскликнул Павел. - Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно.
- Может быть, - произнес Неведомов, закидывая голову назад, - но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.
- Погодите, постойте! - перебил его Павел. - Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера... вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.
- Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь.
- Но как же вы не хотите, - горячился Павел, - простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?
- Не столько не хочу, сколько не могу - по всему складу души моей, произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.
- И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? - воскликнул Павел.
- Последнее, - отвечал глухо Неведомов.
- Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! - сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.
Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.
На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
- Прежде всего, - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, - скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?
- Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева.
- Куда? - спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.
- К матери в деревню хочу ехать, - проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.
- Зачем же вы едете туда? - воскликнул с удивлением Павел.
- Что же мне, - сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных...
- Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?
- Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.
- Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, - если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?
- Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, проговорила Фатеева.
- Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.
- Какая же это печальная история? - спросила его насмешливо Фатеева:
- А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал Павел.
- Почему же она так прямо и бросилась к вам?
- Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.
- Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?
- Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.
- Как же вы-то все это знаете? - спросила его опять насмешливо Фатеева.
- Знаю, потому что она сама мне все рассказала.
- Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.
- Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел.
- Сделай милость, не догадался! - произнесла Фатеева, покачав головой. - Ни один мужчина, - прибавила она с ударением, - никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.
- Ну, это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.
- Во всяком случае, - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.
- Я очень рад, это превосходно, - воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.
- Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя.
- Сделайте милость! - сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. - Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? - сказал он, когда они ехали домой.
- Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.
- Но как же мне тебя больше любить?
- Это тебе надобно знать! - сказала Фатеева. - Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, - прибавила она с ударением.
Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево - в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.
- А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком.
- Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел.
Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее... Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:
- Что это такое ты делаешь?
- Что ж такое? - отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?"
Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.
- Ты, ангел мой, женщина очень умная, - начал он, - но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!
- Ах, я очень рада, - отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень дурно маленькую учили.
Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква "г" не очень строго отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать.
- Прочти, что ты такое написала? - спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.
- Бегать, - прочла Фатеева.
- Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел.
Клеопатра Петровна улыбнулась.
Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, - может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону... Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока[58].
- Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел.
- Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, - отвечала она.
"Хорош!" - подумал Павел.
Бальзака[59], напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, это тем, что о существовании "Илиады" Гомера она даже и не подозревала вовсе.
- А что же писал этот Илиад Гомер? - спросила она, перемешав даже имена.
- Клеопаша, Клеопаша! - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!
- Нет, знаю! - отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.
- Ну, и знаешь, какой они религии были?
- Они были идолопоклонники.
- Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?
- Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева.
- Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.
- Благодарю вас, - неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна.
- Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, - словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой - возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!"
- Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева.
- Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.
- Какая толстая и тяжелая, - сказала она.
- Сокровище бесценное! - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: "Фу ты, черт возьми!" Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:
- Я многого тут не понимаю!..
- Гекзаметр этот - размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров.
- Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева.
- Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде".
- Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.
- То, что я тебе читал, - это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.
- Ах, это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.
- Этого, впрочем, в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, - поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады".
- Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева.
- Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в "Илиаде", по чистоте, по спокойствию, по правильности линий - те же статуи греческие, - видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в заключение Павел.
- Ничего! - отвечала совершенно откровенно Фатеева. - Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар... Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи... Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: "Представимте, mesdames, сами из себя статуй!" И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать... Вдруг начальница входит. "Это, говорит, что такое?" Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. "Хорошо, - говорит начальница, - стойте же так всю ночь!" - да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой - ужас!
- Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел.
- Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева.
- И из них же вы, я полагаю, первая были.
- Я недурна была.
- Сего качества вы и ныне не лишены.
- Я не знаю, - отвечала она кокетливо.
- А я знаю, - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.
Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.
- Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он.
Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:
- Кто был Ахиллес?
- Греческий вождь, - отвечала она.
- А чем он замечателен?
- Забыла.
Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.
"Что же это такое?" - думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. - "Посмотрите, - продолжал он рассуждать сам с собой, - какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!.."
Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:
- Нет, душа моя, поздно тебе учиться!
- Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.
Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.
- Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!
- Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева.
- Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел.
- Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева.
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.
- Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее.
Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.
Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.
- Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу.
- Нет, это Неведомов, - произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову.
Тот вошел к ним в гостиную.
- Monsieur Неведомов, madame Фатеева, - сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.
- Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, - начал как-то тяжеловато умный Неведомов.
- Да, я так рада, что мы переехали сюда, - отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.
- А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел.
- Он, вероятно, сейчас придет.
- Очень рад, очень рад! - повторил Вихров.
Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.
- А вот и он, браво! - воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.
Вошел, в самом деле, Марьеновский.
- Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.
На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину... И кто она была родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей.
Вскоре затем раздались крики толстого Замина.
- Нашли, нашли, знаем теперь! - кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.
- Ну, здравствуйте, здравствуйте! - говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.
- Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин.
Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.
- Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку.
- Здравствуйте! - сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.
- How do you do?[151] - спросил его Павел по-английски.
- Yes,[152] - отвечал своим чисто английским тоном Петин.
- Это он англичанина представляет! - пояснил Павел.
Та улыбнулась.
Все уселись.
- Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, - начал Замин первый разговаривать. - Болхов-город... озеро там, брат, будет в длину верст двадцать... ну, а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут... тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась - и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: "В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат", - слышь!.. Монахи-то хлопотать, хлопотать, - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку - и денег дали: "Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру... а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!
- Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.
- Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот.
- "Дворянство - слава моего государства", - говаривала она, - произнес с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал он, - но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.
- Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел.
- Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях[60] сделали некоторым образом шаг к тому! - присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.
- Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева.
Марьеновский пожал плечами.
- Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он.
- Что их вознаграждать-то! - воскликнул Замин. - Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами".
- В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, - сказал Марьеновский. - Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.
- Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал Неведомов.
Он очень любил и немцев и литературу их.
- Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник.
- Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел.
- И Шиллер - сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!"
- Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" - вмешался вдруг в разговор Петин.
- Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел.
Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.
- Очень похоже! - сказала Фатеева.
Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:
- Merci, madame.
Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.
- Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, - с деготьком да луком.
- Хороши и противники-то их - западники, - сказал своим грустным голосом Неведомов. - Какое высокое дарование - Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.
- Не знаю, я за границей, - начал Марьеновский, - не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.
- Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, - подхватил Неведомов.
- Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, пояснил Павел.
- Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский.
Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.
При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже - некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
- Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на приятеля.
- На сухую рыбу, - проговорил Павел.
- На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин.
Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу.
- Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева.
Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:
- Ну, как тебе понравились мои приятели?
- Марьеновский, по-моему, очень умный человек!
- Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов.
- Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева.
- А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин!
- Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева.
- Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.
M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.
То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.
- Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! - произнес он.
- Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо.
- Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? - продолжал допрашивать Макар Григорьев.
- Барыня! - отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.
"Любезный сын, Павел Михайлович! - выводил полковник своими каракулями. - Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, - и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно".
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, - и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров".
Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.
- Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, - проговорил он.
- А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? - спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.
- Да, чересчур уж!
- Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев.
- О чем это? - спросил Павел.
- О барыне-то этой, - отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.
- Тсс... тише! - остановил его Павел.
- Пишет, - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.
- О, вздор какой!
- И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!
- Что же, ты и не будешь мне выдавать?
- А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.
- Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, - сказал ему с досадою Павел.
Макар Григорьев, однако, не уходил.
- Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!
- Чего ждать? Он не отменит своего приказания.
- Где же тоже, чай, отменить! - произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.
- Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел.
