Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж - и пойдет прежняя история.
В такого рода соображениях и колебаниях прошло около двух месяцев; наконец в одно утро Иван сказал Вихрову, что пришел Макар Григорьев. Павел велел позвать его к себе.
Макар Григорьев вошел.
- Ладно, что застал вас дома, а то думал, что, пожалуй, и не захвачу! сказал он каким-то странным голосом.
- Нет, я дома! - отвечал Павел и указал старику на стул. Он всегда сажал Макара Григорьева с собой.
Макар Григорьев сел и несколько времени ворочался на стуле, кряхтел и как бы не находил, о чем ему заговорить.
- Домой вот, Макар Григорьевич, в деревню сбираюсь, - начал Павел сам.
- Ну это что же! - произнес что-то такое Макар Григорьев. - Есть оттуда оказейка, приехал один человек.
- Какой человек? - спросил Павел, не совсем понимая, что хочет этим сказать Макар Григорьев.
- Наш человек приехал; папенька ваш не так здоров... - отвечал Макар Григорьев и потупился.
- Как не так здоров? - произнес Павел, уже побледнев немного. Вероятно, он очень болен, если прислан нарочный!
- Да! - отвечал Макар Григорьев каким-то глухим голосом, и в то же время старик не глядел на молодого барина.
- Макар Григорьев, послушай, не томи меня: умер он или жив? воскликнул Павел.
- Что жив... Известно, все под богом ходим.
- Значит, он умер?.. Это я вижу, - сказал Павел прерывающимся голосом. - Когда он умер? - прибавил он как-то твердо и желая прямо поставить вопрос.
- Двадцать третьего июля изволил скончаться, - отвечал Макар Григорьев.
- И я его, вероятно, довел до смерти своей последней неприятностью, произнес Павел.
- Ничего не вы, что за вы? Семидесяти лет человек помер, не Енохом[65] же бессмертным ему быть, пора и честь знать!
- Однако это последнее письмо, которое я ему послал, я думаю, его не порадовало.
- Я не посылал этого письма, - ответил Макар Григорьев.
- Как не посылал? - воскликнул Павел уже радостно.
- Так, не посылал: что из-за вздору ссориться!.. Написал только ему, что вы очень поиспужались и писать ему не смеете.
- О, благодарю тебя! - воскликнул Павел и, вскочив, обнял и поцеловал Макара Григорьева.
- Приказчик ваш оттуда приехал, Кирьян; бумаги вам разные привез оттуда.
- Бог с ними, ничего этого я видеть не хочу; батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда тебя уже больше не увижу! - говорил с слезами на глазах Павел, всплескивая горестно руками.
Макар Григорьев слушал его молча; на его маленьких и заплывших глазах тоже появились как будто бы слезы.
- Что плакать-то уж очень больно, - начал он, - старик умер - не то что намаявшись и нахвораючись!.. Вон как другие господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько помер очищенный.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
- Макар Григорьев, - начал он, - я хочу всех вас предварительно заложить в опекунский совет, а потом отпущу на волю!
- Как на волю, пошто? - спросил тот.
- А по то, чтобы вы не были крепостными; пока я жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть!
- Что пустяки какие, - умрете, да в дугу кто-то начнет гнуть. Все вы вздор какой-то говорите. Позовите лучше Кирьяна к себе и примите от него бумаги; я его нарочно привел с собой!
- Ну, позови!
Кирьян вошел. Это уж был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к руке барина, и, как тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и поцеловал ее.
- Что, Кирьян, лишились мы с тобой нашего благодетеля, - начал Павел с навернувшимися опять слезами на глазах.
- Да, батюшка, несчастье какое божеское постигло нас, - отвечал Кирьян, покачивая своей головой и как бы кокетничая своею печалью.
Макар Григорьев, как мы знаем, не прилюбливал полковника, но все-таки видно было, что он искреннее сожалел об его смерти, чем плутоватый Кирьян.
- Как же и в какой именно час дня отец помер? - спросил Павел.
- Двадцать третьего числа-с, - отвечал Кирьян, - во время обеденного стола; гостья у них-с была, старушка Катерина Гавриловна Плавина... и все про сына ему рассказывала, который видеться, что ли, с вами изволил?
- Да, виделся, - отвечал Павел скороговоркой.
- Она об этом ему рассказывала, - он слушать изволил ее, и жареное уж кушать начал, вдруг покатился со стула и жизнь покончил, и салат еще в губках остался; у мертвого уже у него вынимали из ротику.
- Но отчего же все это с ним случилось? Был он перед этим болен, расстроен чем?
- Ничего не было того-с, - отвечал Кирьян. - Конечно, мы сами мало в этом понимаем, но господа тут на похоронах разговаривали: ножки ведь у них от ран изволили болеть, и сколько они тоже лечили эту болезнь, почесть я каждую неделю в город за лекарством для них от этого ездил!.. Все ничего, никакой помощи не было, но старушонка-лекарка полечила их последнее время, только и всего, - раны эти самые киноварью подкурила, так сразу и затянуло все... Ну, и господа так говорили: раны закрылись, в голову и ударило, вред от этого после вышел!
- Очень не мудрено... - произнес Павел. - Но как же не стыдно было покойному батюшке доверять себя какой-нибудь бабе-дуре.
- Тут уж довериться изволили, - отвечал Кирьян и вздохнул.
- Покойный папенька ваш не то что из поученых барь был, а простой: все равно, что и мужик! - вмешался в разговор Макар Григорьев.
- Но кто же распоряжался всем, когда отец помер? - спросил Павел.
- Да эта же самая Катерина Гавриловна Плавина; слава богу, что она и случилась тут: сейчас все ящики, сундуки и комоды опечатала, послала к священникам и за становым. Тот опять тоже переписал все до последнего ягненка.
- Ну, потом похоронили? - говорил Павел. Он хотел знать все подробности, сопровождавшие смерть отца.
- Похоронили-с! Господ очень много съехалось; даже вон из Перцова молодая барыня приезжала; только что в церкви постояла, а в усадьбу в дом не поехала.
- Из Перцова?.. Клеопатра Петровна? - переспросил Павел.
- Да-с, они самые, кажется!.. И как плакать изволили - ужас: пошли с последним-то лобызанием, так на гроб и упали; почесть на руках отнесли их потом оттуда.
"Это что такое? - подумал Павел, удивленный и пораженный этим известием. - Что такое эта безумица делает?.. Неужели она еще любит меня, что и ей так дорого все, что касается до меня?"
От Клеопатры Петровны, с самого ее отъезда в деревню, не было ни строчки. Павел недоумевал.
- К тестеньку-то, видно, пожелала приехать и поклониться ему в последний раз, - пробунчал себе под нос Макар Григорьев.
- Но у ней у самой муж умирает? - спросил Павел Кирьяна.
- Плох, тоже слышно, очень... Кучер ихний при церкви рассказывал о том нашему Петру, - отвечал Кирьян.
- Кучер кучеру там какому-то рассказывал, - перебил, передразнивая Кирьяна, Макар Григорьев. - А ты вот бумаги-то лучше, что привез, подай барину.
Кирьян на эти слова вынул толстый, завернутый в сахарную бумагу пакет и подал его Павлу. Тот развернул, и первое, что увидел, - это билеты приказа общественного призрения на его имя и тысяч на тридцать.
- Это какие деньги? - спросил он.
- Папенькины-с. У них так и записка найдена, чтобы эти деньги сейчас с нарочным к вам везти.
- Откуда же он мог их накопить? - спросил Павел.
- Откуда? - произнес насмешливо Макар Григорьев. - Старик хапуга был: одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три дает.
- Дает! - подтвердил и Кирьян.
- А на себя тоже копейки не уболил издержать, - продолжал Макар Григорьев.
- Да уж это точно что, - подтвердил Кирьян. - Когда вот Павла Михайлыча нет, что люди едят, то и он кушает.
- Дрожал старик надо всем!.. - произнес Макар Григорьев. - Окромя этих денег, он Воздвиженское еще вам купил, - прибавил он, обращаясь к Павлу.
- Как купил? - спросил тот с удивлением.
- Куплено-с, - отвечал Кирьян, - перед самой почесть смертью они и крепость на него изволили совершить.
- Но зачем же те-то господа продали?
- Так наслышно, что сын-то генеральшин женится на миллионерке; ну, так чтобы на свадьбу деньги иметь, - объяснил Кирьян.
- Форс тоже держат, - подхватил Макар Григорьев, - коли на богатой женится, так чтобы она думала, что и он богат; а как окрутят, так после и увидят, что свищ только один, прохвост, больше ничего, по-нашему, по-мужицки, сказать...
- Воздвиженское!.. Воздвиженское теперь мое! - повторял Павел с заметным удовольствием.
- Папенька так уж нарочно для вас и купили, - продолжал объяснять Кирьян. - "Пашенька, говорит, всегда хвалил Воздвиженское: вот, говорит, папенька, такую бы нам усадьбу!.. - Ну, так, говорит, пусть он теперь владеет ею, куплю ему на потешку ее!"
Павел опять предался при этом горестным мыслям и воспоминаниям. "Милый, дорогой родитель, - шептал он сам с собой. - Вся твоя жизнь была заботой обо мне, чтобы как-нибудь устроить мою будущность; малейшее желание мое ты всегда хотел исполнить, а я между тем грубил тебе, огорчал тебя!"
И Павел в самом деле искренно думал, что он совершил против отца страшнейшие злодеяния, и затем он снова перешел к прежней своей мысли почтить память старика серьезно добрым делом.
- Ну вот, мои друзья, ты староста дворовый, - сказал он Кирьяну, - а ты, Макар Григорьев, я уж не знаю какой староста, ты мне второй отец становишься...
- Вона! - произнес Макар Григорьев насмешливо, но, видимо, тронутый словами Павла.
- Научите вы меня, как мне все мое именье устроить, чтобы всем принадлежащим мне людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот не советует... Что же мне делать после того?
- Да ничего не делать, веста, как и при папеньке было!.. Что еще тут делать? - перебил Макар Григорьев почти строго Павла, а сам в это время подмигивал ему так, чтобы Кирьян не заметил этого.
- Ничего не надо делать! - повторил он еще раз и обратился уже к Кирьяну:
- Ты шел бы, паря, домой!.. Отпустите его; он устал тоже с дороги, прибавил он Павлу.
- Пожалуй! - отвечал Павел, несколько сконфуженный этими словами и распоряжениями Макара Григорьева.
- Так я пойду-с, - сказал Кирьян и потом опять насильственно поцеловал у Павла руку и ушел.
- Что это вы вздор этакой говорите при этом дураке; он приедет, пожалуй, домой и всю вотчину вашу взбунтует... - начал Макар Григорьев.
- Что же за вздор? - спросил Павел.
- Как не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь друг мой, а я уж и батькой вторым стал; разве барину следует так говорить; мы ведь не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем.
- Я не для поднятия вашего рыла это делаю, а чтобы устроить ваше благосостояние, - сказал Павел.
- Так что же?.. Дурак-то Кирьяшка и научит вас: он скажет, дай ему денег больше, вот и все наученье его!
- Ну, так ты меня научи! - сказал Павел. Макар Григорьев казался ему великолепен в эти минуты.
- Я-то научу не по-ихнему, - отвечал тот хвастливо, - потому мне ничего не надо, я живу своим, а из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь... Что вам надо, чтобы было в вашем имении?
- Чтобы бедных мужиков у меня не было.
- Да бедных почесть и нет, есть многосемейные только, с малыми детьми; ну, тем - известно - потяжельше!
- А если им потяжельше, с них меньше повинностей надо брать.
- Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь, мужики - плуты... Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру.
- Хорошо, я тебе буду отдавать, - сказал Павел, слышавший еще и прежде, что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив был и на руку дерзок; иной раз другого мужичка, ни за что ни про что, возьмет да и прибьет.
- Дворовым я завел, чтобы лучше пищу выдавали; не знаю, идет ли теперь это?
- Идет точь-в-точь так, это я слышал. Им ничего больше не надо прибавлять, будет с них, дьяволов!
- Будет?
- Будет! А то хуже избалуете. Вы когда думаете в деревню-то ехать?
- Ехать-то мне, - начал Павел, - вот ты хоть и не хочешь быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь - там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
- Где уж тут, утерпите ли... Господа тоже ведь избалованы насчет этого.
- Да, - подтвердил Павел, не вслушавшись в последние слова Макара Григорьева, - а между тем это может страшно ей повредить, наконец встревожит и огорчит умирающего человека, а я не хочу и не могу себе позволить этого.
- Нет, вам не надо туда ездить, - решил и Макар Григорьев, - пустое дело - бросить вам все это надо; может быть, здесь невесту настоящую, хорошую, с приданым найдете!
- Ах, кстати, - перебил его Павел, вспомнив при слове "с приданым" о деньгах, которыми так великодушно снабжал его Макар Григорьев в продолжение последнего времени, - не угодно ли вам принять от меня мой долг!
И с этим словом он вынул из сахарной бумаги один билет приказа и подал его Макару Григорьеву.
- Ну, что, успеете еще! - произнес было тот.
- Бери! - повторил Павел настоятельно.
Макар Григорьев усмехнулся только и положил билет в карман.
- Удивительное дело - какие нынче господа стали, - проговорил он, продолжая усмехаться.
- А что? - спросил Павел.
- Да так! Совсем не то, что прежние, - отвечал Макар Григорьев, бог знает что желая тем сказать, и ушел.
Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.
Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини. Муж ее был уже генерал, и они в настоящее время жили в Парке, на красивой даче.
- Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! - сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно любил с ним разговаривать: Яков был мужик умный.
- Дадим-с, - отвечал тот.
- Завтра мы с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь себя лицом в грязь, - продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу.
- Слушаю-с, - проговорил Яков и на другой день действительно приехал на таком рысаке, в такой сбруе и пролетке, что Павел вскрикнул даже от удовольствия.
- Ну-с, Яков Петрович, - сказал он, усаживаясь в пролетке, - какого это завода конь?
- Мосоловского, - отвечал Яков, сидя прямо и внимательно поглядывая на лошадь, которая сердито рыла копытом землю.
- Трогай! Надеюсь, что на Тверской мы всех перегоним, - проговорил Павел.
Яков тронул: лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало на эластической подушке пролетки.
- Немного осталось впереди-то! - сказал Яков, выехав за заставу и самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом деле никого не было.
- Чудная лошадь! - воскликнул тот, смотря на это благородное животное, которое опять уже пошло тихо и покорно.
- У другого бы не стала она этого делать! - произнес Яков.
- Отчего же? - спросил Павел.
- Оттого, что человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. - И Яков снова щелкнул языком, и лошадь снова понеслась; потом он вдруг, на всех рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи.
- Здесь, надо быть, - проговорил он. Яков знал Москву, как свои пять пальцев.
Павел взглянул в палисадник и увидел, что в весьма красивой и богато убранной цветами беседке сидела Мари за большим чайным столом, а около нее помещался мальчишка, сынишка.
Мари, увидев и узнав Павла, заметно обрадовалась и даже как бы несколько сконфузилась.
- Ах, вот кто! - проговорила она.
Павел на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее руку.
- А это ваш малютка? - сказал он, показывая на мальчика, подходя к нему и целуя того.
Ребенок как-то при этом ласково смотрел на него своими голубыми глазенками.
- А Евгений Петрович? - спросил Вихров Мари.
- Он дома и сейчас придет! - ответила та. - Поди, позови барина, прибавила она стоявшему около беседки человеку.
Тот пошел.
Через несколько минут маленький, толстенький генерал, в летнем полотняном сюртуке, явился в сад; но, увидев Вихрова и вспомнив при этом, что вышел без галстука, стал перед ним чрезвычайно извиняться.
- Ничего, помилуйте! - говорил Павел, дружески пожимая ему руку.
- Все-таки мне совестно, - говорил генерал, захватывая себе рукой горло.
- Простит, ничего! - сказала ему и Мари.
Генерал наконец успокоился и сел, а Мари принялась сынишку поить чаем, размешивая хлеб в чашке и отирая салфеткой ему ротик: видно было, что это был ее баловень и любимец.
- Ты, однако, не был у покойного дяди на похоронах, - сказала она укоризненным голосом Вихрову.
- Я был болен, - отвечал тот.
- Н-ну! - сказала Мари.
- Что такое - ну? - спросил ее Павел.
- Знаю я, - отвечала Мари и немножко лукаво улыбнулась. - Михаил Поликарпович тоже, я слышала, помер.
- Помер! А Анна Гавриловна, скажите, жива? - прибавил Вихров после короткого молчания.
При этом вопросе Мари немного сконфузилась - она всегда, когда речь заходила об матери, чувствовала некоторую неловкость.
- Она вскоре же померла после Еспера Иваныча, - отвечала она, - тело его повезли похоронить в деревню, она уехала за ним, никуда не выходила, кроме как на его могилу, а потом и сама жизнь кончила.
- Вот это так любовь была! - проговорил Вихров.
- Д-да! - произнесла Мари печально. - Ты курс, надеюсь, кончил кандидатом? - переменила она разговор.
- Кандидатом, - отвечал Вихров.
- Какого же рода службе думаете вы себя посвятить? - отнесся к нему генерал.
- Никакой! - отвечал Вихров.
Генерал склонил при этом голову и придал такое выражение лицу, которым как бы говорил: "Почему же никакой?"
- По всем слухам, которые доходили до меня из разных служебных мирков, они до того грязны, до того преступны даже, что мне просто страшно вступить в какой-нибудь из них, - заключил Павел.
Добродушный генерал придал окончательно удивленное выражение своему лицу: он службу понимал совершенно иначе.
- Я не говорю об вашей военной, а, собственно, об штатской, - поспешил прибавить Павел.
- А, об штатской - это конечно! - произнес генерал.
- Тебе надобно сделаться ученым, как и прежде ты предполагал, - сказала Мари.
- Я им, вероятно, и буду; состояние у меня довольно обеспеченное.
- Вот-с за это больше всего и надобно благодарить бога! - подхватил генерал. - А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя!
- Отчего же нельзя? - спросила Мари у мужа.
- Оттого, что кушать захочется - да-с! - отвечал генерал и самодовольно захохотал, воображая, вероятно, что он сострил что-нибудь.
- По-моему, лучше поденщиком быть, чем негодяем-чиновником, - заметила уже с некоторым сердцем Мари.
- Ну нет-с!.. Всякому человеку своя рубашка к телу ближе - хе-хе-хе! засмеялся опять генерал.
Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел... Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались...
Павел между тем все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении. Здесь я должен войти в глубину души этой дамы и объяснить довольно странные и в самом деле волновавшие ее в настоящую минуту чувствования. Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он - не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, - и в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь там такое.
- Ты, надеюсь, у нас обедаешь? - сказала она ему.
- Если позволите, - отвечал Павел.
- Пожалуйста, попросту, по-деревенски, - подхватил генерал и дружески пожал ему руку.
- Ну, а я уж сделаю немножко свой туалет, - сказала, немного покраснев, Мари и ушла.
Вихров остался вдвоем с генералом и стал с ним беседовать.
- Ваша служба лучшая из военных - ученая, - сказал он.
- Да, - произнес генерал с важностью.
- У вас прежде математике в корпусах прекрасно учили, и прекрасно знали ее офицеры.
- Отлично знали, - подтвердил и генерал, - все, знаете, вычисления эти...
- Какие вычисления? - спросил Вихров, думая, что Эйсмонд под этими словами что-нибудь определенное разумеет.
- Вычисления разные, - отвечал генерал.
Павел понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно быть, совсем забыл.
- Сама служба-то приятнее, - продолжал он, - потому что все-таки умнее, чем простая шагистика.
- Конечно! - согласился генерал. - Зато для кармана-то тяжеленька, совершенно безвыгодна!
- Это почему? - спросил Вихров, не зная еще, что, собственно, генерал разумеет под выгодой.
- Да потому, что если взять того же батарейного командира, конечно, он получает довольно... но ведь он всех офицеров в батарее содержит на свой счет: они у него и пьют и едят, только не ночуют, - в кармане-то в итоге ничего и не осталось.
Этими словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. "Сам ворует, а с другими и поделиться не хочет!" - подумал он.
- А что же, в армейских полках разве выгоднее быть командиром? - сказал он вслух, желая вызвать генерала еще на большую откровенность.
- Там выгодней гораздо! - подхватил тот. - Там полковой командир тысяч двадцать пять, тысяч тридцать получает в год, потому там этого нет: офицеры все вразброд стоят.
- Но вы сами согласитесь, - заметил Вихров, - что эти тридцать тысяч те же взятки!
- Какие же взятки? - воскликнул генерал. - Нет-с, совсем нет-с! Это хозяйственная экономия - это так!.. Вы знаете что, - продолжал Эйсмонд несколько уже даже таинственно, - один полковой командир показал в отчете в экономии пять тысяч... его представили за это к награде... только отчет возвращается... смотрят: представление к награде зачеркнуто, а на полях написано: "Дурак!".
- Это уж немножко странно, - сказал Вихров.
- Нет-с, не странно! - возразил генерал. - Вы согласитесь, что полковой командир может и сэкономить, может и не сэкономить - это в его воле; а между тем, извольте видеть, что выходит: он будет сдавать полк, он не знает еще, сколько с него будущий командир потребует, - что же, ему свои, что ли, деньги в этом случае прикладывать; да иногда их и нет у него... Потом-с вдруг говорят: переменить погончики такие-то. Министр военный говорит: "Нужно отнестись к министру финансов". - "Не нужно, говорят, пусть полковые командиры сделают это из экономических сумм!" Значит, само начальство знает это.
"Вот, внуши этому человеку, что честно и что нечестно!" - думал Павел, слушая генерала.
Мари наконец кончила свой туалет и пришла к ним. Она заметно оделась с особенной тщательностью, так что генерал даже это заметил и воскликнул:
- Как вы интересны сегодня!
Павел тоже с удовольствием и одобрительно на нее смотрел: у него опять уже сердце забилось столь знакомым ему чувством к Мари.
Вслед за матерью вошел также и сынишка Мари, в щегольской гарнитуровой рубашке и в соломенной шляпе; Мари взяла его за ручонку.
- Пока на стол накрывают, не хотите ли, cousin, прогуляться? - сказала она Павлу.
Тот этому очень обрадовался; генерал же пошел делать свой туалет: он каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался.
Мари, ребенок и Павел пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой.
- Я слышала, - начала Мари тихим и неторопливым голосом, - что нынче всю зиму жила здесь Клеопатра Петровна.
- Жила, - отвечал Павел односложно.
- Ты видался с ней часто? - спрашивала Мари, как бы ничего по этому поводу не зная.
- Очень часто, - отвечал Павел.
- Где же она теперь?
- Она теперь уехала к мужу.
- Опять? - спросила Мари как-то уж насмешливо.
Павел весело и добродушно смотрел на нее.
- Послушайте, кузина, - начал он, - мы столько лет с вами знакомы, и во все это время играем между собой какую-то притворную комедию.
Мари вдруг вся вспыхнула.
- Почему же притворную? - спросила она.
- Притворную! Прикажете разъяснить вам это?
- Разъясните! - сказала Мари и потупилась, а вместе с тем с губ ее не сходила немножко лукавая улыбка.
- Во-первых, бывши мальчиком, я был в вас страстно влюблен, безумно, но никогда вам об этом не говорил; вы тоже очень хорошо это видели, но мне тоже никогда ничего об этом не сказали!
Мари слушала его, и Вихров только видел, что у ней уши даже при этом покраснели.
- Теперь та же самая комедия начинается, - продолжал он, - вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о том, что у меня с ней происходило, а вы меня спрашиваете, как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету?
- И ты скажешь мне откровенно? - спросила Мари, взмахнув на него свои голубые глаза.
- Все откровенно скажу, - отвечал Павел искренно.
- Что же ты, влюблен в нее очень?
- То есть я любил ее очень.
- А теперь - что же?
- Теперь - не знаю.
- Как не знаешь? - спросила Мари.
- Так, не знаю: перед отъездом ее в деревню я очень к ней охладел, но, когда она уехала, мне по ней грустно сделалось.
- Что тебе мешает? Поезжай сам за ней в деревню!.. - И на лице Мари, как легкое облако, промелькнула тень печали; Павел и это видел.
- В деревню я не поеду, потому что это может рассердить и огорчить ее мужа.
- Муж ее, я слышала, скоро умрет, и ты можешь сейчас же жениться на ней.
- Нет, я не женюсь на ней, - возразил Павел.
- Отчего же? - спросила Мари как бы с удивлением.
- Во-первых, оттого, что она старше меня годами, а потом - мы с ней совершенно разных понятий и убеждений.
- О, она, разумеется, постарается подражать всем твоим понятиям и убеждениям.
- Не думаю... - произнес протяжно Павел.
Разговор на несколько времени приостановился; Павел, видимо, собирался с мыслями и с некоторою смелостью возобновить его.
- Вот видите-с, - начал, наконец, он, - я был с вами совершенно откровенен, будьте же и вы со мной откровенны.
- Да в чем же мне с тобой быть откровенной? - спросила Мари, как будто бы ей, в самом деле, решительно нечего было скрывать от Павла.
- А в том, например, что неужели вы никогда и никого не любили, кроме вашего мужа? - проговорил Вихров неторопливым голосом.
Мари несколько мгновений молчала; видимо, что она обдумывала, как отвечать ей на этот вопрос.
- Никого! - произнесла она, наконец, с улыбкой.
- Не верю! - воскликнул Павел. - Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не любили, кроме Евгения Петровича, который, может быть, и прекрасный и добрый человек...
- Никого не любила! - поспешила перебить его Мари.
- И впредь не полюбите?
- Постараюсь, - сказала Мари.
- И что же, все это для исполнения священной обязанности матери и супруги? - спросил Павел.
- Для исполнения священной обязанности матери и супруги, - повторила за ним немножко комическим тоном и Мари.
- Только для этого, не больше?
- Только для этого, не больше, - повторила еще раз Мари.
- Ну, а мне больше этого и знать ничего не надо! - произнес Павел.
- Ничего? - спросила Мари.
- Ничего, потому что я теперь уже все знаю.
Мари опять немножко лукаво улыбнулась и встала.
- Пора, однако, пойдем обедать! - сказала она.
Павел последовал за ней. За обедом генерал еще больше развернулся и показал себя. Он, между прочим, стал доказывать, что университетское образование - так себе, вздор, химера!
- Чему там учат? - говорил он. - Мне один племянник мой показывал какой-то пропедевтик[66]! Что такое, скажите на милость!
Вихров усмехнулся немного.
- Да и в корпусах, я думаю, тому же самому учат, - проговорил он.
- Э, нет! - воскликнул генерал. - В корпусах другое дело. Вон в морском корпусе мальчишке скажут: "Марш, полезай на мачту!" - лезет! Или у нас в артиллерийском училище: "Заряжай пушки - пали!" - палит! Есперка, будешь палить? - обратился он к сынишке своему.
- Буду, - отвечал тот, шамша и тяжело повертываясь в креслицах.
Что этими последними словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал хотел, собственно, сказать - определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча. Мари от большей части слов мужа или хмурилась, или вспыхивала.
Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три - четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но - увы! - там произошло то, чего никак он не ожидал. Когда он подъехал к их даче, то в палисаднике на этот раз никого не было. Он вошел в него и встретил, наконец, лакея, который объявил ему, что господа уехали сначала в Петербург, а потом и за границу.
Павла это известие сильно озадачило.
- Что же, они давно уже собирались уехать? - спросил он.
- Нет, вдруг что-то надумали, - отвечал лакей.
Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд Мари, как нежеланием с ним встретиться. "Неужели это она меня избегает?" подумал он, отчасти огорченный отъездом Мари, а частью и польщенный им в своем самолюбии.
Вскоре после того он получил весточку и от Фатеевой.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, - все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо:
"Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим... Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни... Слушай:
"Мать моя родилась в роскоши, и я не знаю как была избалована успехами в свете, и когда прожила состояние и молодость, все-таки думала, что она может еще нравиться мужчинам. Обожатель ее m-r Leon, - мне тогда уже было 18 лет, и я была очень хорошенькая девушка, - вздумал не ограничиваться maman, а делать и мне куры; я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он начал наговаривать на меня и бранить меня и даже один раз осмелился ударить меня линейкой; я пошла и пожаловалась матери, но та меня же обвинила и приказывала мне безусловно повиноваться m-r Леону и быть ему покорной. Ты знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими у нас в доме молодыми людьми. М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и с кем-то, так что мы недели по две сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня самое гладить себе платьи, замывать юбки - для того, чтобы быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою. Такое положение, наконец, мне сделалось невыносимо. Несмотря на мое железное здоровье, я заболела. К счастью, вскоре после того ко мне присватался m-r Фатеев. Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели. Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь по собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и службу моему супругу, я начинаю видеть, что он все чаще и чаще начинает приезжать домой пьяный. Надобно быть женщиной, чтобы понять, как ужасно видеть пьяным близкого человека. Я видела m-r Леона пьяным, но тот вселял мне только страх, а муж мой - отвращение, и ко всем этим гадостям узнаю, что супруг мой даже мне изменяет! Сначала у меня помутилось все в голове; я понять ничего не могла. Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, - и что же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий - и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена. Муж представил мне его как своего друга, и так как m-r Постен имеет весьма вкрадчивый и лукавый характер, то он, вероятно, узнал от мужа о наших отношениях; случай ему представлялся удобный поухаживать за молоденькой женщиной в подобном положении, и он начал, - и точно уж в этом случае надо отдать честь его настойчивости!.. Я ему делала дерзости, капризничала над ним... Все это он за какое-то блаженство считал для себя. Наконец мы, слава богу, переехали из Москвы в наш город; m-r Постен тоже последовал за нами. Здесь я в первый раз увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил другую мою приятельницу, но ты мне показался каким-то чудным существом, которому предназначено хоть несколько минут дать мне счастья... О, как я всегда любила ездить с тобой от Имплевых в одном экипаже и смотреть тебе прямо в твои черные очи; но вот, наконец, и ты меня покидал!.. Собирался за Мари уехать в Москву... Муж в это время доходил до неистовства в своей жизни. М-r Постен был решительно каким-то ангелом-спасителем в моей домашней жизни. Муж как-то боялся его всегда... Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня никогда не убьет и не оскорбит: так это и случилось, когда он в истории этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара ножом. Мне все стало равно: я знала, что уж больше не увижу тебя, - умереть, задохнуться от скуки, сделаться любовницей Постена, и я, на досаду себе, богу, людям, сделалась ею... Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать. Вот все; теперь обсуди и, как хочешь, оправдай или обвини меня.
Твоя Клеопатра.
"P.S. Бедный страдалец - муж мой завтра или послезавтра умрет. Он оставил мне духовную на все имение... Я теперь поэтому помещица двухсот душ".
Все слова, напечатанные в настоящем повествовании курсивом, были подчеркнуты в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые - даже и по два раза. Она явно хотела, по преимуществу, обратить на них внимание Вихрова, и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить и сейчас же написал ответ ей.
"Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может быть, невдолге и увидимся".
В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. "Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента", - примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.
"Неужели Неведомов прав, - думал он, - что мы можем прочно любить только женщин безупречных?" Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не было ни цели, ни дела никакого. Вихров не был ни флегматиком, способным всю жизнь пролежать на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он был чистый холерик: ему нужно было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство. Пробовал он читать, - не читается; Яков, рысак и трактиры ему до тошноты надоели, и Вихров начал томиться и безвыходно скучать.
В одну из таких минут, когда он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, - к нему пришел Салов. Достойный друг сей, с тех пор, как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как делал это он обыкновенно с другими. Павел, разумеется, очень хорошо понимал истинную причину тому и в душе смеялся над нехитрыми проделками приятеля.
- Что вы поделываете? - спросил Салов, заметив недовольное лицо Вихрова.
- Хандрю, - отвечал тот, - и во мне вы можете видеть подобие наших титанов разочарования.
- Очень приятно с ними познакомиться, - подхватил Салов.
- Не шутите! Что такое эти Онегины и Печорины? Это люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное - ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники... Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия - это есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание.
- Живописно сказано! - подхватил Салов. - Но вот что, друг мой, от хандры единственное и самое верное лекарство - это карты: сядемте и станемте в оные играть.
- А вам бы очень хотелось? - спросил Павел.
- Очень! - отвечал Салов и затем пропел водевильным голосом:
Одни лишь карты нас питают,
И деньги нам они дают!
- Ну вот видите! - перебил его Вихров. - Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин, какой вы хотите.
- О, да благословит тебя бог, добрый друг! - воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. - Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается великое дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание своих супруг; первая Петровская ассамблея будет для Замоскворечья, - но только не по высочайшему повелению, а по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить.
- Это в самом деле любопытно! - произнес Павел.
- Очень-с, - подхватил Салов, - рожи, я вам доложу, будут невообразимые, туалеты - такого же свойства; брильянтов будут мириады, и шампанского море прольется. Поедемте, взглянемте на все сие.
- Хорошо! - сказал Павел.
- Так, значит, часу в одиннадцатом я за вами захожу, и мы едем на вашем рысаке.
- Едем на моем рысаке, - подтвердил Вихров.
Часов в одиннадцать они не отдумали и поехали. Купеческое собрание было уже полнехонько. Вихров и Салов, войдя, остановились у одной из арок, соединяющих гостиную с танцевальной залой.
- Каковы физиономии, каковы? - шептал Салов, показывая на разных толстых дам, которые или с супругами, или с подругами степенно расхаживали по залам. Вихрова тоже отчасти поразила эта публика. Студентом он все бывал или в Дворянском собрании, где встречал и прелестные лица и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые, худые физиономии, но все-таки у них были лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы. Мужские фигуры были такие же почти.
- Посмотрите, посмотрите, - продолжал ему шептать Салов, - ведь ни в одной физиономии бога нет; только и видно, что все это ест, пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует.