- Эх-ма! - проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. - Затем, прощенья просим! - прибавил он все еще в каком-то раздумье.
- Прощай! - сказал ему Павел.
Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.
По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но - увы! - Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.
- Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она.
"Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел.
- Он пишет, - продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, - чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.
- А вексель разве ты ему еще не возвратила? - спросил Павел.
- Нет, и никогда не возвращу! - произнесла Клеопатра Петровна с ударением. - А то, что он будет писать к генерал-губернатору - это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.
- Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел.
- Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.
У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он.
- И ты, пожалуйста, - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я - хоть пешком, но уйду к матери.
- Ни за что! - воскликнул Павел. - Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.
- Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! - произнесла Фатеева, потупляя глаза.
- Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!
Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает - и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал.
- A, monsieur Вихров! - воскликнул он не без удовольствия.
- Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел.
- Слушаю-с! - воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. - Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а?
- Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему.
- Хвалю и одобряю! - произнес Салов. - Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.
- Вот по случаю этой-то жизни, - начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, - я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.
- О, жестокий родитель! - воскликнул Салов. - Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах...
- С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.
- Что же, под залог каких-нибудь предметов? - спросил Салов.
- Каких же предметов... Я могу мой заем обеспечить только тем, что я единственный наследник хорошего состояния.
- Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество.
- Но неужели же мне никто без этого не поверит? - спросил Павел с волнением в голосе.
- Полагаю! - отвечал протяжно Салов. - Разве вот что, - прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, - тут у меня есть и водится со мною некто купчишка - Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.
Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит.
- Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг.
Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно.
- Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, - сказал он.
- Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем... Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине перчатками... Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!
- Вы человек особенный, - сказал ему Павел.
- Я человек коммерческий, - произнес насмешливым голосом Салов.
Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню.
- Итак, вы решительно не можете достать мне денег? - спросил он.
- Решительно! - проговорил Салов.
Павел поклонился и пошел было.
- Постойте, Вихров! - кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. - Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты.
- И проиграть вам все будущее состояние?
- Вероятно.
- Нет, я таких займов не желаю.
- Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное.
- Я полагаю, весьма подлое, - проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, - что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.
- Ай, батюшка Павел Михайлович! - вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом.
- Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! - сказал Павел и сел на стул.
Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги.
- Я в ужасном положении, Макар Григорьич, - начал Павел.
- Что уж, какое дело, - произнес тот невеселым голосом, - возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам.
- Да, но эти деньги весьма малые.
- Деньги пустые!
- Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною.
- Пустое дело - эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу.
- Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее.
- Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла.
- А ты знаешь, что сказать ей это... не говоря уже, как это лично тяжело для меня... сказать ей это - все равно что убить ее.
- Отчего убить? - возразил Макар Григорьев. - Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь.
- Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, - остановил его Павел.
- Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош!
- Что же, где мне занять денег? - продолжал Павел своим тоскливым голосом.
Макар Григорьев подумал несколько времени.
- Что тут занимать-то, нечего! - проговорил он. - Берите у меня, сколько вам понадобится.
- Как у тебя? - спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик.
- У меня, - повторил тот. - Я просодержу вас, пока у самих денег не будет.
- Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? - спросил Павел.
- Да когда хотите, - отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном.
Павел все еще не мог хорошенько сообразить.
- Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой?
- Буду содержать, - отвечал Макар Григорьев, - не мотайте только больно - не миллионер же я какой, в самом деле.
- Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, - начал Павел прерывающимся от волнения голосом. - Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить.
- Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.
- Но деньги все же целым веком нажитые.
- Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.
- А если ты умрешь, и я не успею отдать?
- Ну, жене-старухе отдадите.
- А если и жена умрет?
- Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.
- Нет, я не могу так! - произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.
- Вот на что я могу согласиться, - начал он, - я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.
- Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю...
- Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.
- Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, - что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет?
- Мало.
- Ну, вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней! - проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги.
Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен.
- Благодарю, благодарю! - пробормотал он несколько раз.
- Не меня благодарите, а маменьку вашу, - сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, - не вам еще я пока теперь служу, а покойнице - за то, что она сделала для меня...
Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой:
- Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении.
- Каким же образом ты это устроил? - спросила она с удовольствием.
- После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель.
Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича.
В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.
- А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.
Клеопатра Петровна немного покраснела.
- Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она.
- Это почему?
- Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.
Вихров подумал немного.
- Пожалуй, что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.
- Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна.
- Как же он тебя любил?
- Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный.
- Это сейчас видно было.
- Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.
- Негодяй какой! - воскликнул Павел.
В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.
Павел, вглядевшись в него, произнес:
- Боже мой, кого я вижу - Плавин!
- А вы - господин Вихров? - спросил тот.
- Так точно, - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом.
- Как я рад с вами, Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.
- Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес... Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки - хоть бы строчку написали, - говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон.
- Писать-то, признаться, было нечего, - отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему... В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
- Вы уж чиновник, на службе царской, - говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматривая его щеголеватую наружность.
- Да, я столоначальник министерства внутренних дел, - отвечал Плавин не без ударения.
- Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг не малый! говорил Павел и сам с собой думал: "Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною".
- Ну, скажите, а вы как и что? - отнесся к нему каким-то покровительственным тоном Плавин.
- Я кончаю курс по математическому факультету, - отвечал Павел.
- Дело доброе! - подхватил Плавин. - И что же потом: к нам в Петербург на службу?
- Не знаю еще, - отвечал Павел, вовсе не желая своего хладносердого приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения.
- Какой славный город Москва, - продолжал между тем Плавин, - какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального.
Павлу было противно эти слова слышать от Плавина. Он убежден был, что тот ничего не чувствует, а говорит так только потому, что у него привычка так выражаться.
- Здесь, кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором - не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым!
На это Плавин одним только движением головы изъявил как бы согласие. "Точно китайский мандарин кивает головой!" - подумал про себя Павел.
- А скажите вот что-с! - продолжал он. - Вы в министерстве внутренних дел служите... какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих крестьян?
Павел не без умыслу сказал это, желая показать перед приятелем знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены.
- Да, это была какая-то попытка, - отвечал, в свою очередь, не без важности Плавин.
- Но, говорят, государь положительно желает уничтожить крепостное право, - говорил с увлечением Вихров.
На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла.
- Я не слыхал этого, - произнес он, и в то же время физиономия его как будто добавила: "Не слыхал вздору этакого".
"Хоть бы высказывался, скотина, больше, поспорить бы можно было", думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом.
- А помните ли вы наш театр, который мы с вами играли - маленькие? прибавил он вслух.
- Да, помню, всегда с удовольствием вспоминаю, - отвечал Плавин, черт знает что желая этим сказать.
"Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят", - думал Павел.
- А не будете ли вы так добры, - сказал он, видя, что Плавин натягивает свои перчатки, - посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих приятелей.
- Мне весьма приятно будет, - сказал Плавин, потом прибавил: - А в котором часу?
- Часов в восемь, - отвечал Павел.
Плавин уехал.
- Кто это такой у тебя был? - спросила с любопытством вышедшая из своей комнаты Фатеева.
- Скот один! - отвечал Павел.
- Как скот? - сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. - Он такой, кажется, славный молодой человек, - заметила она Павлу.
- Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям.
"Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного петербургского филистера[61], который ко мне пожалует".
К Замину и Петину он писал так:
"Друзья мои, приходите ко мне, и мы должны будем показать весь наш студенческий шик перед одним петербургским филистером. Приходите в самых широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках".
Отправив эти записки, Павел предался иным мыслям. Плавин напомнил ему собою другое, очень дорогое для него время - детский театр. Ему ужасно захотелось сыграть где-нибудь на театре.