- Все это, может быть, так! - подтвердил Вихров. - Но, во всяком случае, этот слой общества дорог потому нам, что он вряд ли не единственный хранитель нашей допетровской народной жизни.
- И нравственности по Домострою[67], вы думаете? Как бы не так, возразил Салов, - вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера - для чувств, кучера - для удовольствия.
Вихров засмеялся.
- А вот этот господин, - продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, - давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, - и если тут в погребе сидит поп или дьякон: - "Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!"
- Как вы, однако, изучили их быт! - заметил Павел.
- Я на них теперь комедию пишу! - воскликнул Салов. - Потому что, поверьте мне, всех этих господ следует гораздо побольней пробичевать, чем сделал это Гоголь с разными мелкими чиновниками.
- Пишете?
- Целый акт написан; я когда-нибудь вам прочту.
- Пожалуйста! - произнес Вихров, но на этом слове около него уже не было Салова. Тот куда-то от него исчез. Павел стал искать его глазами - и вдруг увидел перед собой Анну Ивановну, в прелестном воздушном платье и всю залитую в брильянты. Она стояла под руку с купцом, стриженным в скобку, с бородой, и даже не во фраке, а в длиннополом сюртуке. Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с мужем и вздумал было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.
- Анна Ивановна! - воскликнул он радостно.
- Ах, здравствуйте! - проговорила та как-то конфузливо. - Господин Вихров это! - поспешила она прибавить мужу.
- Очень приятно познакомиться! - отвечал тот довольно благосклонно Вихрову, протягивая ему свою заскорблую и покрытую волосами руку.
Павел с невольным чувством отвращения пожал ее.
"И это чудовище, - подумал он, - воздушная Анна Ивановна должна целовать и ласкать".
- Позвольте мне просить вас на кадриль, - сказал он, желая расспросить ее, как она поживает, - у меня решительно никого нет знакомых дам.
- Можно? - спросила Анна Ивановна мужа.
- С господином Вихровым можно! - отвечал тот с ударением. Дело в том, что Анна Ивановна, вышедши за него замуж, рассказала ему даже и то, что один Вихров никогда за ней не ухаживал.
Они встали вскоре после того в кадриль. Супруг ее поместился сейчас же сзади их.
Вихров видел, что ему надобно было осторожно разговаривать с Анной Ивановной. Он уже начинал частью понимать ее семейные отношения.
- Вихров, я очень несчастлива, - начала она сама, когда стояла с ним по другую сторону от мужа.
- Чем? - спросил Павел.
- Муж меня все ревнует.
- К кому?
- Да к лакеям даже и к повару, так что те не смеют мне взглянуть в лицо, - говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.
- Я умру, Вихров, непременно, - продолжала она в пятой фигуре, перейдя с ним совсем на другую сторону.
- Нет, не умрете, - успокоивал ее Павел, а между тем сам внимательно посмотрел ей в лицо: она была в самом деле очень худа и бледна!
- Нет, умру; мне, главное, ничего не позволяют делать, что я люблю, только пей и ешь.
Далее затем им уж ни слова нельзя было сказать.
"Вот еще жертва женская!" - подумал Павел, отходя от своей дамы.
Перед ужином он отыскал, наконец, Салова, который играл в карты в отдаленной комнате.
- Мы уж кончили; сейчас к вашим услугам, - сказал тот. И они вскоре сели за маленький столик.
- Что, бежали, спрятались... совесть, видно, зазрела, - сказал ему Вихров.
- А что же? - спросил Салов, улыбаясь.
- А то же, - отвечал Вихров, - какая прелестная женщина вышла из нее, а все-таки вскоре, вероятно, умрет.
Лицо Салова на минуту подернулось оттенком сильной печали.
- Что делать, такая уж оказия вышла! - произнес он.
- Какая же оказия?.. Не оказия, а с вашей стороны - черт знает что такое вышло.
- С моей стороны очень просто вышло, - отвечал Салов, пожимая плечами, - я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад... Я и хотел подняться на эту штуку...
Павел покачал только головой.
- А она там услыхала об этом, взбеленилась и убежала, - продолжал Салов.
- А почему же свадьба эта ваша не состоялась? - спросил его насмешливо Павел.
- Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел пристроить свою любовницу; я их в тот же вечер, как они ко мне приехали, велел официантам чубуками прогнать.
- Как, так-таки чубуками?
- Так-таки чубуками, a la lettre[155].
- И невесту тоже?
- И невесту тоже! Не обманывай! - подхватил Салов.
С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы занять себя чем-нибудь, он начал почитывать кой-какие романы. Почти во все время университетского учения замолкнувшая способность фантазии - и в нем самом вдруг начала работать, и ему вдруг захотелось что-нибудь написать: дум, чувств, образов в голове довольно накопилось, и он сел и начал писать...
Воображение перенесло его в деревню; он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и что в его гостиной сидела молодая женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, - такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а в зале муж ее, ни много ни мало, сек горничную Марью за то, что та отказывала ему в исканиях. Стоны горничной разрывали сердце бедной женщины, но этого мало; муж, пьяный и озлобленный, входит к ней и начинает ее ласкать. Страдалица этого уже не выдержала: она питает к мужу физиологическое отвращение, она убегает от него и запирается в своей комнате. Затем в одном доме она встречается с молодым человеком: молодого человека Вихров списал с самого себя - он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, - поза, которую Вихров сам, по большей части, принимал в обществе. Молодой человек - старый знакомый героини, но она, боясь ревности мужа, почти не говорит с ним и назначает ему тайное свидание, чтобы так только побеседовать с ним о прошлом...
Вихров писал таким образом целый день; все выводимые им образы все больше и больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в тот момент, когда он их описывал. Это, наконец, начало пугать его. Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из головы того, что там как-то шевелилось у него, росло, - и только, когда зашел в трактир, выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.
На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, - а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, - он плакал, и слезы у него капали на бумагу... Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: "Да не осудите!".
Вихрову, наконец, захотелось проверить все, что он написал; он стал пересматривать, поправлять, наконец, набело переписывать и читать самому себе вслух... Ему казалось хорошо, даже очень хорошо сделаться писателем и посвятить всю жизнь литературе; у него даже дыхание от восторга захватывало при этой мысли; но с кем бы посоветоваться, кто бы сказал ему, что он не чушь же совершенную написал?.. Неведомова не было в Москве; Замин и Петин были очень милые ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону. Салов оказывался удобнее всех, - тем более, что он сам, кажется, желал сделаться писателем. "Я ему прочту, а он - мне; таким образом это будет мена взаимных одолжений!" С этою мыслью Вихров написал весьма ласковое письмо к Салову: "Мой добрый друг! У меня есть к вам великая и превеликая просьба, и что я вам поведаю в отношении этого - прошу вас сказать мне совершенно откровенно ваше мнение!"
Салов очень хорошо понял, что он зачем-то нужен Вихрову, и потому решился не упускать этого случая. По записке Павла, он сейчас же пришел к нему, но притворился грустным, растерянным, как бы даже не понимающим, что ему говорят.
Вихров спросил его: что такое с ним?
- Делишки скверны, - отвечал Салов и, сверх обыкновения, сел и вздохнул.
Павел сейчас же догадался, что Салов хочет занять у него денег. "Ну, черт с ним, - подумал он, - дам ему; пусть уж при слушании не будет так злобствовать!"
- Какие же это делишки? - сказал он вслух.
- Денег нет, - отвечал Салов.
- Займите у меня, - сказал Вихров, - только много не дам.
- Хорошо, сколько можете, - сказал Салов и сейчас же повеселел.
- Я к вам писал, - начал Павел несколько сурово (ему казался очень уж противен Салов всеми этими проделками), - писал, так как вы сочинили комедию, то и я тоже произвел, но только роман.
- Роман? - воскликнул Салов, как будто бы очень обрадовавшись этому известию.
- Роман, а потому вы прочтите мне вашу комедию, а я вам - мое произведение, и мы скажем друг другу совершенно откровенно наши мнения.
- С величайшею готовностью, - произнес Салов, как будто бы ничего в мире не могло ему быть приятнее этого предложения. - Когда ж вы это написали? - продолжал он тоном живейшего участия.
- В последние три недели, - отвечал Вихров, - вот оно-с, мое творение! - прибавил он и указал на две толстейшие тетрадки.
Салов обмер внутренне: "Он уморит, пожалуй, этим; у меня какие-нибудь три - четыре явления комедии написано, а он будет доедать массой этой чепухи!" Салов был совершенно убежден, что Павел написал чушь, и не высказывал этого ему и не смеялся над ним - только из предположения занять у него денег.
- Кому ж вы будете еще читать? - спросил он.
- Никому больше, кому же? - ответил Павел.
- Отчего же никому? - произнес протяжно Салов: у него в это время мелькнула мысль: "За что же это он меня одного будет этим мучить, пусть и другие попробуют этой прелести!" У него от природы была страсть хоть бы чем-нибудь да напакостить своему ближнему. - Вы бы позвали и других ваших знакомых: Марьеновского, как этих, - Замина и Петина; я думаю, перед более многочисленной публикой и читать приятнее?
Павел от этих слов Салова впал в некоторое раздумье.
- Мне бы, признаться сказать, больше всех Неведомову хотелось прочесть, - как бы рассуждал он вслух.
- И Неведомова позовите, - продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: "Что такое, что такое вы написали?" - и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, - все это очень улыбалось Салову.
- Вы позовите и Неведомова, - повторил он еще раз.
- Но где ж я его возьму, - он у Троицы, - говорил Вихров, ходя взад и вперед по комнате.
- Да наймите коляску и пошлите за ним; он сейчас и приедет.
- Отлично! - подхватил Павел. - А вы вашу комедию тоже принесете, прибавил он.
- Непременно! - сказал Салов. Он твердо был уверен, что он своей комедией еще больше пришибет в грязь произведение Вихрова.
По уходе Салова Вихров сейчас же изготовил письмо к Неведомову.
"Милый друг, - писал он, - я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты. Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую все и всю жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому, есть еще у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя долга и ради принятых на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной жизни, нынешний год, вероятно, умрет, - потому что она худа и бледна как мертвая!.. И никто этих женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже; а потому я хочу сказать за них слово, как рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько мне кажется, заступлюсь за них - если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!.. Вы, друг мой, непременно должны приехать ко мне, потому что вашему эстетическому вкусу я доверяю больше всех, и вы должны будете помочь решить мне нравственный вопрос для меня: должен ли я сделаться писателем или нет?"
Неведомов не заставил себя долго дожидаться: на другой же день после отправки за ним экипажа он входил уже в спальную к Павлу, когда тот только что еще проснулся.
- Боже мой! - воскликнул герой мой, до души обрадовавшись гостю.
Неведомов расцеловался с ним.
Павел, взглянув ему в лицо, заметил какую-то тревогу.
- Вот как я скоро исполнил ваше желание, - говорил Неведомов, садясь около него. - Что вы такое в письме вашем писали об Анне Ивановне, что она больна очень?
- Она худа мне очень показалась, - отвечал Вихров, заметив, что это известие очень, должно быть, встревожило приятеля.
- От худобы до смерти еще далеко, - произнес, как-то странно усмехаясь, Неведомов.
- От смерти, конечно, далеко, - подтвердил и Вихров.
- А как же вы писали, что она скоро умрет? - расспрашивал его Неведомов.
- Это я так, для красноречия, - отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился.
- Что же, вы в самом монастыре живете? - спросил его Вихров.
- В самом монастыре, - отвечал Неведомов.
- И что же, скучно?
- Иногда.
- И мысль человеческая мало в ходу?
- Не много.
Через день после того, вверх по Никитской шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал.
- Что он может написать? Что может он писать? - приставал он.
Марьеновский улыбался на это.
- То же, что и вы! Вы написали же!.. - отвечал он своим солидным тоном.
- Но я возился с этими господами... я с ними пьянствовал, черт знает сколько денег у них выиграл, и, наконец, я написал какие-то там маленькие сценки, а это - роман огромнейший.
- Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он - роман.
- Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.
- Почему же чушь?
- Потому что на большой роман у него ума не хватит - он глуп!
- Как глуп? - спросил Марьеновский уже удивленным голосом.
- Так, глуп, - отвечал Салов.
Марьеновский отрицательно покачал головой.
- Напротив, - отвечал он, - я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.
- Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.
- Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом... качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
- Но, наконец, чтобы писать - надобно знать жизнь! - воскликнул Салов. - А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.
Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.
- Но мы, однако, видели, - возразил Марьеновский, - что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой.
- Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе... Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.
В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены - другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.
- Два качества в вас приветствую, - начал Салов, раскланиваясь перед ним, - мецената[68] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!
Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.
Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: "Руки попрямее, а колени повыпуклее!" - и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки.
Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, - и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно:
- Отлично! Отлично! Как приятно, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, - иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.
Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился.
- Вы сами - тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.
- Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.
- Ведь вот что досадно! - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно.
- Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. - проговорил Салов и развел руками.
- Кататься на рысаках и любить это, - продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, - такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.
- Все от бедности моей проистекает! - произнес комически-смиренным тоном Салов, видимо, желая замять этот разговор. - Я смиряюсь перед ним, потому что думаю у него денег занять! - шепнул он потом на ухо Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это.
После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший и заметно сильно взволнованный, похаживал только взад и вперед по комнате: ясно, что страх и авторское нетерпение сжигали его. Салов, все это, разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.
- Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня, собственно, составляет главную пьесу, а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом - он.
- Да, вы наперед прочтите! - произнес Вихров, которому вдруг стало желаться отдалить чтение.
Салов уселся за средним столом, спросил себе две свечи и бутылку шампанского.
- А вот выгода самому быть писателем: под благовидным предлогом чтения всегда можно спросить себе бутылку шампанского, - проговорил он и начал читать.
В пьесе своей он представлял купеческого сынка, которого один шулер учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший ходить по комнате, первый воскликнул:
- Очень хорошо, очень хорошо!
Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.
- Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! - заметил Замин.
- У меня только один акт еще и написан! - сказал Салов, окончив чтение.
- Очень хорошо, очень хорошо, - похвалил его опять Вихров и пожал ему руку.
- Отлично! - повторил за ним Замин, но и только.
Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.
Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.
Положив тетрадь перед собой и развязав себе галстук на шее, он сказал взволнованным голосом:
- Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.
- Без смирения-с, без фальшивого смирения! - заметил ему Салов, усевшись между Петиным и Заминым.
Он полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от мужа, - Замин затряс головой и воскликнул:
- Вот так штука, брат!
- Как живо все это описано! - произнес Марьеновский, с тем же удивлением осматривая прочих слушателей.
Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.
- Читайте дальше! - сказал, тихим голосом и как бы едва переводя дыхание, Неведомов.
Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.
Чтение продолжалось. Внимание слушателей росло с каждой главой, и, наконец, когда звероподобный муж, узнав об измене маленькой, худенькой, воздушной жены своей, призывает ее к себе, бьет ее по щеке, и когда она упала, наконец, в обморок, велит ее вытащить совсем из дому, вон... Марьеновский даже привстал.
- Это черт знает что такое! - произнес он. - А ведь не скажешь, что неправда: вот она русская-то жизнь.
- Сильная вещь и славная! - проговорил, наконец, и Салов и, встав, начал ходить по тому же месту, по которому перед тем ходил и Павел. Он, видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.
- Я, брат, дрожу весь! - сказал Петин Замину.
- Писатель из него будет первого сорта, - сказал тот своим низовым басом.
Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям, потупя голову и глаза в землю.
- А вы что ничего не скажете мне? - обратился он к Неведомову.
- Вы видите! - отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал и, взяв Павла за руку, поцеловал его.
- Поздравляю вас! - сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то такое, что все почти невольно и единогласно воскликнули затем: "Ура! Виват Вихров!"
Вихров стоял на ногах, бледный, как мертвец, и у него слезы текли по щекам.
Только в приятельской, юношеской и студенческой семье можно встретить такое искреннее, такое полное одобрение таланту.
Для Вихрова это была великая минута в жизни, и она никогда уже более с ним не повторялась.
Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.
- Вторая часть у вас еще не окончена? - спрашивал Павла несколько уже успокоившийся Неведомов.
- Нет еще, не кончена, - отвечал Вихров ему тихо.
- Мужики-то тут какие живые!.. Настоящее дело!.. - шептал Замин Марьеновскому.
- Поэзии тут очень много?.. - как бы больше спросил Неведомова Петин.
- Да! - отвечал тот. - Это место, например, когда влюбленные сидят на берегу реки и видят вдали большой лес, и им представляется, что если бы они туда ушли, так скрылись бы от всех в мире глаз, - это очень поэтично и верно.
Салов во все это время продолжал ходить взад и вперед, а потом, искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.
- Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом! - сказал он Павлу.
- Я это и намерен предпринять, - отвечал тот.
- У вас геркулесовская силища на это дело, - продолжал Салов и затем, взяв фуражку, произнес: - А что, господа, пора уж и по домам.
- Пора! - подтвердили и прочие и взялись за шляпы.
- Куда же это! Посидите еще, - произнес Павел, хотя, утомленный всеми ощущениями дня и самим чтением, он желал поскорее остаться если не один, то по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.