- Клеопаша! - сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим голосом. - Знаешь, что я думаю. - нам бы сыграть театр.
- Театр? - переспросила та.
- Да, театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют на благородных спектаклях, а настоящий, эстетический, чтобы пиесу, как оперу, по нотам разучить.
- Кто же будет играть? - спросила Клеопатра Петровна.
- Все мы, кого ты знаешь, и еще кого-нибудь подберем, - ты, наконец, будешь играть.
- Я? Но я никогда не игрывала, - отвечала Фатеева.
- Это вздор, научим, как следует, - отвечал Павел и начал соображать, какую бы пиесу выбрать. Больше всего мысль его останавливалась на "Юлии и Ромео" Шекспира - на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом - взять какую-нибудь народную вещь, хоть "Филатку и Мирошку"[62], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла в восхищение.
Клеопатра Петровна, между тем, хотела было велеть для предстоящего вечера привести комнату в более благоприличный вид.
- Не нужно-с, не извольте трудиться, - сказал ей Павел, - я хочу, чтобы этого филистера все у нас возмущало.
- Но для меня это нехорошо, понимаешь ты?
- Если сошлась с буршем, и сама буршачкой будь! - сказал Павел и поцеловал ее.
Клеопатра Петровна знала очень хорошо, что такое филистер и бурш. Павел давно уж это ей растолковал.
Неведомов, Марьеновский, Замин и Петин пришли раньше Плавина.
- А мой важный господин еще нейдет, - говорил Павел с досадой в голосе.
- Да кто он такой, что он такое? - спрашивали Вихрова все его приятели.
- Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, - и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.
- Comment vous portez-vous,[153] значит, - понимаю, - сказал, мотнув головой, Замин.
- Нет-с, хуже потому что те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет.
- Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? - спросил Павла Марьеновский.
- Потому что они никогда не высказывают ничего, а только согласие на все высокое и благородное проявляют.
- В Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны, - проговорил Марьеновский, обращаясь как бы ко всем.
- Все они в Петербурге шпионы, вот что! - заключил решительно Замин.
В эту минуту как раз вошел Плавин. Он был одет совершенно как с модной картинки: в черном фраке, в белом жилете, в белом галстуке и слегка даже завит.
- Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы, может быть, полагали, что у меня будет бал? - спросил его Павел.
- Нет, - отвечал Плавин, дружески пожимая ему руку, - я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему.
- Вот как! - произнес Павел и сделал легкую гримасу. - Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, - прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на лице его ничего не выразилось.
- А это - сестра моя двоюродная, - сказал Павел, указывая на Фатееву.
Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой.
- Вы - одной губернии с Павлом Михайловичем? - спросил он ее со всевозможною вежливостью.
- Да, одной, - отвечала Фатеева.
- Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине.
- Вы - все в Петербурге? - спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева.
- Я там учился в университете и служу теперь.
- И как еще служит блистательно! - подхватил Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина. - Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента.
- Да ведь, это что же, - вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин, - у меня есть троюродный брат, моложе меня - и уж секретарем теперь.
- Где? - спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь штуку.
- В надворном суде, - и такой взяточник, что чудо! - заключил Замин и еще более покраснел.
При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.
Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?
"Тот бы пробрал этого господина", - думал он и, не утерпев наконец, подошел к Петину и шепнул:
- Представь, пожалуйста, как различные господа входят в церковь и начинают молиться. Да чтоб побольше франтов было!
- Ja, es ist gut![154] - сказал Петин, совершенно как немец.
Последнее время он переменил тон англичанина на тон немца.
- Плавин, - сказал Павел, обращаясь к тому, - прежде вы были любителем театра; мы покажем вам такое представление, какого вы, вероятно, никогда не видывали. Начинайте, Петин!
- Это входят в церковь разные господа, - начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет... И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.
- Это он молит бога, чтоб тот дал ему Владимира на шею! - пояснил при этом Петин всей публике.
Штука эта была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не понял.
- Нет, это что, а вот что я представлю! - воскликнул Замин, нашедший, вероятно, что штука приятеля была недостаточно пикантна. - Смотрите, кричал он, падая на пол, - это мужика секут, а он кричит: "Семен Петрович, батюшка, батюшка!" - и при этом Замин повертывался на полу.
Все невольно захохотали, не исключая и Плавина. Клеопатра Петровна конфузилась, краснела, но все-таки хохотала.
- Отлично, отлично! - кричал Павел.
Когда представление это кончилось, Плавин, взглянув на часы, начал раскланиваться сначала с Клеопатрой Петровной, потом с Павлом и гостями.
- Уже? - сказал ему Вихров.
- Да, мне время, - отвечал Плавин и, отдав всем общий поклон, уехал.
- Ну, и черт с тобой! - произнес Павел, когда Плавин ушел. - Но каков, однако, пролаза, - прибавил он, - на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.
- Этот господин далеко уйдет, - сказал и Марьеновский.
- И еще бы дальше ушел, если бы в морской службе служил, - подхватил Петин.
- Почему же? - спросил его Марьеновский.
- Потому что из него отличные бы два весла вышли, - отвечал фистулой Петин.
Все захохотали.
Клеопатра Петровна, хотя и не возражала молодым людям, но в душе, кажется, не была согласна с ними.
- Повторяю еще раз, черт с ним!.. - начал Павел. - Теперь дело вот в чем-с. Клеопатра Петровна, садитесь рядом со мною: вы нам нужны более, чем кто-либо!.. Пришла мне мысль - сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо. Мочалов[63], кроме уж своего таланта, тем и велик в "Гамлете", что он один понимает то, что играет; тогда как другие... Боже ты мой! Короля, например, злодея и интригана, представляют, как какого-то пошляка, говорящего фразы... Полония, этого умного господина, но развращенного в придворной среде, являют шутом, дураком... Ну, а мы, я полагаю, ансамблем можем взять. Каждый из нас, разумеется, без должной привычки к сцене, но все-таки будет понимать то, что он говорит.
Сказав это, Павел замолк.
- Театр сыграть отлично бы было, - подхватил Петин, потирая от удовольствия руки.
- Штука важная, - повторил и Замин, - только... как вот Шекспир-то пойдет у нас.
- Уж если играть, так всего приличнее Шекспира, - высказался наконец и Неведомов.
Марьеновский молчал.
- Играть, я полагаю, - снова начал Павел, - "Ромео и Джульету". Я, если вы позволите, возьму на себя Ромео - молод еще, строен, немного трагического жара есть... А вы - Лоренцо, - отнесся он к Неведомову.
- Если нужно это будет, извольте, - отвечал тот.
- Меркуцио - Петин.
- Могу, - воскликнул тот и, сейчас же встав, произнес громким голосом:
О, вижу ясно,
Что у тебя была в гостях царица Маб!
- Отлично, - похвалил его Павел. - Юлию вы будете играть, - обратился он к Клеопатре Петровне.
- Я вовсе не могу играть! - возразила та.
- Почему же не можете?.. Извольте нам прочесть, и мы увидим, можете вы или нет.
И Павел сейчас же принес книжку.
- Прочтите! - сказал он.
- Я, ей-богу, не могу, - отвечала та.
- Прочтите, или я в самом деле рассержусь! - произнес Павел и действительно сильно нахмурился.
Фатеева пожала плечами и начала читать; но - о, ужас! - оказалось, что она не совсем даже бойко разбирает по-печатному.
- Что это барыня-то как тянет? - шепнул Петин Замину.
- Это она не вычитала еще урока, - сказал с серьезною физиономиею Замин.