- На два слова, Павел Михайлыч, - произнес затем Салов.
Павел вышел за ним в другую комнату.
- Я привез вам расписку в пятьсот рублей, - сказал тот.
- Ах, сейчас! - воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот, а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.
Гости, наконец, распростились и вышли.
- Что, батюшка, каково, каково! - счел нелишним поддразнить Салова Марьеновский.
- Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так напишет! - сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.
Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.
- Друг мой, - говорил он, снова уже со слезами на глазах, - неужели я это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.
- Очень хорошо, - отвечал тот, в свою очередь, искренно, - главное, совершенно самобытно, ничего не заимствовано; видно, что это ростки вашей собственной творческой силы. Посмотрите, вон у Салова - всюду понадергано: то видна подслушанная фраза, то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, неглупо, но сухо и мертво, а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш собственный.
Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.
- Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он.
- В каком же отношении? - спросил Неведомов.
- В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень мало читал критик, не занимался почти совершенно философией - вот этим-то я и хочу теперь заняться. Куплю себе Лессинга[69], буду читать Шеллинга[70], Гегеля!..
- Все это не мешает, если только не соскучитесь, - заметил с улыбкою Неведомов.
- Здесь живя, я не то что соскучусь, но непременно развлекусь, и первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.
- Опасность эта может встретиться вам везде, - сказал ему опять с улыбкою Неведомов.
- Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три... Госпожа, которая жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна. Будем мы с ней жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
- Согласен и с этим, - подтвердил Неведомов, - но, однако, вы прежде всего будете оканчивать этот роман?
- Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным домом!
- Приеду, извольте, - отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном, как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!
Вихрова приятели собрались проводить с некоторою торжественностью. Он заказал для них чай и ужин официанту с тем, чтобы, отпраздновав эту братскую трапезу, лечь в повозку, заснуть, если это возможно в ней, и уехать! Ему все-таки грустно было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин. Салов не явился, хотя и был зван. Макар Григорьев тоже пришел проститься с барином. Вихров ввел его в гостиную и непременно потребовал от него, чтобы он тоже сел в числе друзей его. Макар Григорьев немножко поконфузился, однакоже сел. Вихров велел подать ему пуншу и непременно потребовал, чтобы он выпил его. Макар Григорьев выпил его и повеселел немного.
- Очень мне любопытно, - начал Марьеновский, осматривая тонкого сукна поддевку на Макаре Григорьеве, его плисовые штаны и сапоги с раструбами, каким образом наши мужички из простых, например, работников делаются подрядчиками, хозяевами?
- Да разве все делаются подрядчиками? - спросил его как-то строго Макар Григорьев.
- Не все, однако очень многие!
- И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. - Одно ведь слово это для всех - "подрядчик", а в этом есть большая разница: как вот тоже и "купец" говорят; купец есть миллионер, и купец есть - на лотке кишками протухлыми торгует.
- Но я не это бы желал знать, а вот этот переход из работников в хозяева, - толковал ему Марьеновский.
- Понимаю я, что вы мне толкуете! - возразил Макар Григорьев.
Ванька в это время подал ему еще пунш.
- Что больно часто, поди, не надо - пей сам! - сказал ему Макар Григорьев.
Ванька вышел и действительно выпил всю чашку залпом сам.
- В люди у нас из простого народа выходят тоже разно, и на этом деле, так надо сказать, в первую голову идет мошенник и плут мужик! Вот его, попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там к какому-нибудь барину или купцу на работу, он и начнет к давальцам подделываться: материалу ли там какого купить им надо, - сбегает; неряженную ли работу какую им желается сделать, - он сейчас велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее. А барину этому или купцу - и любо!.. "Ах, братец, следующую работу тебе отдам на подряд!" - и точно что даст. Он тут его помаленьку и греет, и бывало так, что в год или два состоянье себе составляли. Это, по-моему, самый подлый народ, потому он не делом берет, а словами только и поклонами низкими!
На этом месте Ванька снова подал Макару Григорьеву третий уж пунш, ожидая, что, может быть, он и от того откажется, но тот не отказался.
- Да изволь, изволь, выпью уже, что с тобой делать! - проговорил Макар Григорьев и выпил.
Но Ванька это дело для себя поправил, он спросил у официанта еще четвертый стакан пунша, и этот уже не понес в гостиную, а выпил его в темном коридоре сам.
- Второй сорт нашего брата, выскочки, - это которые своего брата нагреют! Вот тоже этак, как и купец, что протухлыми кишками торгует, поделывает маленькие делишки и подъедет он потом к своему брату - богатому подрядчику. "Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, - возьмем подряд вместе!" А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком... "Я-ста, говорит, хощу - тебя обогащу, а хощу - и по миру пущу!", - а глядишь, как концы-то с концами придется сводить, младший-то пайщик и оплел старшего тысяч на пять, на десять, и что у нас тяжбы из-за того, числа несть!
- Ну-с, а теперь третий сорт? - спросил Марьеновский, очень заинтересованный всем этим рассказом.
- А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, - продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, - в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому - я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
- Как же вы, однако, после разбогатели? - спросил уже Замин, почти с благоговением все время слушавший Макара Григорьева.
- Разбогател я, господин мой милый, смелостью своей: вот этак тоже собакой-то бегаючи по Москве, прослышал, что князь один на Никитской два дома строил; я к нему прямо, на дворе его словил, и через камердинера не хотел об себе доклад делать. "Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная работа?" - "У меня, говорит, братец, она отдана другому подрядчику!" "Смету, говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?.." - "Можно, говорит, - вот, говорит, его расчет!" Показывает; я гляжу - дешево взял! "За эту цену, ваше сиятельство, говорю, сделать нельзя". - "Ну, говорит, тебе нельзя, а ему можно!" - "Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша велит вам!" Понравилось это барину, подумал он немного... "Хорошо", говорит. Начали мы работать: тот маляр на своем участке, а я на своем, а наше малярное дело - тоже хитрее и лукавее его нет! Окно можно выкрасить в два рубли и в полтинник. Вижу, мой товарищ взял за окно по полтора рубли, а красит его как бы в полтинник. Я, проходя мимо, будто так нечаянно схвачу ведерко их с краской, вижу - легонько: на гуще, знаете, а не на масле; а я веду так, что где уж шифервейс[71], так шифервейс и идет. Покончили мы наше дело: пошел подрядчик мой с деньгами, а я без копейки... Только, братец, и году не прошло, шлет за мной князь!.. "Ах, бестия, шельма, ругает того маляра, перепортил всю работу; у тебя, говорит, все глаже и чище становится, как стеклышко, а у того все уж облезло!" И пошел я, братец, после того в знать великую; дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось, ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава тебе господи!
- Ну, а ведь заботна тоже этакая жизнь, Макар Григорьевич? - произнес опять с благоговением Замин.
- Да, позаботливей маленько вашей барской жизни!.. Я с пятидесяти годов только стал ночи спать, а допрежь того все, бывало, подушки вертятся под головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь. "Ну, так думаешь, прах побери все!" - и спишь... Вот про царей говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, - так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть! Отчего и пьем мы все подрядчики... чтобы дух в себе ободрить... а то уж очень сумнительно и опасно, как об делах своих раздумывать станешь.
- Да в чем же сумнительно-то может быть в делах? - спросил Вихров.
- А в том, что работу-то берешь, - разве знаешь, выгодна ли она тебе будет или нет, - отвечал Макар Григорьев, - цены-то вон на материал каждую неделю меняются, словно козлы по горам скачут, то вверх, то вниз... Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он придет к тебе с деревенской-то голодухи, - поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй. Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют; я уже кажинный раз только и молю бога, чтобы не убить мне кого из них, до того они в ярость меня вводят. Потом осень, разделка им начнется: они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай только ему денег больше и помни его услуги; и тут я, - может быть, вы не поверите, - а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не то, чтобы мне денег жаль, - прах их дери, я не жаден на деньги, - а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!
В это время Ванька принес Макару Григорьеву еще пуншу.
- Да что ты, паря, разугощался меня очень, не хочу я! - проговорил тот наконец с некоторым уже удивлением.
- Что ты все носишь ему, он не хочет! - сказал наконец и барин Ваньке.
- Слушаю-с, - отвечал тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив голову, и только все плевал по сторонам.
- Он, должно быть, тебя ужасно боится и уважает, что так угощает! сказал Вихров Макару Григорьеву.
- А черт его знает! - отвечал тот. - И вот тоже дворовая эта шаварда, продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, - все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им - нет. "Вы, говорит, живете как вольные, а мы - как каторжные". - "Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: - ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится".
- Но человек-то все-таки поумней лошади, - привыкнет и к другому, возразил ему Вихров.
- Ну, нескоро тоже, вон у дедушки вашего, - не то что этакой дурак какой-нибудь, а даже высокоумной этакой старик лакей был с двумя сыновьями и все жаловался на барина, что он уже стар, а барин и его, и его сыновей все работать заставляет, - а работа их была вся в том, что сам он после обеда с тарелок барские кушанья подъедал, а сыновья на передней когда с господами выедут... Дедушка ваш... форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: "На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, - не приходи ты больше ко мне назад!" Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, - да, пожалуй, и не умеют никакого дела, - и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к барину: "Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!" Вот оно воля-то что значит!
Официант в это время повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и к столу.
- Стану я всякой свинье служить, - говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор.
- А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, - спросил его уже Неведомов, - что барин твой - сочинитель и будет за это получать славу и деньги?
- Никак нет-с, не слыхал того, - отвечал Макар Григорьев с прибавлением но.
- Но ты знаешь, что такое сочинитель? - спросил Вихров.
- Книги который сочиняет?
- Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал?
- Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим потому те нам нужней: объявления там разные и всякие есть... Что же вы сочинять будете изволить? - спросил он потом Вихрова.
- А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь.
Макар Григорьев усмехнулся на это.
- Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет.
- Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том, как описывается, - произнес Вихров.
- Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы все это пустяки, никогда ничего того не было.
- Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был; с него вот народ и списал себе этот тип! - вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин.
- Как же он был! - возразил ему тот. - Так, значит, он на Жар-птице под небеса и летал?
- Это не то, что летал, а представляется, что князь этот такой был молодец, что все мог сделать.
- Что же все! - возразил Макар Григорьев. - Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка - враль, а песня - быль, и точно: в песне вот поют, что "во саду ли, в огороде девушка гуляла", - это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу - враки.
Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со своего стула.
- Осмелюсь я просить, - начал он, обращаясь к Вихрову, - вам и вашим приятелям поклониться винцом от меня.
- Сделай милость! - сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае - значило обидеть Макара Григорьева.
- Я, признаться, еще едучи сюда, захватил три бутылочки клику, и официантам даже и подхолодить велел.
- С большим удовольствием, с большим удовольствием выпьем за твое здоровье, Макар Григорьев! - произнесли почти все в один голос.
- А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: "Пожалуйте!" Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.
- Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и позвольте мне напутствие на дорогу сказать. Извините меня, господа, - продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, - барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь, теперь в деревню, - отнесся Макар Григорьев опять к Вихрову, - ждать строгости от вас нечего: строгого господина никогда из вас не будет, а тоже и поблажкой, сударь, можно все испортить дело. Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо - наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь - за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько... У мужика шкура толстая! Надобно, чтоб он чувствовал, что его наказывают.
- Постараюсь следовать во всем твоим советам, - отвечал ему Вихров.
Макар Григорьев снова раскланялся с ним, а также и со всеми прочими гостями, кланяясь каждому порознь. Выпитое вино и ласковое с ним обращение господ сделало из него совершенно galant homme[156].
После ужина Вихров должен был выехать. Он стал одеваться в дорожное платье. Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым через плечо на черном глянцевитом ремне. Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: "Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!" Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.
- Ну, ладно, прощай! - говорил он ему вместе досадливым и презрительным голосом.
Вихров ехал в огромнейших, проходных до самого места пошевнях, битком набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами.
Неведомов провожал Вихрова со слезами на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы на извозчиках.
Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных - собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.
Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.
- Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.
Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.
Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.
- Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая на мастерового.
- Ты живописец? - спросил его Вихров.
- Живописец! - отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.
- Живописец настоящий, - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.
- Отчего ты на чужой стороне не живешь? - спросил его Вихров.
- Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.
- Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян.
- Нездоров я! - подтвердил и мастеровой.
- Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, - понимаешь?
- Понимаю, вижу, - отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.
- Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?
- Нет, этого нет особенно, - отвечал Кирьян, - а сроду уж такой странный.
- А мастер хороший?
- Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! объяснил Кирьян.
Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.
Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.
- Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров.
- Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.
Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.
Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.
- Спасибо! - сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.
- Куда это он все спешит так? - спросил Вихров Кирьяна.
- Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.
- Отчего же?
- Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!"
- А как же ты к нам его залучил?
- Да так уж... с другой работы он только что сошел... На счастье наше деньги у него там украли.
- Кто же?
- Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были".
- Какой-то Кузьма бессребреник! - заметил Вихров.
- Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян.
У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.
- Отчего ты нарядный такой? - спросил его Вихров.
- Что за нарядный, - отвечал обойщик, - наряды-то у нас известные, у всех одинакие.
- Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян.
- Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему с неудовольствием обойщик.
- Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! - проговорил с усмешкою Кирьян.
- И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко.
Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.
- Нету-с, - отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не давимся.
- Не может быть! - воскликнул Вихров.
- Поднесите! - сказал ему насмешливым голосом обойщик.
Вихров не утерпел и велел ему подать водки.
Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.
- Не подавился, слава тебе, господи! - произнес он тем же насмешливым голосом.
Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.
Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.
- Этот мужик, кажется, ужасный плут? - заметил Кирьяну Вихров.
- У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, - отвечал как-то непрямо Кирьян.
В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.
Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:
- А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?
- Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.
Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт".
Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.
- Вот навязал бог черта этакого, - говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.
- Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, - говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.
- Слушаю-с, - отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил:
- Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! сказал он.
Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей.
Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.
В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности.
Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.
- Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, - говорила Фатеева.
- Что такое?.. Кто приехал? - спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.
- Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! - поясняла та своим обычно уверенным тоном.
- Да, любит! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Хорошо бы твоими устами мед пить!.. - И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:
"Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К."
Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.
- Мы-ста этаких-то видали! - отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение.
- Ну, коли видали, так и убирайтесь, - отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья.
- У нас вот какая есть! Да! - отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку.
В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. "Шкуры они, вот что, да, шкуры!" - повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел... Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, - сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.
Вихров удивился такому скорому возвращению его.
- Ты уж и вернулся? - спросил он.
- Вернулся, что там делать-то было! - отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный.
У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, - священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.
- Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? - спрашивал он его.
- Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, - отвечал священник.
- А читать вы имеете что-нибудь?
- Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное.
Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. "Прежние попы как-то умней и образованней были", - думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.
- Вы вот приехали сюда, - начал он с улыбкой, - а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили.
- Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь.
- Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: "Что это, говорят, он памяти отца не помянет!".
- Непременно-с приеду, непременно! - повторял Вихров.
- Значит, завтра мы и ожидать вас будем! - сказал священник.
- Завтра, завтра! - повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него.
На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил:
- У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно.
- Что такое? - спросил Вихров.
- Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: "Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!" Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже - слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела.
- Скажите, пожалуйста! - проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. - Этакой мерзавец, негодяй!
- Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается.
Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались.
- Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! - воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится все более никуда не годным.
- Ты как это лошадь-то загнал до смерти? - спросил Вихров.
- Как я загнал, - отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу. - У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу.
- Как же она у тебя еле шла, коли ты в три часа сорок верст обернул? сказал Петр.
- Я сам заметил, что ты очень скоро приехал, - приехал, наконец, пьяный.
- Где пьяный! Нисколько.
- Пьяный, коли я тебе говорю, негодяй ты этакой! - воскликнул Вихров. Кирьяна мне! - произнес он потом задыхающимся голосом.
Иван побледнел; он думал, что не выпороть ли его, сверх обыкновения, хочет барин.
Кирьян пришел.
- Дай мне какого-нибудь мальчика за мной ходить, а этого мерзавца и видеть не хочу: поди с глаз моих долой.
Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: "Мне как прикажете-с!" - и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет.
Вихров через несколько времени выехал к приходу. Он никогда во всю жизнь не бывал ни на одной панихиде.
Священник и дьякон служили обедню в черных ризах. Когда Павел входил, все мужики и бабы ему кланялись. Это все почти были его мужики. К концу обедни он стал замечать, что церковь все больше и больше наполнялась народом. Это уже приходили мужики и бабы из чужих, соседних деревень и, приходя, потихоньку что-то спрашивали у вихровских крестьян, а те утвердительно кивали им на это головой. По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из белого воску свечу. Свечи эти все были зажжены. Священник с дьяконом, наконец, затянули за упокой и вечную память. В церкви послышались рыдания женщин, а также плакали и некоторые мужики. Вихров тоже не выдержал; слезы у него текли градом по щекам. "Родитель мой, милый, бесценный!" шептал он. Потом литию надобно было отслужить на самой могиле. Пошли священники, за ними Павел, а за ним и весь народ; все без шапок. На дворе была зимняя вьюга. Ветер развевал волосы у священников и у мужиков; но странное дело: свечи все горели, и ни одна из них не погасла: пламя у них вытягивалось, утончалось, но не гасло. Под снежным бугром, огороженная простой оградой, находилась могила полковника.
Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена.
- Кирьян, - сказал Вихров, полный какого-то тревожного умиления, поди, раздай мужикам, кто победнее из них, сто рублей! - И он подал тому сторублевую ассигнацию.
- И во храм бы вы вкладу сделали! - посоветовал ему священник. Павел подал и ему пятьдесят рублей.
- Уж и на причет тоже не пожалуете ли? - присовокупили в один голос дьякон и дьячки.
Павел вынул еще пятьдесят рублей и подал их тоже священнику. Тот при этом покраснел немного.
- Благодарим! - произнес он каким-то глухим и стыдливым голосом: он был еще очень неопытен в своей пастырской деятельности.
Дьякон и дьячки тоже пробормотали что-то такое в благодарность и с жадностью смотрели на деньги в руках священника.
Народ в это время все стоял еще около могилы полковника, и некоторые продолжали плакать.
- Петр, за что так любили покойного отца? - спросил Вихров, возвращаясь домой, своего кучера.
- За справедливость!.. Справедлив уж очень был! - отвечал Петр.
В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том, как он будет проводить время у Фатеевой.
Произведение свое Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей прочесть его Клеопатре Петровне и посмотреть, какое впечатление произведет оно на нее. Въехали они таким образом и в Зенковский лес. Вихров припомнил, как они в нем некогда заблудились.
- А что, Петр, теперь уж не собьешься? - спросил он того.
- Нет, не собьемся; теперь уж твердо будем знать дорогу, - отвечал тот.
Был светлый зимний вечер, но холодный. Павел начал уж чувствовать маленький холодный трепет во всем теле, и нос ему было больно; наконец, они выехали из лесу; по сторонам стали мелькать огоньки селений; между ними скоро мелькнул и огонек из Перцовского дома. У Вихрова сердце замерло от восторга; через несколько минут он будет в теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей женщины; потом он будет читать ей свое произведение. Вихров считал себя в эти минуты счастливейшим человеком в мире. Клеопатра Петровна, когда ей сказали, что Вихров приехал, выбежала к нему навстречу и, не замечая даже, что тут стоит лакей, бросилась гостю на шею и начала его обнимать и целовать; вдруг она отступила от него на несколько шагов и воскликнула:
- Боже мой! Какой ты красавец и молодец из себя стал; что такое с тобой сделалось?
Вихров, поехав к Клеопатре Петровне, выфрантился в свой тончайшего сукна сюртучок, бархатный жилет, клетчатые толстые английского сукна брюки. Клеопатра Петровна в последнее время видела все его одетым небрежно, буршем-студентом, в поношенном вицмундире и в широчайших, вытертых брюках, а тут явился к ней франт столичный!
- Какое лицо у тебя чудное; тебя узнать нельзя, - продолжала Клеопатра, - пойдем, я покажу тебе твою старую знакомую, Катишь Прыхину. Ведь ничего, что она у меня, а?
- Разумеется, ничего; я очень рад ее видеть, - отвечал Вихров.
- Ах, она тебя ужасно любит, пойдем!.. Посмотри, какой стал! - сказала Фатеева, вводя Вихрова в гостиную и показывая его Прыхиной.
- Monsieur Вихров, вы ли это? - воскликнула и та, в свою очередь, всплескивая руками.
- Вот он, я думаю, побеждал женщин-то в Москве, - продолжала Фатеева, в него, вероятно, влюблялись на каждом шагу!
- Я думаю, не без того, - произнесла m-lle Прыхина с ударением.
Вихрову сделалось даже стыдно от всех этих похвал и восторгов.
- Уверяю, что никто не влюблялся, - говорил он, целуя еще раз руку Фатеевой и целуя также руку Прыхиной, чем последняя осталась очень довольна.
Все, наконец, уселись перед диванным столом.
- Ну, что же вы поделывали в Москве, - рассказывайте! - говорила Фатеева, без церемонии, в присутствии Прыхиной, беря руку Павла в обе свои руки и крепко сжимая ее.
- О, я делал много!.. Я делал дело хорошее!.. - отвечал Вихров.
- А именно?.. Извольте сейчас нам все рассказывать! - говорила Фатеева, сделавшаяся от восторга какой-то резвой говоруньей.
- А именно - я написал роман огромный, который получил уже известность.
- Роман? - произнесла Фатеева, несколько неопределенным голосом.
- Я читал его моим приятелям, которых ты вот знаешь, - отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, - и которые все единогласно объявили, что у меня огромный талант, и потребовали, чтобы я писал; ради чего главным образом я и приехал в деревню.
Мы знаем, что вкус и мнения оборванных приятелей Павла Клеопатра Петровна не очень высоко ценила; но кроме того, в деревню, значит, он приехал для какого-то своего писательства. Легкая тень печали пробежала по ее до того блиставшему счастием лицу. Она молчала, но зато заговорила m-lle Прыхина.
- Это очень любопытно будет прочесть! - произнесла она себе в нос. Ее тоже, как и Фатееву, несколько удивило это известие. - Мы, вероятно, тут встретим много знакомого! - прибавила она с своей обычной развязностью.
- Если он написал в своем романе про какую-нибудь другую женщину, я его задушу! - сказала с улыбкой Фатеева.
- Все про вас и об вас! - успокоил ее Павел.
- Что же, это роман у вас исторический?.. Я очень люблю романы исторические! - произнесла m-lle Прыхина.
- Какой же исторический, когда все больше про Клеопатру Петровну! возразил ей Вихров.
- Ах, да, правда! - спохватилась m-lle Прыхина.
Затем обе дамы как-то прекратили разговор об романе и стали рассказывать Павлу о самих себе.
- Что я натерпелась, друг мой, по приезде из Москвы, я тебе и сказать не могу, - начала Клеопатра Петровна. - Вот если бы не Катишь, - прибавила она, указывая на Прыхину, - я, кажется, я с ума бы сошла.
- Что ж, - отвечала несколько стыдливо m-lle Прыхина, - любовь и дружба - это такие святые чувства, что заставят, я думаю, каждого сделать то же самое, что я сделала.
- Однако ты рисковала, что муж каждую минуту наговорит тебе грубостей, попросит, пожалуй, тебя уехать!
- Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь жила у нее, пока муж ее был жив! - пояснила m-lle Прыхина Павлу. - И вообразите себе, она сидит, сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь.
- Что же такое, собственно, происходило? - спросил Вихров, не совсем понимавший, что такое говорит Прыхина.
- Происходило то... - отвечала ему Фатеева, - когда Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, - каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто бы я не замечаю ничего этого.
Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, - это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него.
- Но, однако, я пересилила себя, - продолжала она, - села около него и начала ему говорить прямо, что он сделал против меня и почему такою я стала против него!.. Он это понял, расплакался немного; но все-таки до самой смерти не доверял мне ни в чем, ни одного лекарства не хотел принять из моих рук.
- Что же, боялся, что ты отравишь его? - спросил Павел.
- Вероятно!
- А кто же лечил? - спросил Павел.
- Тут доктор один из нашего городка, - отвечала Фатеева какой-то скороговоркой и как бы вспыхнув немного.
- Это новый обожатель Клеопатры Петровны, - пояснила Прыхина.
- Будто? - спросил Павел не совсем довольным тоном.
- Что за вздор такой! - произнесла с сердцем Клеопатра Петровна.
- Конечно, вздор; если бы не вздор, разве я стала бы говорить, оправдывалась Прыхина.
- Муж, однако, дал вам духовную на все имение, - заметил Вихров Фатеевой.
- Да бог с ним и с его духовной! По векселю и на свою седьмую часть я и без нее получила бы все имение!.. Я об этом ему ни слова и не говорила! Катишь и священник уж сказали ему о том.
- Я к нему тогда вошла, - начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать о своих деяниях, - и прямо ему говорю: "Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему, как?" - просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно, знаете, все уже в жизни надоело. "Эх, говорит, давайте перо, я вам подпишу!". Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.
Такого рода проделки обеих этих госпож показались Вихрову не совсем красивыми, но он, разумеется, этого не высказал и заметил только Фатеевой:
- Все-таки вы должны благословлять память этого человека: он устроил вашу жизнь.
- Еще бы! - подхватила она.
- Ну, ему ее жизнь и стоило устроить! - воскликнула Прыхина, всегда и во всех случаях жизни готовая возвысить и оправдать свою подругу.
Вихров весь этот разговор вел больше механически, потому что в душе сгорал нестерпимым желанием поскорее начать чтение своего романа Клеопатре Петровне, и, только что отпили чай, он сейчас же сам сказал:
- А что, позволите мне прочесть вам мое творение?
- Но ты разве не устал сегодня с дороги? - спросила его Фатеева.
Ей казалось, что после такой долгой разлуки ему бы лучше было заняться любовью, чем чтением романа. "Он любил, вероятно, в это время какую-нибудь другую женщину!" - объясняла она себе, и на лицо ее опять набежала тень печали.
- Я нисколько не устал, - отвечал Павел и пошел в кабинет, где расставлены были его вещи, чтобы принести оттуда тетрадь.
Фатеева и Прыхина, оставшись вдвоем, несколько времени молчали.
- Интересно, что он написал, - проговорила последняя.
- Мне не нравится это его увлечение, - ответила ей на это Фатеева. Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
Вихров, принеся свою рукопись, сел и начал читать. Прочитав первую главу, он обратился к Клеопатре Петровне и спросил ее:
- Похожи или нет?
Фатеева сидела уже явно с недовольным и печальным лицом.
- Комнаты похожи, но женщина тут описана другая, - проговорила она.
- Какая же? - спросил с улыбкою Вихров.
- Я не знаю - какая! - отвечала ему, вовсе не шутя, Клеопатра Петровна.
- Ну, вы - все свое! - проговорил Вихров и начал снова чтение. Он полагал, что раздирающие душу и в то же время, как ему казалось, исполненные житейской правды сцены непременно поразят его слушательниц, но те решительно мало были ими тронуты... Клеопатру Петровну просто мучила ревность: она всюду и везде видела Анну Ивановну, а прочего ничего почти и не слыхала; что касается до m-lle Прыхиной, то ее равнодушие должен я объяснить тоже взглядом ее на литературу: достойная девица эта, как мы знаем, была с чрезвычайно пылким и возвышенным воображением; она полагала, что перу писателя всего приличнее описывать какого-нибудь рыцаря, или, по крайней мере, хоть и штатского молодого человека, но едущего на коне, и с ним встречается его возлюбленная в платье амазонки и тоже на коне. Если комнаты описывать, то, по ее мнению, лучше всего было - богатые, убранные штофом и золотом; если же природу, то какую-нибудь непременно восточную, - чтобы и фонтаны шумели, и пальмы росли, и виноград спускался кистями; если охоту представлять, так интереснее всего - за тиграми или слонами, - но в произведении Вихрова ничего этого не было, а потому оно не столько не понравилось ей, сколько не заинтересовало ее.
Герой мой между тем думал пробрать своих слушательниц сюжетом своей повести, главною мыслью, выраженною в ней, и для этого торопился дочитать все до конца - но и тут ничего не вышло: он только страшно утомил и их и себя.
- Ах, милый мой, как ты устал! - говорила ласково m-me Фатеева, утирая ему своим платком лоб, вместо того, чтобы похвалить его повесть.
Вихров понять никак не мог: роман ли его был очень плох, или уж слушательницы его были весьма плохие в том судьи.
- Как вам понравилось? - спросил он Прыхину.
- Знаете что, - начала она, - я очень откровенна и всем люблю говорить правду: зачем описывать то, что мы знаем, видим и встречаем каждый день; это уж и без того наскучило.
- Только то и можно описывать, что мы видим и знаем, - возразил ей Вихров, - а если мы станем описывать то, чего мы не знаем, так непременно напишем чепуху. Теньеровские картины[72], на которых нарисованы красноносые голландские мужики, гораздо выше ценятся, чем холодная и бездушная французская живопись, изображающая богов Олимпа.
- Никогда ни на какой картине мужик не может быть интересен! Никогда! воскликнула почти с ужасом m-lle Прыхина.
- После этого вам сказки надобно только слушать, - сказал Павел, - если вы не хотите ничего читать о том, что существует!
- Нет, сказки - это уж очень глупо; это только детей и баб деревенских может занимать, - возразила опять, как бы несколько обидевшись, Прыхина.
- Есть сказки и не для детей, а для взрослых; "Монте-Кристо", например, - сказал Вихров.
- Ах, "Монте-Кристо" прелесть, чудо! - почти закричала m-lle Прыхина. И вообразите, я только начало и конец прочла; он помещался в журнале, и я никак некоторых книжек не могла достать; нет ли у вас, душечка, дайте! умоляла она Вихрова.
- Нет-с у меня! - отвечал он ей с сердцем. - "С дурой этой говорить больше нечего", - решил он мысленно и посмотрел на Клеопатру Петровну. Та сидела, как-то надувшись.
- Ну, а ваше какое мнение о моем произведении? - спросил он ее.
- Я ту женщину, которую вы описываете, нисколько не знаю, а потому не могу судить.
- Большая часть нравственных мотивов взяты ваши, а потому они должны бы быть, кажется, близки вашему сердцу.
- Я не принимаю их никак на свой счет, потому что наружность тут описана совсем другой женщины, а так, как я чувствовала, может чувствовать и всякая другая женщина, - отвечала Клеопатра Петровна.
Вихрова наконец взорвало, и он больше уж не стал говорить с подобными судьями.
В Перцове после того он пробыл всего только один день, в продолжение которого был в весьма дурном расположении духа: его не то, что очень обеспокоило равнодушие дам, оказанное к его произведению, - он очень хорошо видел, что Клеопатра Петровна слишком уж лично приняла все к себе, а m-lle Прыхина имела почти детский вкус, - но его гораздо более тревожило его собственное внутреннее чувство. Говорят, нет ничего полезнее для авторов, как читать свои произведения несимпатизирующей публике. Тогда перед ними слабые места в труде их выходят в ужасающей величине. Так случилось и с Вихровым, - и таких слабых мест он встретил в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал, что поправит все это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна ни упрашивала его остаться у ней на несколько дней, он объявил, что это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину тому, уехал домой, велев себя везти как можно скорее. Возвратившись в свое Воздвиженское часов в десять вечера, он, несмотря, однако, на то, сейчас же принялся за работу. Стоя у себя в кабинете, он представил каждую сцену в лицах; где была неясность в описаниях, - пояснил, что лишнее было для главной мысли - выкинул, чего недоставало - добавил, словом, отнесся к своему произведению сколько возможно критически-строго и исправил его, как только умел лучше!
M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и был сорок лет казначеем, сейчас же побежала к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала ту, по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у окна, выходящего на улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною по последней моде. Девица сия еще в первый раз является в моем рассказе, а потому я, по необходимости, должен об ней сказать хоть несколько слов. М-lle Юлия, имя ее, была довольно высока ростом, недурно сложена. Опытный наблюдатель, конечно бы, в ее наружности, как и в наружности ее братьев, заметил нечто не совсем благородное; так, например, черты лица у нее были какие-то закругленные, кожа заметно грубовата, белокурые волосы, как бывает это у горничных, какого-то грязного цвета. Впрочем, все это очень сглаживалось тем, что m-lle Юлия очень недурно себя держала, по-видимому, была девушка весьма неглупая, довольно начитанная и благоразумная!
Старик Захаревский (сама Захаревская уже умерла) обожал дочь, и они жили в их огромном доме только вдвоем. Женихов у сей милой девицы пока еще не было, - и не было потому именно, что она была горда и кой за кого выйти не хотела. М-lle Прыхина обожала Юлию и считала ее лучшим своим другом. О, наша милая Катишь была на это препредусмотрительная: у нее очень много было подружек. Одна у нее уйдет или рассорится с ней - она у другой гостит, другая сделается к ней холодна - она к третьей сейчас, - и у каждой из подружек своих она знала ее главную слабость; она знала, например, что Юлия никогда никого еще не любила и вместе с тем пламенно желала кого-нибудь полюбить.
- Какого я бель-ома встретила, боже ты мой, боже ты мой! - говорила Катишь, придя на этот раз к подружке и усаживаясь против нее.
- Кто такой? - спросила ее Юлия очень равнодушно.
Катишь ей неоднократно навирала и налыгала в этом отношении.
- Поль Вихров, - ах, какой красавец мужчина! Одет картинкой, ловок, умен!
Автор сильно подозревает, что m-lle Прыхина, по крайней мере в последнее свиданье, сама влюбилась в Вихрова, потому что начала об нем говорить почти с азартом каким-то.
- Где же ты видела его? - спросила Юлия, которая отчасти уже слышала, кто такой был Поль Вихров, давно ли он приехал и сколько у него душ; о наружности его она только ни от кого не слыхала таких отзывов.
- Я его видела у Клеопаши, - отвечала Прыхина.