- А так-то сразу не уразумевает, - подхватил Петин.
- Трудно ведь это, - отвечал, по-прежнему сидя солидно, Замин.
Клеопатра Петровна сама наконец поняла, как она ужасно читает, - вся покраснела, рассердилась и бросила книгу на стол.
- Не могу я читать, - сказала она.
Павел тоже уже больше не заставлял ее.
- Теперь-с о зале надобно похлопотать, - сказал он, стараясь позамять происшедший между всеми конфуз.
- Залой я вам могу услужить, - сказал Марьеновский, - у меня одна тетка уехала и оставила на мой присмотр свой дом, в котором есть и прислуга и зала. Это именно дом на Никитской князей Курских.
- Отлично, - произнес Павел, - однако вы и сами будете играть.
- Нет, уж от играния я прошу меня освободить, так как я залой служу обществу, - отвечал Марьеновский.
- Извольте-с, за залу мы вас освобождаем, - сказал Павел, - но, я полагаю, завтра часов в шесть вечера мы и можем съехаться в этот дом.
- Можете; я поутру же напишу туда записку, чтобы все было приготовлено.
Когда улажено было таким образом это дело, приятели разошлись наконец по домам.
Фатеева заметно дулась на Павла.
- Что это Замин вздумал представлять, как мужика секут; я тут, я думаю, сидела; я женщина... Стало быть, он никакого уважения ко мне не имеет.
- Что за вздор такой! Это он сделал вовсе не затем, чтобы тебя, а чтобы Плавина пошокировать.
- Однако вышло, что он меня шокировал.
- Ничего не шокировал. Ты, однако, завтра все-таки поедешь со мной на считку? - спросил Павел.
Его больше всего теперь беспокоил театр.
- Нет, не пойду, - отвечала Фатеева.
- Отчего же не поедешь?
- Оттого, что не хочу.
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
В день считки Вихров с Фатеевой еще более поссорился.
- Вы поедете? - спросил он ее перед самым отъездом.
- Нет, - отвечала та по-прежнему, мрачно.
- Как угодно-с! - проговорил Павел. - Найдем актрис и без вас, найдем! - говорил он, уходя и надевая набекрень студенческую фуражку.
M-me Фатеева вздрогнула при этом. Она еще не вполне понимала, как она огорчает и оскорбляет Павла своим отказом участвовать в театре. Знай это хорошо - она не сделала бы того!
Павел прямо поехал в номера m-me Гартунг.
Он проворно взбежал по высокой лестнице и прошел в номер к Анне Ивановне. Он застал, что она в новом кисейном платье вертелась перед зеркалом.
- А, Вихров, здравствуйте! - вскрикнула она весело, хлопнув своей маленькой ручкой в его руку.
- Я к вам с просьбой и с предложением, - начал он.
- В чем дело? Слушаю-с!.. - сказала Анна Ивановна, с важностью садясь на свое креслице. - Впрочем, погодите, постойте, здорова ли madame Фатеева?
- Здорова, - отвечал торопливо Павел. - Дело мое в том, что мы затеваем театр устроить и просим, чтобы и вы с нами играли.
- А madame Фатеева будет тоже играть?
- Нет, не будет.
- Отчего же это?
- Оттого, что у ней способности никакой на это нет.
- А с чего же вы думаете, что у меня есть способности?
- А оттого, что вы живая, как ртуть.
- А она разве не живая? Ух, какая, должно быть, живая! Кто же еще будет из мужчин играть?
- Да все наши.
- А Неведомов будет играть?
- Будет. А вы с ним видитесь?
- Нет, теперь уж я сама на него сердита; если он не желает помириться со мной, так и бог с ним! С удовольствием бы, Вихров, я стала с вами играть, с удовольствием бы, - продолжала она, - но у меня теперь у самой одно большое и важное дело затевается: ко мне сватается жених; я за него замуж хочу выйти.
- За кого же это?
- За купца, за богатого.
- Кто же вам высватал его?
- А тут одна торговка-сваха ходит к Каролине Карловне.
- Смотрите, чтобы привередник какой-нибудь не вышел, если купец, да еще богатый.
- Что делать-то, Вихров?.. Бедные на мне не женятся, потому что я сама бедна. Главное, вот что - вы ведь знаете мою историю. Каролина говорит, чтобы я называлась вдовой; но ведь он по бумагам моим увидит, что я замужем не была; а потому я и сказала, чтобы сваха рассказала ему все: зачем же его обманывать!
- Зачем обманывать, не следует; но сами вы будете ли любить его?
- Ну, вот этого не знаю, постараюсь! - отвечала Анна Ивановна и развела ручками. - А ведь как, Вихров, мне в девушках-то оставаться: все волочатся за мной, проходу не дают, точно я - какая дрянная совсем. Все, кроме вас, волочились, ей-богу! - заключила она и надула даже губки; ей, в самом деле, несносно даже было, что все считали точно какою-то обязанностью поухаживать за ней!
- Вам замужество, я полагаю, - начал Павел (у него в голове все-таки было свое), - не может помешать сыграть на театре; вы сыграете, а потом выйдете замуж.
- А как жених узнает и скажет: "Зачем вы со студентами театр играете?" Он и то уж Каролине Карловне говорил: "Зачем это она живет в номерах со студентами?"
- Я и Каролину Карловну приглашу играть, - объяснил ей Павел.
- Разве вот что сделать, - рассуждала между тем Анна Ивановна (ей самой очень хотелось сыграть на театре), - я скажу жениху, что я очень люблю театр. Если он рассердится и запретит мне, тогда зачем мне и замуж за него выходить, а если скажет: "Хорошо, сыграйте", - тогда я буду играть.
- Значит, во всяком случае вы будете играть? - сказал с удовольствием Павел.
- Во всяком случае! - отвечала Анна Ивановна, окончательно решившаяся участвовать в спектакле.
- Ну-с, поэтому вы надевайте вашу шляпку, и мы сейчас же поедем на считку в один дом, а я схожу к Каролине Карловне, - и он пошел к m-me Гартунг.
Он застал ее сидящею у окна, очень похудевшую в лице, но в талии как бы несколько даже пополневшую. Он изъяснил ей свою просьбу, чтобы она взялась играть в "Ромео и Юлии" няньку.
Каролина Карловна сначала посмотрела на него с удивлением.
- Где же этот театр у вас будет? - спросила она.
- В одном доме очень хорошем... Согласитесь, Каролина Карловна.
- Нет, Вихров, не могу, - отвечала она и вздохнула.
- Отчего же не можете?
- Оттого, что мне не до того теперь... не до театров ваших, проговорила Каролина Карловна и потупилась; на глазах у ней навернулись слезы.
Павел подозрительно осмотрел ее стан.
- Неужели - опять? - спросил он ее.
M-me Гартунг на это только утвердительно кивнула головой.
- Что же, опять злодей Салов?
Каролина Карловна отрицательно покачала головой, к хоть после того, как Павел сделал Каролине Карловне откровенное признание в своей любви, они были совершенно между собой друзья, но все-таки расспрашивать более он не почел себя вправе. Впоследствии он, впрочем, узнал, что виновником нового горя Каролины Карловны был один из таинственных фармацевтов. Русскому она, может быть, не поверила бы более; но против немца устоять не могла!
- Ну, что же делать, очень жаль! - говорил Павел, находя и со своей стороны совершенно невозможным, чтобы она в этом положении появилась на сцене. - До свиданья! - сказал он и ушел опять к Анне Ивановне, которая была уже в шляпке. Он посадил ее на нарочно взятого лихача, и они понеслись на Никитскую. Фатееву Павел в эту минуту совершенно забыл. Впереди у него было искусство и мысль о том, как бы хорошенько выучить Анну Ивановну сыграть роль Юлии.
Дом князя Курского был барский и не на московский лад, а на петербургский: каменный, двухэтажный, с зеркальным подъездом. Огромную дверь им отмахнул арап швейцар. Когда Павел и Анна Ивановна вошли в сени, арап снял с нее салоп и, перекинув его на руку, видимо, оставался несколько мгновений в недоумении: таких мехов он еще не видывал: салоп у Анны Ивановны был на крашеном заячьем меху. Павел взглянул вверх. Им предстояло проходить по устланной ковром лестнице, уставленной цветами и статуями. Прошли они и очутились в картинной галерее, потом еще в какой-то комнате с шкафами с серебром, и в каждой комнате стояли ливрейные лакеи и с любопытством на них посматривали.
- Господи, куда же мы это попали? - спросила Анна Ивановна боязливо.
А Павел, напротив, потирал от удовольствия руки, и когда они вошли в залу, предназначенную для театра, он спросил стоявшего тут солидной наружности лакея:
- А что, здесь игрывали театр?
- Игрывали... неоднократно! - отвечал тот с важностью.
- И какую, я думаю, все чушь, дребедень все французскую, - обратился Павел к Анне Ивановне.
- Ну нет, какую же чушь!.. - возразила она.
Ей очень уж нравились эти мраморные стены и идущие вокруг колонн пунцовые скамейки... - как же тут играть чушь? Между тем подъехали и другие участвующие. Петин явился в самом оборванном вицмундире; Замин - в каком-то верблюжьего цвета пальто, которое он купил на толкучке, и наконец пришел Неведомов в подряснике. Стоявшие в комнатах лакеи пошли за ним уж по пятам и раскрыли даже от недоумения рты. Они вообще, кажется, опасались, чтобы кто-нибудь из лицедеев не стащил что-нибудь из ценных вещей. Неведомов, войдя и увидев Анну Ивановну, побледнел и отшатнулся немного назад. Павел заметил это и поспешил к нему подойти.
- Разве Анна Ивановна будет с нами играть? - спросил Неведомов дрожащим голосом.
- Но кому же играть? Клеопатра Петровна не хочет; я и пригласил Анну Ивановну.
- Что же вы мне не сказали того прежде! - сказал Неведомов.
Анна Ивановна в это время, подняв свою голову, похаживала вдали и как будто бы даже не замечала Неведомова.
- Чем же она вам может помешать?.. Вы, однако, надеюсь, будете играть? - говорил Павел. Его по преимуществу беспокоило то, чтобы как-нибудь не расстроился театр.
- Не знаю уже теперь! - проговорил Неведомов, употребляя, как видно, страшные усилия над собой, чтобы поуспокоиться.
"Вот баба нервная!" - думал Павел про себя, отходя от Неведомова.
Петин и Замин, попав в такой богатый дом, тоже как будто присмирели.
- Мучусь и унываю, когда я на сие взираю! - говорил Замин, поглядывая на стены.
- Арап-то какой важный стоит внизу, - говорил Петин, - без всякой отметины, весь черный.
- Нарочно такого уж и делали, - подтвердил Замин.
Павел пригласил всех начать считку.
- Ну-с, Анна Ивановна, пожалуйте сюда! - говорил он, вызывая ее на середину залы.
Та вышла.
- Извольте читать за Юлию, а я - за Ромео.
Анна Ивановна зачитала очень недурно: она между студентами навострилась уже в чтении.
Павел был замечательно хорош в роли Ромео, так что Неведомов, несмотря на свое душевное расстройство, стал его слушать.
Сколько у Вихрова было непритворного огня, сколько благородства в тоне голоса! Но кто удивил всех - так это Петин: как вышел он на середину залы, ударил ногой в пол и зачитал:
- "О, вижу ясно, что у тебя в гостях была царица Маб!" - все тут же единогласно согласились, что они такого Меркуцио не видывали и не увидят никогда. Грустный Неведомов читал Лоренцо грустно, но с большим толком, и все поднимал глаза к небу. Замин, взявший на себя роль Капулетти, говорил каким-то гортанным старческим голосом: "Привет вам, дорогие гости!" - и больше походил на мужицкого старосту, чем на итальянского патриция.
Когда таким образом считывались и Павел был в совершеннейшем увлечении, Анна Ивановна, стоявшая рядом с ним, взглянув на двери, проговорила:
- Какая-то дама еще приехала... Ах, это Клеопатра Петровна! - прибавила она и почему-то сконфузилась.
Павел, ударив себя по голове, произнес:
- Это что еще за штуки она выкидывает!
Фатеева входила медленным и неторопливым шагом; она была бледна, губы у нее посинели.
- Что же ты меня не подождал, когда поехал? - спросила она Павла, проходя мимо него и садясь на один из ближайших к нему стульев.
- А разве ты будешь играть? - спросил он ее.
- Буду!
- Но какую же роль? Роль Юлии я передал Анне Ивановне. Разве вы возьмете роль няни?
- Мне все равно! - отвечала Клеопатра Петровна, еще более побледнев.
- В таком случае, вы будете играть няньку, - сказал Павел, думавший, что m-me Фатеева, в самом деле, будет играть в театре.
Затем считка пошла как-то ужасно плохо. Анна Ивановна заметно конфузилась при Клеопатре Петровне: женский инстинкт говорил ей, что Фатеева в настоящую минуту сердится, и сердится именно на нее. Неведомов только того, кажется, и ожидал, чтобы все это поскорее кончилось. Петин и Замин подсели было к Клеопатре Петровне, чтобы посмешить ее; но она даже не улыбнулась, а неподвижно, как статуя, сидела и смотрела то на Павла, то на Анну Ивановну, все еще стоявших посередине залы.
- Ну, будет на сегодня! - сказал, не вытерпев более этой пытки, Павел. - Я вас, Анна Ивановна, довезу до дому, - прибавил он нарочно громко.
- А я-то как же, опять одна поеду? - отнеслась Клеопатра Петровна к нему.
У ней при этом губы даже дрожали.
- Вы уж потрудитесь одни уехать. Я Анну Ивановну взял и должен ее обратно довезти, - отвечал он ей безжалостно.
Вихров не считал себя ни в чем, даже в помыслах, виноватым против Клеопатры Петровны, а потому решился наказать ее за ее безумную ревность.
- Поедемте, Анна Ивановна! - сказал он.
Анна Ивановна пошла за ним и была какая-то испуганная.
- Замин, поедемте со мной, довезите меня до дому! - сказала, в свою очередь, Клеопатра Петровна Замину.
- С великою готовностью! - отвечал тот.
- А я за вами петушком, петушком! - сказал Петин, чтобы посмешить ее, но Клеопатра Петровна не смеялась, и таким образом обе пары разъехались в разные стороны: Вихров с Анною Ивановною на Тверскую, а Клеопатра Петровна с Заминым на Петровку. Неведомов побрел домой один, потупив голову.
- За что это Клеопатра Петровна сердится на вас? - спросила Анна Ивановна Павла с первых же слов, когда они поехали.
- Ревнует! - отвечал тот.
- К кому же? Ко мне?
- К вам и ко всем в мире женщинам.
- Зачем же вы ее больше сердите и поехали не с ней, а со мной?
- Потому что я вас привез; а она не хотела ехать со мной, так пусть и едет одна.
- Ну вот, зачем это? А домой, я думаю, приедете, сейчас ручки и ножки начнете целовать.
- Нет, я не из таких, - отвечал Вихров.
- Из каких же?.. Сердитый и злой... у!.. Гадкий вы, после того! А что, скажите, Неведомов говорил с вами?