- Говорят, это ее обожатель, - проговорила, как будто бы больше нехотя, Юлия.
- Ах, вздор какой, он родственник только ей и довольно близкий по Имплевым, - подхватила Прыхина: она всегда всякую подругу свою скрывала и отстаивала до последней возможности.
Юлия на это ей ничего не сказала, но Катишь очень хорошо видела, что она сильно ее заинтересовала Вихровым, а поэтому, поехав через неделю опять к Клеопатре Петровне, она и там не утерпела и сейчас же той отрапортовала:
- Как одна особа влюблена в твоего Поля, - чудо! - сказала она.
- Кто такая? - спросила Клеопатра Петровна недовольным голосом.
- Юлинька Захаревская.
- Где же она его видела?
- Она его совсем не видала, но я описала его наружность, голос, ум, сердце и привела ее в совершенный восторг!
- Зачем же ты это делала? - спросила Клеопатра Петровна.
- Ах, боже мой, зачем делала?.. Так, разговор был; надобно же о чем-нибудь говорить.
- Можно бы об чем-нибудь и другом говорить; ты понимаешь ли, что этим мне можешь повредить?
- Чем же я тебе могу повредить? - возразила с удивлением Катишь, ей в первый еще раз пришла в голову эта мысль.
- А тем, что, когда они встретятся, Юлия непременно станет с ним кокетничать, и, разумеется, всякий мужчина ответит на кокетничанье хорошенькой девушки.
- О нет! - воскликнула Прыхина. - Этого никогда не может быть: Поль тебе верен, как я не знаю что!
- Ты-то пуще лучше его знаешь, чем я! - проговорила, заметно рассердясь на подругу, Клеопатра Петровна и даже ушла от нее.
- Странная женщина, хочет своего адоратера не показывать никому, - не спрячешь уж! - произнесла Катишь, оставшись одна и пожимая плечами.
Этого маленького разговора совершенно было достаточно, чтобы все ревнивое внимание Клеопатры Петровны с этой минуты устремилось на маленький уездный город, и для этой цели она даже завела шпионку, старуху-сыромасленицу, которая, по ее приказаниям, почти каждую неделю шлялась из Перцова в Воздвиженское, расспрашивала стороной всех людей, что там делается, и доносила все Клеопатре Петровне, за что и получала от нее масла и денег.
Юлию в самом деле, должно быть, заинтересовал Вихров; по крайней мере, через несколько дней она вошла в кабинет к отцу, который совсем уже был старик, и села невдалеке от него, заметно приготовляясь к серьезному с ним разговору.
- Батюшка, - начала она, - кто у нас в собрании будут нынешнюю зиму кавалеры?
- Кто? Я не знаю! - произнес старик. - Те же, я думаю: Иван Петрович и Петр Иваныч, - прибавил он уже с улыбкою.
- Батюшка, это ужасно!.. Я лучше не буду совсем выезжать, а то тратишься и беспокоишься, но для кого и для чего!
Захаревский пожал плечами.
- Что делать, перевелась нынче вся порядочная молодежь, - произнес он не без грусти.
- Говорят, в Воздвиженское приехал молодой человек Вихров, очень умный и образованный.
- Это Михаила Поликарпыча сын, слышал это я; человек, должно быть, и с состоянием.
- Съездите к нему и пригласите его бывать в нашем собрании; хоть один порядочный молодой человек будет у нас, с кем бы можно было слово сказать.
Старик Захаревский в мыслях своих совершенно одобрил такое желание дочери.
- Мне есть повод съездить к нему. Я продавал по поручению Александры Григорьевны Воздвиженское и кой-каких бумаг не передал его покойному отцу; поеду теперь и передам самому.
- Поезжайте и отдайте, а главное - в собрание его вытащите!
- Вытащу! - отвечал Захаревский.
Подъезжая потом к Воздвиженскому и взглянув на огромный дом, Ардальон Васильич как бы невольно проговорил: "Да, недурно бы было Юльку тут поселить!"
С трудом войдя по лестнице в переднюю и сняв свою дорогую ильковую шубу, он велел доложить о себе: "действительный статский советник Захаревский!" В последнее время он из исправников был выбран в предводители, получил генеральство и подумывал даже о звезде.
Вихров поспешил выйти гостю навстречу. Захаревский низко и с уважением поклонился ему.
- Очень рад видеть ваше превосходительство у себя! - говорил Вихров, сконфуженный даже несколько такой почтительностью Захаревского и ведя его в гостиную.
- Извините!.. - говорил тот, беря себя за грудь. - Одышка от лет... не могу вдруг начать говорить.
Вихров спешил его покойнее усадить.
Захаревский, наконец, отдышался и начал неторопливо:
- Во-первых... я прибыл поздравить вас... с приездом и потом... передать вам по поручению прежней владелицы документы некоторые! - И с этими словами он вынул из кармана толстый пакет и подал его Вихрову.
Тот принял от него пакет.
- Очень вам благодарен, - произнес Вихров.
Старик между тем с любопытством стал осматривать вокруг себя новое убранство комнат, и замечаемая в них чистота явно ему понравилась.
- Не скучаете ли в деревне? - спросил он Вихрова почти нежным голосом.
- Нет, - отвечал тот.
- Но все-таки надеюсь, - продолжал Захаревский, - что посетите и наш городок.
- О, конечно, и к первому, разумеется, к вам явлюсь с визитом.
- Очень рады будем вам, - отвечал Захаревский, опять почтительно склоняя голову, - но, главное, вы посетите наше собрание и украсьте его вашим присутствием.
- Когда же это собрание бывает? - спросил его Вихров.
- Каждое воскресенье-с! - сказал Захаревский. - И посещать его, продолжал он опять вкрадчивым голосом, - почти долг каждого дворянина... один не приедет, другой, - и нет собраний, а между тем где же молодежи и девушкам повеселиться!
- А ваше семейство? - спросил его Павел.
- Мое семейство состоит теперь из единственной дочери, которая живет со мной: сыновья у меня на службе, жена умерла...
Вихров при этом постарался придать своему лицу печальное выражение, как будто бы ему в самом деле было очень жаль, что г-жа Захаревская умерла. Гость просидел еще с час, и при прощаньи с чувством пожал руку у Вихрова и снова повторил просьбу посетить собрание.
- Непременно-с буду! - отвечал тот, в самом деле решившись непременно быть в собрании. Об этом посещении Клеопатра Петровна весьма скоро, должно быть, узнала от своей сыромасленицы, бывшей именно в этот день в Воздвиженском, потому что на другой же день после того прислала очень тревожную записку к m-lle Прыхиной, жившей опять в городе.
"Папенька Захаревский был уж у Павла; узнайте от самой Захаревской, когда Павел приедет к ним с визитом, и будьте там в это время и наблюдайте, что они будут между собой говорить, и мне все напишите!"
По этому письму Катишь сейчас же сбегала к Захаревским, узнала там все и написала к приятельнице:
"Когда он с визитом приедет - там не знают, но он будет непременно в следующее воскресенье в наше собрание! Воображаю, как будет ему весело!.."
Получив это извещение, Клеопатра Петровна отправила уже записку к самому Вихрову.
"Бесценный друг мой, приезжай ко мне в воскресенье, иначе я умру, не видавши тебя!"
На это ей отвечал Вихров:
"Бесценный друг мой, в воскресенье я не могу приехать, потому что завален работою; приеду, когда кончу".
"Завален работою, а в собрание, однако, едет!" - подумала Клеопатра Петровна и от такого невнимания Вихрова даже заболела. Катишь Прыхина, узнав об ее болезни, немедленно прискакала утешать ее, но Клеопатра Петровна и слушать ее не хотела: она рыдала, металась по постели и все выговаривала подруге:
- Это вы все наделали, от вашей болтовни все это началось.
- Да что же началось, душа моя, что началось? - спрашивала ее скромно Прыхина.
- Все! Не говорите со мной больше! - вскричала Фатеева.
Катишь, делать нечего, замолчала.
Пока происходили все эти толки и опасения, герой мой предавался самым чистым и невинным занятиям. Он весь был погружен в окончательное создание своего творения, которое, наконец, можно уж было набело переписывать. Вихров хотел для этого взять какого-нибудь молоденького семинаристика от приходу, какового и поручил отыскать Кирьяну, но тот на другой же день, придя к нему, объявил, что мальчиков-семинаристов теперь нет у прихода, потому что все они в училище учатся, а вот тут дьякон-расстрига берется переписывать.
- Кто такой? - спросил Павел.
- Добров один, по прозванию, - отвечал Кирьян.
- Ах, я его знаю! - сказал Вихров. - Да хорошо ли он пишет?
- Писец настоящий! - отвечал Кирьян. - Я привел его с собой, коли прикажете.
- Сделай милость, я очень рад ему.
Добров вошел и поклонился. Он был еще в более оборванном сюртуке и худых сапожонках.
- Здравствуйте, старый знакомый! - сказал ему Вихров и подал ему руку.
Добров конфузливо пожал ее.
- Садитесь, пожалуйста, - продолжал Вихров.
Добров не совсем смело осмотрел стулья и на более жесткий из них неплотно сел.
- Можете ли вы переписать мне?
- Могу-с, словно бы! - отвечал Добров.
- Ну, и правильно вы пишете?
- На это я знаток; у нас за это розгами с проволокой секли.
- А от станового вы уже отошли?
- Да-с, бог с ним.
- Отчего же?
Добров как бы некоторое время соображал.
- Барынька-то у него уж очень люта, - начал он, - лето-то придет, все посылала меня - выгоняй баб и мальчиков, чтобы грибов и ягод ей набирали; ну, где уж тут: пойдет ли кто охотой... Меня допрежь того невесть как в околотке любили за мою простоту, а тут в селенье-то придешь, точно от медведя какого мальчишки и бабы разбегутся, - срам! - а не принесешь ей, ругается!.. Псит-псит, хуже собаки всякой!.. На последние свои денежки покупывал ей, чтобы только отвязаться, - ей-богу!
- А сам становой лучше?
- Тоже жадный, - продолжал Добров, - бывало, на ярмарчишку какую приедем, тотчас всех сотских, письмоводителя, рассыльных разошлет по разным торговцам смотреть - весы ладны ли да товар свеж ли, и все до той поры, пока не поклонятся ему; а поклонись тоже - не маленьким; другой, пожалуй, во весь торг и не выторгует того, так что многие торговцы и ездить совсем перестали на ярмарки в наш уезд.
- Отчего же они не пожаловались?
- И жаловались, да мало только что-то внимали тому, - по пословице: рука руку моет; я бога возблагодарил, как из этой их компании ушел!.. заключил Добров.
- Чем же вы содержите теперь себя?
- Да чем? Кое-что тоже на духовенство, на мужичков поработаю, ну и прокармливаюсь; насчет платья только вот никак не могу сбиться и справиться!
- Вы переезжайте ко мне совсем; я вас буду содержать, одену и помещу в хорошенькой комнате.
- Благодарю покорно... Ныне я могу это принять, а прежде бы, пожалуй, и не смог.
- Почему же бы не смогли?
- Потому, я пил безобразно.
- А нынче не пьете?
- Нет, другой год не пью! Что!.. Черт с ним, надоело: сколько я тоже к этому проклятому вину ни приноравливался, все думал его сломить, а выходило так, что оно меня побеждало.
- А скажите, за что, собственно, вы были расстрижены? - спросил Вихров.
Добров с грустью покачал головой.
- Расстригли-то, пожалуй, почесть и за дело меня, - отвечал он.
- А именно? - сказал Вихров.
- А именно, что благочинный тут наш, очень злобствуя на меня, при объезде владыки отметил меня, что поведеньем я слаб и катехизиса пространного не знаю; ну, тот меня и назначил под начал в Тотский монастырь; я, делать нечего, покорился, прибыл туда и ради скуки великой стал там делать монахам тавлинки с разными этакими изображениями! Монах, например, яйцо печет на свечке, а черт у него учится[73]; вырежу все это из бересты и фольги под это подложу... ну, и все это таким манером шло, пока денежки у меня были... Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, - вышла у меня вся эта пекуния[74], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!.. Стал просить у монахов взаймы, - не дают, да и нет, пожалуй, ни у кого!.. Раза два, матерь божья, на сеновале места присматривал, чтобы удавиться, а тут, прах дери, на мельницу меня еще с мешками вздумали послать, и жил тоже в монастыре мужичонко один, - по решению присутственного места. "Что ты, говорит, - жалуешься все, что выпить тебе не на что; свали мешок в кабак, целовальник сколько за него даст тебе водки!" Я, однако же, на первых-то порах только обругал его за это. "Что это, я говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!" - и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад - смерть: доподлинно, что уж дьявол мною овладел, - в глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней лошади мешок - и прямо в кабак... "На, брат, друг сердечный, - говорю целовальнику, - прими!" Он это смекнул сейчас, подхватил у меня мешок, дал мне черта этого винища стакан-другой-третий лакнуть. "Приходи, говорит, ужо вечером: настоящий расчет сделаем, а то, говорит, теперь заметят!" Я тоже вижу, что так складней будет сделать, выбежал, догнал свою лошадь, приехал в монастырь, стал мешки сдавать, - не досчитываются одного мешка. "Должно быть, говорю, украл кто-нибудь; я, ехавши, виноват, заснул!" Говорю это, а самого дрожь бьет, зуб с зубом от страха не сходятся, и стыдно-то, и горько-то, и страшно. Хотелось было сейчас же тут покаяться, но язык прилип к гортани, и это бы дело, однако, так и кануло в воду! Казначей-то уж очень и не разыскивал: посмотрел мне только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом; лучше бы, кажись, убил меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику за расчетом, и не то что мне самому больно хотелось выпить, да этот мужичонко все приставал: "Поднеси да поднеси винца, а не то скажу - куда ты мешок-то девал!". Только целовальник мне вдруг говорит: "Я-ста, говорит, и не бирал никакого мешка!" Такая меня злость взяла: чувствую, что сам-то я какое воровство и мошенничество сделал, и вижу, что против меня то же делают, и начал я этого целовальника утюжить, и как я его не убил - не знаю... Бил... бил, оба в крови мы стали; он, наконец, караул начал кричать; прибежал народ, связали нас обоих... Я в азарте кричу: "Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!.." Дело, значит, повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре, - старец добрый и кроткий, призывает меня к себе. "Для чего это ты, дьякон, сделал так, мешок, говорит, похитил?.." Я сплакал даже на это: "Неужели, говорю, ваше преподобие, я украл это!.. Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли, говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что не вытерпел, вина захотелось!" - "Отчего ж, говорит, ты не пришел и не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому - знаю, что болезнь этакая с человеком бывает!.." - "Не посмел, говорю, ваше преподобие!" Однакоже он написал владыке собственноручное письмо, товарищи они были по академии. "Взгляните, говорит, на это не как судья строгий, а как Христос милостивый!" Владыко и пишет резолюцию: "Дело об мешке закончить, а дьякона расстричь и исключить из духовного звания!"
- Однако не совсем же помиловали! - заметил Вихров.
- Ну, да уж это бог с ними; спасибо, что на каторгу не ушел! - отвечал Добров.
Через неделю после того Добров, одетый в новый сюртук, чистое белье и новые сапоги, сидел уже и переписывал Вихрову его сочинение, и только в некоторых местах он усмехался слегка и поматывал головой.
- Чему вы это, Гаврило Емельяныч? - спрашивал его Вихров.
- Штука у вас тут какая славная написана, - отвечал тот.
В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, - и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.
Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек - золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
- Вот я сегодня у вас тут переписывал, что предводитель ничего с дворянами не может сделать, - это ведь и правда, пожалуй, - заговорил Добров в одну из послеобеденных бесед.
- Правда? - переспросил Вихров.
- Правда! - подтвердил Добров. - Нынче вот они еще маленько посмирнее стали, а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один баринок какую у нас с священником штуку сыграл, - чудо!
Вихров навострил уши, заранее предчувствуя, что Добров непременно расскажет что-нибудь интересное.
- Какую же? - спросил он голосом, замирающим от любопытства.