- Ему было очень тяжело с вами встретиться.
- Что ж я - пугало, что ли, какое? - спросила Анна Ивановна.
- Напротив, я думаю, брильянт, от которого он самовольно отказывается.
- А отчего же он отказывается?
- Спросите его! - отвечал Вихров.
- Он сумасшедший.
- Есть немного. До свиданья!
Павел, высадив Анну Ивановну на Тверской, поехал к себе на Петровку. Он хотя болтал и шутил дорогой, но на сердце у него кошки скребли. Дома он первого встретил Замина с каким-то испуганным лицом и говорящего почти шепотом.
- Клеопатра Петровна очень больна, - произнес он.
- Чем же? - спросил Павел.
- Всю дорогу плакала, выгибалась, так что я придерживать ее стал. А народ - фабричные эти встречаются: "Ишь, говорят, студент девку пьяную везет!"
Павел вошел было в спальню, где Клеопатра Петровна в распущенном платье лежала на постели.
- Подите от меня прочь, подите! - почти закричала она на него.
Павел воротился в залу.
Замин понял, что тут что-то такое неладное происходит.
- Ну, так я больше теперь не нужен и могу ехать домой, - сказал он.
- Поезжайте! - проговорил ему Павел.
Замин уехал.
Павел, оставшись один, стал прислушиваться, что делается в спальной; ему и жаль было Клеопатры Петровны, и вместе с тем она бесила его до последней степени.
Вдруг в спальной раздались какие-то удары и вслед за тем слова горничной: "Клеопатра Петровна, матушка, полноте, полноте!" Но удары продолжались. Павел понять не мог, что это такое. Затем горничная с испуганным лицом вышла к нему.
- Павел Михайлович, уймите Клеопатру Петровну: они себя головой бьют о спинку кровати.
Удары между тем все еще продолжались. Павел вошел опять в спальную. Клеопатра Петровна, почти вся посиневшая, колотила себя затылком о кровать.
- Послушайте, - начал Павел задыхающимся голосом, - если вы еще раз стукнетесь головой, я свяжу вас и целый день так продержу.
- Убейте лучше меня! - говорила Клеопатра Петровна.
- Убивать я вас не стану; но я прежде всего желал бы знать, из-за чего вы беснуетесь и за что вы сердитесь на меня?
- Как же, ведь очень весело это, - продолжала, в свою очередь, Фатеева, - заставил меня, как дуру какую, читать на потеху приятелям своим... И какой сам актер превосходный, и какую актрису отличную нашел!.. Нарочно выбрал пьесу такую, чтобы с ней целоваться и обниматься.
- Все это прекрасно! - начал Павел спокойным, по наружности, голосом, хотя в душе его и бушевал гнев: эти вопли невежества против его страсти к театру оскорбляли все существо его. - Маша, подай сюда лавровишневых капель, - прибавил он.
Маша подала.
Павел, накапав их в рюмку, подал Клеопатре Петровне.
- Вот, выпейте это лучше.
Та выпила капли с жадностью.
Павел велел подать еще стакан холодной воды.
Горничная подала.
Клеопатра Петровна выпила его весь. Все это ее сильно успокоило, и, главное, я думаю, ухаживанье Павла порадовало ее.
Она начала рыдать.
- Проплачьтесь, это хорошо! - сказал он и отошел к окну.
Клеопатра Петровна, как и всегда это бывало, от гнева прямо перешла к нежности и протянула к Павлу руку.
- Ну, подите сюда и сядьте около меня! - сказала она.
Павел подошел и сел.
- Ты любишь ведь меня еще, да?
- Никакого повода не подал я, кажется, тебе в этом сомневаться, проговорил в ответ Павел довольно сухо.
- Ну, прости меня. Скажи мне, что ты меня прощаешь, - говорила она, целуя его руки.
- На сумасшедшую не сердятся.
- А сам ты разве ни в чем не виноват против меня?
- Я думаю!
- Ну, побожись!
- Достаточно, надеюсь, моего слова.
- Скажи мне еще раз, что ты прощаешь мне.
- Совершенно прощаю! - отвечал Павел. Ему больше всего хотелось поскорей кончить эту сцену. - Ты устала, да и я тоже; пойду и отдохну, проговорил он и, поцеловав Клеопатру Петровну по ее желанию, ушел к себе.
Бедная женщина, однако, очень хорошо видела, что от Павла последовало ей далеко не полное прощение. Горничная ее слышала, что она всю ночь почти рыдала.
Поутру Павел получил от Неведомова письмо, в котором тот извещал его, что он не может участвовать в театре, потому что уезжает пожить к Троице.
"Видно, совсем хочет поступить в монахи", - подумал Павел.
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но как они услышат, что этот театр не то, чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, - так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.
- Нет, - сказал он сам себе, - наше общество слишком еще глупо и пошловато, чтобы с ним и в нем сыграть настоящим образом Шекспира!
С Фатеевой у Павла образовались тяжелые и в высшей степени натянутые отношения. Нравственное обаяние, которое она имела сначала на него, - и, по преимуществу, своею несчастною семейною жизнью, - вследствие вспышек ее ревности и недостатка образования почти совершенно рушилось; жажда же физических утех, от привычки и беспрепятственности их, значительно притупилась. Павел, впрочем, старался все это скрывать самым тщательным образом; но m-me Фатеева знала жизнь и людей: она очень хорошо видела, что она для Павла - ничто и что он только великодушничал с ней. Гордость и самолюбие женское страшно в ней заговорили: она проплакивала целые дни; Павла это мучило до невероятности.
- О чем вы все плачете? - спрашивал он ее, зная, разумеется, причину ее слез.
- Чему же мне радоваться? - отвечала она ему на это уклончиво.
А между тем башмаки какие купить она могла только на деньги Павла: своих у нее не было ни копейки.
Тщетно она ломала себе голову, как бы и куда от него уехать. Ехать к матери не было никакой возможности, так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу - она совершенно не надеялась, чтобы он принял ее. Заинтересуйся в это время Клеопатрой Петровной какой-нибудь господин с обеспеченным состоянием - она ни минуты бы не задумалась сделаться его любовницей и ушла бы к нему от Павла; но такого не случилось, а время между тем, этот великий мастер разрубать все гордиевы узлы человеческих отношений, решило этот вопрос гораздо проще и приличнее. Однажды Фатеева сидела в своей комнате, а Павел - в своей. Последнее время он почти постоянно занимался, готовясь к выпускному экзамену. Клеопатре Петровне подали письмо; она, взглянув на адрес, сделала довольно равнодушную мину. Письмо было написано рукою m-lle Прыхиной. Преданная девица сия вела со своей приятельницей самую длинную и самую неутомимую переписку.
"Cher ангельчик! - начинала она это письмо, - в то время, как ты утопаешь в море твоего счастия, я хочу нанести тебе крошечный, едва чувствительный для тебя удар, но в котором заранее прошу у тебя извинения. Твой муж, гонимый бурными потоками жизни, приближается к лону отцов своих. Он заболел и теперь опасно болен. Я стороной услыхала, что его обкрадывают разные приближенные особы, и решилась сама поехать к нему. Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют. Именем нашей дружбы, умоляю тебя приехать к нему. Я сама ему сказала об этом, и он, бедный, в какой-то детский восторг пришел: "Неужели она приедет ко мне? Скажите, что я оставлю ей все состояние, только бы она приехала и успокоила меня". Не сделаешь ты этого, ангельчик, у вас все будет растащено, и если ты приедешь после его смерти, ничего уж не найдешь. Поля твоего поцелуй за меня".
Читая это письмо, Фатеева по временам бледнела и краснела, потом гордо выпрямилась, вздохнула глубоко и пошла к Вихрову.
- Я сейчас об муже известие получила, - сказала она. - Мне надобно ехать к нему; он очень болен.
Павел взглянул на нее со вниманием. Он полагал, что она это придумала, чтоб уехать от него.
- Кто же тебя извещает об этом? - спросил он.
- Катя Прыхина, - отвечала Фатеева и подала письмо приятельницы.
Павел прочел, и ему стало вдруг бесконечно грустно расстаться с Клеопатрой Петровной.
- Очень жаль, что вы уедете, - проговорил он.
- Если я не поеду туда, так всего лишусь, - сказала она.
У ней тоже навернулись на глазах слезы.
- Стало быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так пишет, продолжал Павел.
- Вероятно, очень болен, - подтвердила Фатеева.
- Может быть, вся эта история недолго и продолжится.
- Конечно, - как бы успокаивала его Фатеева.
- Что же это он раскаялся перед тобой? - спросил Павел, заглядывая снова в письмо.
- Он всегда очень ценил меня и был бы добр ко мне, если бы не восстановляли против меня его возлюбленные!
Фатеева это так говорила, что как будто бы никогда ни в чем и виновата не была перед мужем. Вихрову это показалось уж немножко странно.
- Мне будет очень тяжело видеть страдания его, - продолжала она, нахмуривая уже брови, - потому что этот человек все-таки сделал для меня добра гораздо больше, чем все остальные люди.
На кого этот намек был направлен, - богу известно.
- Больше всех добра и больше всех снисхождения оказал, - отвечал, в свою очередь, не без цели Павел.
Фатеева при этом только взглянула на него и ни слова ему не возразила.
Павел вскоре после того ушел к Неведомову, чтоб узнать от того, зачем он едет к Троице, и чтоб поговорить с ним о собственных чувствованиях и отношениях к m-me Фатеевой. В глубине души он все-таки чувствовал себя не совсем правым против нее.
Он застал приятеля одетого в новый подрясник, надевающим перчатки, - и уж не с фуражкой, а со скуфейкой в руках.
- Куда это вы? - спросил его Павел.
- В Симонов монастырь хочу съездить; первую весеннюю прогулку сделать, - отвечал Неведомов.
- Позвольте, и я с вами съезжу, - сказал Павел.
- Поедемте, - проговорил Неведомов, и когда они вышли на улицу, то он пошел пешком.
- Возьмемте извозчика, - остановил было его Павел.
- Мы на лодке поедем, - возразил Неведомов.
- И то хорошо! - согласился Павел.
Они дошли до Москворецкого моста, ни слова не сказав друг с другом, и только когда сели в лодку и поехали, Павел спросил Неведомова, как-то внимательно и грустно смотревшего на воду:
- Вы к Троице, вероятно, переселяетесь затем, чтобы к монастырю быть поближе?
- Да, - отвечал Неведомов.
- А потом, конечно, и в монастырь поступите?
- Если примут.
Разговор на несколько времени приостановился. Павел стал глядеть на Москву и на виднеющиеся в ней, почти на каждом шагу, церкви и колокольни. По его кипучей и рвущейся еще к жизни натуре все это как-то не имело теперь для него никакого значения; а между тем для Неведомова скоро будет все в этом заключаться, и Павлу стало жаль приятеля.
- Я не знаю, Неведомов, - начал он, - хорошо ли вы делаете, что поступаете в монастырь. Вы человек слишком умный, слишком честный, слишком образованный! Вы, войдя в эту среду, задохнетесь! Ни один из ваших интересов не встретит там ни сочувствия, ни понимания.
- Отчего же? Там есть очень много умных и высокообразованных людей.
- Да-с, но это между высшими духовными лицами, а вам придется вращаться между низшей братией.
- Я буду, по возможности, избегать этой низшей братии, - сказал с улыбкою Неведомов. - Да теперь к чему и сам-то гожусь! - почти воскликнул он.
- Да перевести всего Шекспира, - подхватил Павел.
- Все уж сжег теперь, ничего не осталось, - проговорил Неведомов.
- Как сожгли?
- Так! - отвечал Неведомов очень покойно.
- Послушайте, - произнес с укором Павел, - к чему же такое отрицание от всего!.. Хоть бы та же Анна Ивановна, она стала бы любить вас всю жизнь, если бы вы хоть частицу возвратили ей вашего прежнего чувства.
- Оно теперь уж ей, я думаю, окончательно не нужно, - возразил с усмешкой Неведомов, - вчера я слышал, что она замуж даже выходит за какого-то купца.
- Кто ж в этом виноват, как не вы! - произнес Павел. - Вы сами ее от себя оттолкнули.
- Такою, какою она теперь стала, я нисколько и не сожалею, что оттолкнул ее, - сказал Неведомов.
В это время они подъехали к небольшой монастырской пристани. Идущие от нее и покрытые весеннею свежестью луга, несколько совершенно уж распустившихся деревьев, ивняку и, наконец, теплый, светлый вечер оживили Павла. Он начал радоваться, как малый ребенок.
- Вот вместе с Полежаевым[64] могу сказать я, - декламировал он: - "Я был в полях, какая радость! Меж тем в Москве какая гадость!"
Но Неведомов шел молча, видимо, занятый своими собственными мыслями. Взобравшись на гору, он вошел в ворота монастыря и, обратившись к шедшему за ним Вихрову, проговорил:
- Посидите тут где-нибудь; я зайду к одному монаху, чтобы взять от него письмо к настоятелю Троицкому.
Павел мотнул ему в знак согласия головой и поместился на одну из скамеечек, перед множеством стоящих перед нею надгробных памятников.
Неведомов тоже скоро возвратился к нему и сел рядом с ним на скамеечку.
- Послушайте, Неведомов, - начал Павел, показывая приятелю на затейливые и пестрые храмы и на кельи с небольшими окнами, - не страшно вам от этого? Посмотрите, каким-то застоем, покоем мертвенным веет от всего этого; а там-то слышите?.. - И Вихров указал пальцем по направлению резко свистящего звука пара, который послышался с одной из соседних фабрик. - Это вот - видно, что живое дело!.. Когда на эти бойницы выходили монахи и отбивались от неприятелей, тогда я понимаю, что всякому человеку можно было прятаться в этих стенах; теперь же, когда это стало каким-то эстетическим времяпровождением нескольких любителей или ленивцев...
- Да сам-то я, поймите вы меня, - произнес уже с досадою Неведомов, ни для какой другой жизни не гожусь.
Вихров посмотрел ему в лицо. "Может быть, в самом деле он ни на что уж больше и не годен, как для кельи и для созерцательной жизни", - подумал он.
- Э, что тут говорить, - начал снова Неведомов, выпрямляясь и растирая себе грудь. - Вот, по-моему, самое лучшее утешение в каждом горе, - прибавил он, показывая глазами на памятники, - какие бы тебя страдания ни постигли, вспомни, что они кончатся и что ты будешь тут!
- Смерть - вещь страшная, - произнес Павел с каким-то даже отвращением.
- Она, я думаю, вещь успокоительная, - произнес Неведомов.
Павел многое мог бы возразить против этого; но у него как-то язык не поворачивался - уж и в этом-то разочаровывать Неведомова.
- У меня, в моей любви, тоже плохо идет, - начал он после довольно продолжительного молчания и несколько сконфуженным голосом.
- Что же так? - спросил Неведомов равнодушно и продолжая смотреть на памятники.
- Клеопатра Петровна едет в деревню; муж у ней умирает.