- Да священник-то, изволите видеть, был маненько любостяжателен; всего ему по приходу давай: и денег, и печеного хлеба, и нови всякой. Телятами живыми за всенощную в селеньях бирал. Ей-богу! Едем назад, а теленок у нас в телеге привязанным лежит; а другой раз и вырвется да бежать от нас, а мы, причетники, за ним... Только этот самый барин... отчаянный этакой был, кутила, насмешник, говорит священнику: "Вы, батюшка, говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!" - "Да где я их обижаю, да чем их обижаю!" - оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему. Барин наш терпел, терпел, - и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким... "Просите сюда!" Входит батюшка в кабинет к барину... Тот прямо ему кидается на шею: "Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел ко мне, я в великом несчастье!" - "Что такое?" - спрашивает священник. "Да вот, говорит, что: вчерашний день мы все пьяные ездили на охоту верхами, и один, говорит, у меня охотник с лошади свалился, прямо виском на пенек, и убился. Теперь мне, того гляди, не поверят, что он сам собой убился, так как в этом случае в лесу я с ним один был, а земская полиция на меня уж давно сердита, - пожалуй, и в острог меня посадят. Сделай милость, говорит, чтобы не было большой огласки, похорони ты у меня этого покойника без удостоверения полиции, а я, говорит, тебе за это тысячу рублей дам!" И с этими словами, знаете, вынимает деньги, подает священнику. Корысть тем овладела, как и пьянство же вон мною в монастыре; задрожал даже, увидев денежки-то. "Да правда ли, говорит, сударь... - называет там его по имени, что вы его не убили, а сам он убился?" - "Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!" Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться. "Вынесу, думает, с работником гроб в церковь, обедню с пономарьком, - простенькой такой у него пономаренко был, - отслужу и похороню". Условились они таким манером... В самую полночь к попу в воротцы - стук, стук! Выходит он... Гроб привезли, оказывается, с покойником... Велел он к себе в светелку этот гроб поставить. Уехали эти самые возчики обратно. Лег поп с попадьей своей на постельку. Не спится им, однако. "Батюшка, - говорит попадья, - и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?" - "А для че, говорит, не позволено?" - "Ну, так, - говорит попадья, - я пойду поставлю перед ним..." - "Поди, поставь!" И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, - она стоит, расставя руки... "Батька, батька! кричит. - У нас, говорит, это не покойник, а медведь в гробу-то!" - "Как медведь?" - заглянул в гроб, видит - шкура содрана с медведя, обернут он, как следует, в саван, лежит словно бы и человек. Тут священник и вспомнил слова барина: "Сшучу с тобой шутку!" "Ах, говорит, псы экие, балагуры! Но за что же, - промеж тем он думает, - он мне тысячу-то рублей дал? И как и куда ему девать теперь этого медведя?" Вдруг затем послышались колокольцы, шум, гам, двери в светелку эту растворяются, входит сам помещик, за ним исправник, заседатель... "Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей, подкупил священника похоронить медведя у церкви, по церковному обряду, а вот, говорит, и поличное это самое находится у него в доме!" Священник туда-сюда, отшутиться было хотел, но они постановление написали, требуют, чтобы и он зарукоприкладствовал... Священник испугался, почесть на колена стал перед ними, и мало что тысячу, которую взял у помещика, отдал, да и свою еще им приплатил!
Вихров усмехнулся.
"Что же это такое!" - подумал он и обратился к Доброву с новым вопросом:
- А что, скажите, бывает ли нынче это приневоливание помещиками женщин?
- Бывает, случается, - отвечал тот, - усадьбу Кривцово, чай, знаете?
- Знаю.
- Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел: поедет по своим деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям.
- Как же братья и отцы допускали до этого?
- Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: "Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!" У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, - все это кушать изволит и похваливает. Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: "Батюшка, ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!" - и подает ему, знаете, чудеснейших блинов. Начал барин кушать, целый десяток съел, а старушонка промеж тем куда-то пропала, спряталась; вдруг с барином после того тошно, тошно... приказывает он старушонку разыскать. Дочурочка ее тоже убежала, в лесу уж нашли, а барину все хуже и хуже; два дня промаялся и помер - ну, тоже родных-то около него никого не было. Мужички и дворовые побоялись что-нибудь заявить начальству, полиция не вмешалась, так дело и замялось. Старушонка эта опять в деревню после его смерти явилась. "Эти блины, говорит, я сама ела и священники ели"; те точно что помнят, ели блины, но ничего с ними не было. Ну, и был ли тут трех какой-нибудь или нет, - богу судить, но я и до сей поры, сударь, - продолжал Добров, видимо одушевившись, - не могу мимо этого самого Кривцова идти или ехать спокойно. Помните дом этот серый двухэтажный, так вот и чудится, что в нем разные злодейства происходили; в стороне этот лесок так и ныне еще называется "палочник", потому что барин резал в нем палки и крестьян своих ими наказывал; озерко какое-то около усадьбы тинистое и нечистое; поля, прах их знает, какие-то ровные, луга больше все болотина, - так за сердце и щемит, а ночью так я и миновать его всегда стараюсь, привидений боюсь, покажутся, - ей-богу!..
- А не знаете ли вы, Гаврило Емельяныч, - спросил его потом Вихров в одну из следующих послеобеденных бесед, - какой-нибудь истории, где бы любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете?
- Понимаю-с, - отвечал Добров, - мало ведь как-то здесь этого есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, - вот как при больших дорогах бывает, где частые гульбища и поседки.
- Да ведь, любезный, - возразил Вихров, - там сейчас же и в разврат это переходит.
- Да-с, это точно... Здесь что ни есть девицы, али женщины, много честней супротив других мест.
- Но все-таки они любить и чувствовать должны.
- Известно, что на душе у нее бог знает что, может, кипит; не показывают только, стыдятся и боятся того.
- Но они, однако же, с предметами любви своей разговаривают, выражают свои чувства к ним, - вот это бы мне хотелось схватить.
- Нет, надо полагать, не разговаривают: стыдливы и девки и парни; жмутся друг с другом, целуются, - это есть.
- Но, однако, я все-таки жду от вас истории о любви, - перебил его Вихров.
Добров усмехнулся немного.
- Да что ж такое мне вам рассказать, - проговорил он. - Вы, кажись, знаете Катерину Петровну Плавину: сын-то ее словно бы жил с вами, как вы в гимназии учились?
- Жил, знаю, а что?
- Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история была, сильнеющая; он года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.
- Плавин! - воскликнул Павел с удивлением.
- Так втюрился, - продолжал Добров, - что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха: сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, - он так ладил, чтоб и в Питер ее взять с собой, - она сейчас ему и говорит: "Друг мой, это нехорошо! Здесь это не принято. Все будут меня обвинять, что я тебе развратничать позволяю, а лучше, говорит, после, как ты уедешь, я вышлю ее!" Ну, и он тоже, как вы знаете, скромный, скрытный, осторожный барин, - согласился с ней, уехал... Она сейчас же взяла да девку-то родной сестре своей и продала. Он и пишет ей: "Как же это, маменька?" - "А так же, говорит, сын любезный, я, по материнской своей слабости, никак не могла бы отказать тебе в том; но тетка к тебе никак уж этой девушки не пустит!" Он, однако, этим не удовлетворился: подговорил там через своих людей, девка-то бежала к нему в Питер!.. Тетка стала требовать ее у него; он не пускает - пишет: "Какие хотите деньги возьмите, только оставьте ее у меня". Тетка ему отвечает: "Мне никаких денег твоих не надо, а я желаю одного, чтобы ты не острамил нашего рода и не женился на крестьянке". Он, однако, все-таки девку не пускает; тогда эта самая тетенька, по совету его маменьки, пишет уж к жандармам разным петербургским; те вызывают его, стыдят, ну, а ведь он-то должность уж большую занимает!
- Он столоначальник, - сказал Вихров.
- Нет, больше того!.. Виц-директором, что ли, каким-то сделан!.. Как тогда в Питер-то воротился отсюда, так в эту должность и произвели его.
"Ах, Плавин, Плавин! - думал Вихров. - Ну, я теперь мирюсь несколько с тобой". Чем же кончилась эта история? - спросил он Доброва.
- Кончилась тем, что девушку-то выслали к барыне, никак отстоять ее не мог, - по этапу, кажется, и гнали; очень уж велика власть-то и сила господская, - ничего с ней не поделаешь.
- Очень уж велика!.. Могла бы быть и меньше! - подхватил Вихров. - Ну, а еще какой-нибудь другой истории любви, Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? прибавил он.
- Больше уж никакой другой не знаю, - отвечал Добров. - Вон у становой нашей происшествие с мужем было, - то только смешное.
- Ну, и смешное рассказывайте, - она, должно быть, развратница!
- Сильная! Да как же и не делать-то ей того, помилуйте! Пьет да жрет день-то деньской, только и занятья всего.
- Что же у нее было там?
- Было, что она последнее время амуры свои повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, - и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал. Раз вот эта госпожа приставша сидит и целуется со своим другом милым, - вдруг кухарка эта самая бежит: "Матушка-барыня, барин приехал и прямо в кухню идет!" Ах, боже мой! Куда девать и спрятать своего милого? - "Влезь, - говорит она ему, - в печку, а мы тебя заслонкой закроем". Делать нечего, барин влез; труба там была прямая, поуместился как-то. Входит Петр Матвеич в кухню. "Что ты, душенька, тут делаешь?" - "Да так, говорит, вошла". - "А, ну так, говорит, и мне сюда дайте водочки и закусить, и я здесь тоже посижу". Она ему: "Ах, зачем же? Пойдем в горницу..." - "Нет, говорит, как я сказал, что здесь буду, так и буду!" Ушла наша барыня мужу за водкой. Он, знаете, полицейским глазом осмотрел, все и смекнул, где барин. - "Что-то, говорит, мне яичницы хочется, изготовьте-ка мне яичницу". Приказывает это он уж кухарке. Та, делать нечего, развела на шестке огонь поосторожней; дым и копоть полезли в рот и нос барину, кряхтит он там... А становой промеж тем думает: "Теперь я барина пообмарал", - кричит: "Ах, люди, говорит, сотские, десятские!.." Те прибежали. - "Лейте в трубу воду, сажа у меня в трубе горит!" Те сейчас же ухнули ведра два туда... Не вытерпел барин, выскочил из печки - черт чертом... "Ах, говорит, милостивый государь, вы вор, говорит, вы пришли меня обокрасть. Что вам угодно, чтобы я дело повел и в острог вас посадил, или, говорит, дадитесь, чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии на то изъявлять не будете". Барин, нечего делать, дал в том расписку... Драли, драли мы его, - убежал после того бегом из стану, и никакими деньгами она его залучить теперь не может к себе... не идет, боится.
Вихров лежал на диване и слушал, охваченный кругом всеми этими событиями и образами, которые, как живые, вырастали перед ним из рассказов Доброва.
На другой день герой мой принялся уже за новую небольшую повесть. Он вывел отца-деспота, в котором кой-что срисовал с своего покойного отца, со стороны его военной строгости и грубости... У него сын влюбляется в крестьянку их и вместе с тем, как и Плавин, вероятно, это делал, ужасно боится этого и скрывает. Отец эту девушку выдает замуж за мужика, наказывает ее мать старуху, зачем она допустила свидание дочери с сыном. Повесть эту Вихров назвал: "Кривцовский барин". Усадьба-то Кривцово из рассказов Доброва очень уж врезалась у него в памяти... Вихров в одно утро написал три главы этой повести и дал их переписать Доброву. Тот их прочел сначала и, по обыкновению, усмехнулся.
- Что, хорошо? - спросил Павел.
- Хорошо, так их и надо, - отвечал Добров.
К вечеру наконец Вихров вспомнил, что ему надобно было ехать в собрание, и, чтобы одеть его туда, в первый еще раз позван был находившийся в опале и пребывавший в кухне - Иван. Тот, разумеется, сейчас же от этого страшно заважничал, начал громко ходить по всем комнатам, кричать на ходивших в отсутствие его за барином комнатного мальчика и хорошенькую Грушу, и последнюю даже осмелился назвать тварью. Та от этого расплакалась. Вихров услыхал это, крикнул на него и обещался опять прогнать в скотную, если он слово еще посмеет пикнуть.
Иван замолчал.
Герой мой оделся франтом и, сев в покойный возок, поехал в собрание. Устроено оно было в трактирном заведении города; главная танцевальная зала была довольно большая и холодноватая; музыка стояла в передней и, когда Вихров приехал, играла галоп. У самых дверей его встретил, в черном фраке, в белом жилете и во всех своих крестах и медалях, старик Захаревский. Он нарочно на этот раз взялся быть дежурным старшиной.
- Милости прошу, просим милости, - говорил он, низко-низко кланяясь Вихрову.
Тот, пожав ему руку, молодцевато вошел в зало и каким-то орлом оглядел все общество: дам было много и мужчин тоже.
- Здесь вас ожидают ваши старые знакомые, - говорил Захаревский, идя вслед за ним. - Вот они!.. - прибавил он, показывая на двух мужчин, выделившихся из толпы и подходящих к Вихрову. Один из них был в черной широкой и нескладной фрачной паре, а другой, напротив, в узеньком коричневого цвета и со светлыми пуговицами фраке, в серых в обтяжку брюках, с завитым хохолком и с нафабренными усиками.
- Живин! - воскликнул Вихров, узнавая в черно-фрачном господине того самого Живина, который некогда так восхищался его игрой на фортепьяно и о котором говорил ему Салов.
Живин в настоящее время очень потолстел и служил в уездном городе стряпчим, пребывая и до сего времени холостяком.
- А это вот тоже твой старый знакомый, - заговорил Живин, когда они поздоровались, и показывая на господина в коричневом фраке.
- Мы знакомы-с, хоть немножко и странно! - сказал тот, протягивая Вихрову руку.
Павел всмотрелся в него и в самом деле узнал в нем давнишнего своего знакомого, с которым ему действительно пришлось странно познакомиться - он был еще семиклассным гимназистом и пришел раз в общественную баню. В это время Вихров, начитавшись "Горя от ума", решительно бредил им, и, когда банщик начал очень сильно тереть его, он сказал ему:
- Ты три, да знай же меру!
- Это из "Горя от ума"? - отозвался вдруг на это другой господин, лежавший на другом полке.
- Из "Горя от ума", - отвечал Павел.
- Вы кто такой? - продолжал господин.
- Я гимназист Вихров, а вы кто такой?
- Я помещик Кергель!.. Скажите, что в гимназии учат писать стихи?
- То есть правилам стихосложения, - учат.
- Бенедиктова читали вы стихи: "Кудри девы чародейки, кудри блеск и аромат", - отличные стихи! - говорил Кергель, задирая на полке ноги вверх.
- Отличные! - подтвердил и Вихров: ему тоже очень нравились в это время стихи Бенедиктова.
Оказалось потом, что Кергель и сам пишет стихи, и одно из них, "На приезд Жуковского на родину", было даже напечатано, и Кергель не преминул тут же с полка и прочесть его Вихрову.
- Чудесно! - похвалил тот.
После этого они больше уже не видались.
Кергель теперь был заседателем земского суда в уездном городке и очень обрадовался Вихрову.
Здесь я не могу умолчать, чтобы не сказать несколько добрых слов об этих двух знакомых моего героя. В необразованном, пошловатом провинциальном мирке они были почти единственными представителями и отголосками того маленького ручейка мысли повозвышеннее, чувств поблагороднее и стремлений попоэтичнее, который в то время так скромно и почти таинственно бежал посреди грубой и, как справедливо выражался Вихров, солдатским сукном исполненной русской жизни. Живин, например, с первого года выписывал "Отечественные Записки"[75], читал их с начала до конца, знал почти наизусть все статьи Белинского; а Кергель, воспитывавшийся в корпусе, был более наклонен к тогдашней "Библиотеке для чтения" и "Северной Пчеле"[76]. На своих служебных местах они, разумеется, не бог знает что делали; но положительно можно сказать, что были полезнее разных умников-дельцов уж тем, что не хапали себе в карман и не душили народ. Их любовь к литературе и поэзии все-таки развила в них чувство чести и благородства.
Вихров, сам не давая себе отчета, почему, очень обрадовался, что с ними встретился.
- В деревню совсем приехали - поселились, - говорил ему вежливо Кергель.
- В деревню-с, - отвечал Вихров.
- Я думал, брат, ехать к тебе, напомнить о себе, - говорил Живин, - да поди, пожалуй, не узнаешь!
- Как это возможно! - вскричал Вихров.
- Однако приезд нашего дорогого гостя надобно вспрыснуть шампанским! говорил Кергель.
Он любил выпить, и выпить только этак весело, для удовольствия.
- Выпьем! - подтвердил и Живин, который тоже любил выпить, но только выпить солидно.
- Выпьемте, выпьемте! - подтвердил и Вихров.
И все отправились в буфет.
Захаревский несколько кошачьей походкой тоже пошел за ними. Он, кажется, не хотел покидать героя моего из виду, чтобы кто-нибудь не повлиял на него.
Кергель непременно потребовал, чтобы бутылка шампанского была от него.
Все чокнулись и выпили. Вежливый Кергель предложил также и Захаревскому:
- Почтеннейший Ардальон Васильич, не угодно ли вам с нами выпить?
Тот взял стакан, молча со всеми чокнулся и выпил.
- Ну, как же ты, друг милый, поживаешь? - спросил Вихров Живина.
- Что, брат, скучно; почитываю помаленьку - только и развлечение в том; вот, если позволишь, я буду к тебе часто ездить - человек я холостой.
- Непременно будем видаться! - сказал Вихров. - А вы стихотворения продолжаете писать? - обратился он к Кергелю.
- Книжка у меня напечатана; буду иметь честь презентовать вам ее, отвечал тот.
- Позвольте, господа, и мне предложить бутылочку шампанского, - сказал Захаревский, тоже, как видно, не хотевший отстать в угощении приезжего гостя.
Все приняли его предложение и выпили.
У Вихрова уж и в голове стало немного пошумливать.
- Дамам бы нашего гостя надобно представить! - сказал Захаревский.