- Едет? - переспросил Неведомов.
- Уезжает, и у нас с ней какие-то странные отношения образовались: мы совершенно одновременно принаскучили и принадоели друг другу.
Неведомов слегка усмехнулся.
- Этого надобно было ожидать, - проговорил он.
- Почему надобно было ожидать? - спросил Павел с ударением.
- Потому что всегда и везде это бывает.
- То есть, вы хотите сказать, между всеми любовниками.
- Это именно я и хочу сказать, - подтвердил Неведомов.
- И для продолжительной любви, вы полагаете, необходимою девственную невинность со стороны женщины и брак? - расспрашивал Павел, очень хорошо заранее зная мнение Неведомова по этому предмету.
- Считаю это важнейшим и существеннейшим условием, - отвечал тот.
- Поэтому, если бы вас полюбила Анна Ивановна и вы бы женились на ней, ваша любовь была бы продолжительнее нашей? - захотелось Павлу кольнуть немного приятеля.
- Вероятно; но тогда Анна Ивановна должна была бы быть совершенно других свойств, - отвечал Неведомов с грустной усмешкой.
Павел, в свою очередь, тоже усмехнулся и покачал головой.
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
Дома он застал, что Клеопатра Петровна стояла в своей комнате и держала в руке пачку каких-то бумаг.
- Что это у тебя за бумаги? - спросил ее Павел.
- Письма твои, - отвечала Фатеева притворно-равнодушным тоном, смотрела, как их в чемодан положить и подальше спрятать.
- А всего, я думаю, лучше спрятать их в печку, в огонь.
- Зачем же? - возразила Фатеева. - Я хочу, по крайней мере, хоть по письмам видеть, каков ты был когда-то в отношении меня, - прибавила она.
- В отношении вас-с! - сказал как бы шутливо Павел и в то же время отвернулся к окну.
Ему так сделалось грустно и так досадно на самого себя; на глазах у него невольно навернулись слезы.
"Отчего я не могу любить этой женщины? - думал он почти с озлоблением. - Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы". Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.
- Будь хоть последний день понежней со мною, - проговорила она, как бы еще не зная, исполнит он ее просьбу или нет. Павел поцеловал у нее руку и сел около нее. Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к себе на грудь, начала его целовать в лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали из глаз ее. Он употреблял над собою все усилия, чтобы не разрыдаться. Так просидели они всю ночь, тихо переговариваясь между собою, но ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры Петровны в Москву и вообще на какое бы то ни было свидание.
Войдя на другой день рано поутру в кухню, Павел там тоже застал хоть и глупую, но вместе с тем и умилительную сцену.
Иван сидел за столом и пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша была на этот раз вся в слезах; Иван - угрюм.
- О чем ты плачешь? - спросил Павел горничную.
Та, как бы очень устыдясь этого вопроса, сейчас же проворно - и ничего не ответив - ушла из комнаты.
- Павел Михайлович, попросите Клеопатру Петровну, чтобы она выдала за меня Марью замуж, - сказал Иван мрачным и, по обыкновению, глупым голосом.
- Да не выдадут же, говорят тебе! - кричала Марья из коридора, в который она ушла. - Я - не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то уж съест теперь, что я с барыней уезжала.
- А может быть, и выдадут, - сказал Павел, чтобы поуспокоить их, и велел затем Ивану идти и привести Клеопатре Петровне лошадей.
Людям остающимся всегда тяжелее нравственно - чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.
- Покойно, - отвечала она глухим голосом.
Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.
"Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все это подобным образом кончилось!" - думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова "Герой нашего времени" и вообще все стихотворения этого поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, - мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова:
Что страсти!.. Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка!
Павел был совершенно убежден, что он разлюбил Фатееву окончательно.
36. Священный Союз - союз, заключенный в Париже в 1815 году Россией, Австрией и Пруссией с целью подавления революционных и национально-освободительных движений.
37. Сенковский Осип Иванович (1800-1858) - востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала "Библиотека для чтения", начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.
38. Марлинский - псевдоним Александра Александровича Бестужева (1797-1837) - русского писателя-декабриста.
39. Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807-1873) - русский поэт.
40. Поссевин Антоний (1534-1611) - иезуит. Был направлен в Москву, к царю Иоанну IV, папою Григорием XIII для примирения Иоанна с польским королем Стефаном Баторием и образования лиги христианских государств против Турции. Пытался склонить москвичей к католицизму. Оставил описание Руси XVI века под названием "Московия".
41. Конт Огюст (1798-1857) - французский буржуазный философ, социолог, субъективный идеалист, основатель так называемого позитивизма.
неизвестная земля, область (лат.).
42. Кант Иммануил (1724-1804) - родоначальник немецкого идеализма второй половины XVIII-XIX века.
43. Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) - крупнейший немецкий философ-идеалист и диалектик.
44. Вольтер (Франсуа Мари Аруэ) (1694-1778) - выдающийся французский писатель, один из крупнейших деятелей эпохи Просвещения.
45. Посибаритничать - жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого города Сибарис, о жителях которого ходила молва как о людях изнеженных.
обыкновенные суды (франц.).
суд для рассмотрения дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).
46. Шиллер Фридрих (1759-1805) - великий немецкий поэт.
прачка (франц.).
47. Каратыгин Василий Андреевич (1802-1853) - известный актер-трагик.
48. Толченов Павел Иванович (1787-1862) - артист московской и петербургской трупп на ролях резонеров.
49. Санковская Екатерина Александровна (1816-1872) - прима-балерина московского балета.
50. Вилье, точнее, Виллие Яков Васильевич (1765-1854) лейб-хирург и президент Медико-хирургической академии.
51. Черкесские чепаны - кафтаны, поддевки.
52. Лацароне (итальян.) - нищий, босяк.
53. Расин Жан (1639-1699) - великий французский драматург.
54. Жаргондист - искаженное слово "жирондист". Жирондисты партия периода французской буржуазной революции, представлявшая интересы крупной торговой и промышленной буржуазии.
55. Роброн - женское платье с очень широкой круглой юбкою; мода аристократии XVIII столетня.
56. Бель-фам - видная, представительная, полная женщина.
Пришел, увидел, победил! (лат.).
"ужин подан" (франц.).
"Оставь надежду навсегда каждый, кто сюда входит" (итал.).
57. Сталь Анна (1766-1817) - французская писательница, автор романов "Дельфина" и "Коринна или Италия". Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге "Десять лет изгнания".
58. Поль де Кок (1794-1871) - французский романист, с именем которого связано представление о чрезмерной нескромности в изображении эротических сцен.
59. Бальзак Оноре (1799-1850) - крупнейший французский писатель-реалист.
Как вы поживаете? (англ.).
Да (англ.).
60. Инвентари в юго-западных губерниях. - Инвентарями, практиковавшимися в юго-западных губерниях царской России, назывались точные описания отведенных крепостным крестьянам наделов со всеми хозяйственными принадлежностями, а также перечень повинностей, лежавших на крестьянах. Инвентари до известной степени ограничивали хозяйственный и отчасти личный произвол помещика по отношению к крестьянам.
61. Филистер - презрительная кличка человека самодовольного, с ограниченным, узким, обывательским кругозором, без духовных запросов.
62. "Филатка и Морошка" - водевиль в одном действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.
Как вы поживаете (франц.).
Да, это хорошо! (нем.).
63. Мочалов Павел Степанович (1800-1848) - знаменитый актер-трагик.
64. Полежаев Александр Иванович (1804-1838) - русский поэт, Павел Вихров переделывает стихи Полежаева "Тарки": Я был в горах, Какая радость! Я был в Тарках Какая гадость!