- Ах, да, непременно! - подхватил Кергель. - Прежде всего вот надо представить вас их прелестной дочери, - прибавил он Вихрову, указывая на Захаревского.
- Прошу вас! - сказал Вихров.
Все возвратились снова в зало. Старик Захаревский и Кергель подвели Вихрова к высокой девице в дорогом платье с брильянтами, видимо, причесанной парикмахером, и с букетом живых цветов в руке.
Эта была m-lle Юлия.
- Monsieur Вихров! - проговорил ей Захаревский. - Дочь моя! - сказал он Павлу, показывая на девушку.
Вихров поклонился ей, но о чем говорить с ней решительно не находился.
М-lle Юлии он показался совершенно таким, как описывала его m-lle Прыхина, то есть почти красавцем.
- Вы танцуете, monsieur Вихров? - начала она.
- Танцую-с, - отвечал он и понял, что ему сейчас следует пригласить ее на кадриль, что он и сделал.
Кергель стал ему визави, а Живин махнул только рукой, когда Вихров спросил его, отчего он не танцует.
- Нет, я не умею, - отвечал он и, отойдя в сторону, в продолжение всей кадрили как-то ласково смотрел на Павла.
- Monsieur Живин очень умный человек, но ужасный бука, - начала Юлия, становясь с Вихровым в паре и вместе с тем поправляя у себя на руке браслет.
Поинтересуйся этим ее движением хотя немного Вихров, он сейчас бы увидел, что одна эта вещь стоит рублей тысячу.
Выпитое вино продолжало еще действовать в голове Павла: он танцевал с увлечением; m-lle Юлия тоже танцевала с заметным удовольствием, и хоть разговор между ними происходил немногосложный, но Юлия так его направила, что каждое слово его имело значение.
- Monsieur Вихров, я надеюсь, что вы будете у нас - у моего отца? говорила она.
- Непременно-с, я обязан даже это сделать и заплатить вашему батюшке визит.
- Мы надеемся, что и не по визитам только будете знакомы с нами, а посетите нас когда-нибудь и запросто, вечерком.
- Если позволите.
- Не мы вам позволяем, а вы нас этим обяжете... А вы, monsieur Вихров, я слышала, и музыкант отличный.
- Прежде играл, но теперь совершенно забыл, - отвечал он ей.
Прыхина успела уже отрекомендовать приятельнице своей, что Вихров и музыкант отличный, но об авторстве его умолчала, так как желала говорить об нем только хорошее, а писательство его они обе с Фатеевой, при всей своей любви к нему, считали некоторым заблуждением и ошибкою с его стороны.
По окончании кадрили к Вихрову подошел Кергель.
- Здешний голова желает с вами познакомиться, - проговорил он.
- Очень рад! - отвечал Павел.
Кергель снова попросил его следовать за ним в буфет.
Вихров пошел.
- Пойдем! - мотнул при этом Кергель головою и Живину.
- Пойдем! - отвечал тот ему с улыбкою.
Вслед за ними пошел также опять и Захаревский: его уж, кажется, на этот раз интересовало посмотреть, что в ровную или нет станет Вихров тянуть с Кергелем и Живиным, и если в ровную, так это не очень хорошо!
Толстый голова, препочтенный, должно быть, купец, стоял около разлитого по стаканам шампанского.
- Пожалуйте! - сказал он, показывая Вихрову на один из стаканов и при этом вовсе не рекомендуясь и не знакомясь с ним.
Вихров стал было отказываться.
Но голова опять повторил: "Пожалуйте!" - и так настойчиво, что, видно, он никогда не отстанет, пока не выпьют. Вихров исполнил его желание. Почтенный голова был замечателен способностью своей напоить каждого: ни один губернатор, приезжавший в уездный городишко на ревизию, не уезжал без того, чтобы голова не уложил его в лежку. У Вихрова очень уж зашумело в голове.
- Господа, пойдемте танцевать галоп! - сказал он.
- Идем! Отлично! - воскликнул Кергель.
- Мне позвольте опять с вашей дочерью танцевать? - обратился Павел к Захаревскому.
- Совершенно зависит от вашего выбора, - отвечал тот.
- Пойдемте, друг милый, и вы потанцуете, - сказал Вихров Живину.
- Пойдем, черт возьми, и я потанцую! - отвечал тот, прибодряясь.
С ним почти всегда это так случалось: приедет в собрание грустный, скучающий, а как выпьет немного, сейчас и пойдет танцевать. Вихров подлетел к Юлии; та с видимым удовольствием положила ему руку на плечо, и они понеслись. Живин тоже несся с довольно толстою дамою; а Кергель, подхватив прехорошенькую девушку, сейчас же отлетел с ней в угол залы и начал там что-то такое выделывать галопное и вместе с тем о чем-то восторженно нашептывал ей. Он обыкновенно всю жизнь всегда был влюблен в какую-нибудь особу и писал к ней стихи. В настоящую минуту эта девица именно и была этою особою.
Вихров между тем сидел уже и отдыхал с своей дамой на довольно отдаленных креслах; вдруг к нему подошел клубный лакей.
- Вас спрашивают там, - сказал он.
- Кто такой?
- Спрашивают-с, - повторил лакей.
Вихров пошел.
М-lle Юлия с недоумением посмотрела ему вслед.
В передней Вихров застал довольно странную сцену. Стоявшие там приезжие лакеи забавлялись и перебрасывали друг на друга чей-то страшно грязный, истоптанный женский плисовый сапог, и в ту именно минуту, когда Вихров вошел, сапог этот попал одному лакею в лицо.
- Тьфу ты, черти экие, какой мерзостью в лицо кидаетесь, - говорил тот, утираясь и отплевываясь.
Увидев Вихрова, все лакеи немного сконфузились и перестали кидаться сапогом.
- Кто меня спрашивает? - спросил он.
- Барышня-с, - отвечал один из лакеев как-то неопределенно и провел его в соседнюю с лакейской комнату.
Там Вихров увидал m-lle Прыхину; достойная девица сия, видимо, была чем-то расстроена и сконфужена.
- Клеопаша приехала сюда, она очень больна и непременно сейчас желает вас видеть, - начала она каким-то торопливым голосом. Вихров знал Клеопатру Петровну и наперед угадывал, что это какая-нибудь выходка ревности.
- Не могу же я сейчас ехать, - это неловко! - проговорил он.
- Бога ради, сейчас; иначе я не ручаюсь, что она, может быть, умрет; умоляю вас о том на коленях!.. - И m-lle Прыхина сделала движение, что как будто бы в самом деле готова была стать на колени. - Хоть на минуточку, а потом опять сюда же приедете.
- Да в самом ли деле она больна или капризничает?
- Больна, в самом деле больна! - повторила m-lle Прыхина.
Павел решился съездить на минуточку. Когда они вышли в переднюю, оказалось, что столь срамимые плисовые сапоги принадлежали Катишь, и никто из лакеев не хотел даже нагнуться и подать их ей, так что она сама поспешила, отвернувшись к стене, кое-как натянуть их на ногу. Загрязнены они особенно были оттого, что m-lle Прыхина, посланная своей подругой, прибежала в собрание пешком; Клеопатра Петровна не побеспокоилась даже дать ей лошадей своих для этого. Вихров, конечно, повез m-lle Прыхину в своем возке, но всю дорогу они молчали: Павел был сердит, а m-lle Прыхина, кажется, опасалась, чтобы чего-нибудь не вышло при свидании его с Фатеевой. На грязном постоялом дворе, пройдя через кучи какого-то навоза, они, наконец, вошли в освещенную одной сальной свечкой комнату, в которой Фатеева лежала на постели. Голова ее была повязана белым платком, намоченным в уксусе, глаза почти воспалены от слез. Вихрову сейчас, разумеется, сделалось жаль ее.
- Друг мой, что такое с вами? - говорил он, подходя к ней и, не стесняясь присутствием Прыхиной, целуя ее.
- Фу, как от вас вином пахнет; как вы, видно, там веселились! проговорила Фатеева, почти отвертываясь от него. - Катишь, ты поди домой, мне нужно с ним вдвоем остаться, - перебила она.
- Хорошо, я пойду, - отвечала она и хотела было уже опять идти пешком.
- Да вы возьмите мой экипаж и доезжайте, - сказал ей Вихров.
- Ах, пожалуйста, благодарю, а то я вся по колена в снегу обродилась! произнесла каким-то даже жалобным голосом Прыхина.
Вихров и Фатеева остались вдвоем.
- Вас увезли с балу; вы, вероятно, там танцевали о Юленькой Захаревской? - начала Клеопатра Петровна.
- Да, я с ней танцевал, - отвечал Вихров, ходя взад и вперед по комнате.
Фатеева, точно ужаленная змеей, попривстала на кровати.
- Послушайте, - начала она задыхающимся голосом, - у меня сил больше недостает выносить мое унизительное положение, в которое вы поставили меня: все знают, все, наконец, говорят, что я любовница ваша, но я даже этим не имею честь пользоваться, потому что не вижусь с вами совсем.
- Что же вы хотите этим сказать? - спросил Вихров, останавливаясь перед ней и смотря на нее.
- А то, - отвечала Фатеева, потупляя свои глаза, - что я умру от такого положения, и если вы хоть сколько-нибудь любите меня, то сжальтесь надо мной; я вас прошу и умоляю теперь, чтобы вы женились на мне и дали мне возможность по крайней мере в храм божий съездить без того, чтобы не смеялись надо мной добрые люди.
Если бы Клеопатра Петровна обухом ударила Вихрова по голове, то меньше бы его удивила, чем этими словами. Первая мысль его при этом была, что ответствен ли он перед этой женщиной, и если ответствен, то насколько. Он ее не соблазнял, она сама почти привлекла его к себе; он не отнимал у нее доброго имени, потому что оно раньше у нее было отнято. Убедившись таким образом в правоте своей, он решился высказать ей все прямо: выпитое шампанское много помогло ему в этом случае.
- На ваше откровенное предложение, - заговорил он слегка дрожащим голосом, - постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
- Я бы вас ни в чем этом не стесняла и просила бы только на время приезжать ко мне; по крайней мере я была бы хоть не совсем униженная и презираемая всеми женщина.
- Вы больше бы, чем всякая другая женщина, стеснили меня, потому что вы, во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел у вашего платья. В первый момент, как вы мне сказали, я подумал было сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но я тут же увидел, что это будет совершенно бесполезно, потому что много через полгода я все-таки убегу от вас совсем.
Слова: принести себя в жертву, убегу совсем - подняли в душе Клеопатры Петровны страшную бурю оскорбленного самолюбия.
- Зачем же вам это делать? - начала она насмешливо. - Если вы так меня понимаете, зачем же вы и бываете у меня? Вы лучше меня оставьте совсем, и теперь, пожалуйста, уходите от меня.
Вихров на это усмехнулся только и вместо ухода сел около Клеопатры Петровны.
- Нет-с, не уйду я от вас, - начал он, - и потому именно, что знаю вас лучше, чем вы знаете самое себя: вам тяжелее будет, чем мне, если мы расстанемся с вами навсегда.
- Не слишком ли самонадеянно это сказано? - перебила его опять насмешливо Фатеева.
- Нет, не самонадеянно, потому что у меня много еще в жизни впереди занятий и развлечений, а что такое в вашей перспективе жизни осталось, я не знаю!
- Что же я, по-вашему, такая старуха и такая безобразная, что не могу обратить на себя ничьего внимания?
- Вовсе не потому; напротив, вы молоды и красивы, но я вас настолько уважаю, что убежден в том, что вы ничьего внимания, кроме моего, не хотите и не желаете видеть!
- Да, это было так, когда я думала, что вы любите меня, а теперь не то...
- Я и теперь вас люблю.
- Какая любовь пылкая, в самом деле!
- Пылкая настолько, насколько вообще я способен любить женщину.
Клеопатра Петровна прислушалась к этим его последним словам.
- Я не верю вам, чтобы вы никакой другой женщины, кроме меня, теперь не любили, - проговорила она.
- Уверяю вас, что не люблю!
- Поклянитесь мне в том!
- Клянусь!
- И вам, значит, лишиться меня все-таки тяжело будет?
- Очень!
Лицо Клеопатры Петровны заметно просветлело.
- И, чтобы доказать ваши слова, не извольте сегодня уезжать на бал; я вас не пущу.
Вихров послушался ее и не поехал в собрание. Клеопатра Петровна на другой день рано утром ехала из города в свою усадьбу; по ее молодому лбу проходили морщины: кажется, она придумывала какой-то новый и довольно смелый шаг!
Нечаянный и быстрый отъезд Вихрова из собрания остался далеко не незамеченным, и больше всех он поразил и почти испугал добродушного Кергеля, который нарочно сбегал в переднюю, чтобы узнать, кто именно приходил за Вихровым, и когда ему сказали, что - m-lle Прыхина, он впал в крайнее недоумение. "Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?" - подумал он, хотя господин Кергель, как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!.. Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал вниз и узнал от кучеров, куда именно поехал Вихров; те сказали ему, что на постоялый двор, он съездил на другой день и на постоялый двор, где ему подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь почти сидел у г-жи Фатеевой, которая у них останавливалась. Сомнения теперь не оставалось никакого. Кергель о всех этих подробностях, и не столько из злоязычия, сколько из любви и внимания к новому приятелю, стал рассказывать всему городу, а в том числе и Живину, но тот на него прикрикнул за это.
- Твое пуще дело; лучше бы молчал.
- Да я, кроме тебя, никому и не говорил, - солгал Кергель.
- Не говорил уж, я думаю, - возразил Живин, зная хорошо болтливость приятеля.
Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил - так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не было. Юлия хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.
Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были в одну из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и ушел в село к священнику, помочь тому в работе.
В одно утро, наконец, комнатный мальчик доложил ему, что приехали гости - Живин и Кергель.
Вихров от души обрадовался приезду их.
- Очень рад вас, господа, видеть, - сказал он, выходя к ним навстречу.
Оба приятеля явились к нему одетые: один - в черной фрачной паре, а другой - в коричневом фраке.
Они делали Вихрову еще первый визит.
- Вы так тогда нечаянно из собрания исчезли, - говорил лукаво Кергель, как бы ничего не знавший и не ведавший.
- Да, мне нужно было уехать, - отвечал уклончиво Вихров. - Однако, господа, - прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко от крыльца, но не раскладывались, - я надеюсь, что вы у меня сегодня отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали?
- Я, пожалуй; у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я думаю, убежала куда-нибудь, - отвечал Живин.
- А у меня хоть и есть кому, но дожидаться не будут! - произнес ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его отложили. Возвратясь обратно, он вошел с каким-то более солидным и даже отчасти важным видом.
- Позвольте вам презентовать, как истинному приятелю и почтенному земляку, - говорил он, подходя к Вихрову и подавая ему небольшую розовую книжку, - это моя муза, плоды моего вдохновения.
Во все это время Живин держал глаза опущенными вниз, как будто бы ему было стыдно слов приятеля.
Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: "Думы и грезы Михаила Кергеля". Затем Вихров стал перелистывать самую книжку.
- Русская песня! - прочел он уже вслух:
Ее дивная краса,
Как родные небеса,
Душу радуют во мне.
Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел:
И рыцарь надменный выходит в арену,
И щит он стоглавый несет пред собою!
- Как вам стих, собственно, нравится, - звучен? - спрашивал несколько изменившийся в лице Кергель.
- Очень, - отвечал Вихров, - но что значит этот стоглавый щит; есть, кажется, только стоглавый змей.
- А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите, все его сто голов, и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! - объяснил Кергель.
- Понимаю! - сказал Вихров.
Живин мельком взглянул на Вихрова, как бы желая угадать, что это он искренно говорит, или смеется над Кергелем.
Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.
Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.
- Скажите, пожалуйста, - продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, - вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче?
- Пушкин, - проговорил Вихров.
- Второй за ним? - сказал Кергель.
- Лермонтов! - отвечал Вихров.
- Что я говорил, а?.. Правду или нет? - подхватил с удовольствием Живин.
- Что ж, но я все-таки, - начал несколько опешенный Кергель, - остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник[77] тоже растет не по дням, а по часам!.. Этот теперь его "Скопин-Шуйский"[78], где Ляпунов говорит Делагарди: "Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!" Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?
- Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, - отвечал Вихров.
- Про все драмы господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично сказали, - воскликнул Живин, - что они исполнены какой-то скопческой энергии!
- Именно скопческой! - согласился и Вихров.
Кергель пожал только плечами.
- Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! - толковал ему Живин. Ты вот прочти "Старый дом" Огарева[79] и раскуси, что там написано.
- Читал и раскусил! - отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано.
- Так, господа, ведь можно все критиковать, - продолжал он, - и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза - слабая вещь.
- Как Пушкина проза слабая вещь? - переспросил его Вихров.
- Слабая! - повторил настойчиво Кергель.
- А повестями Марлинского восхищается, - вот поди и суди его! воскликнул, кивнув на него головой, Живин.
- Я судить себя никому и не позволю! - возразил ему самолюбиво Кергель.
- Да тебя никто и не судит, - сказал насмешливо Живин, - а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла[80], передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!
- Никогда с этим не соглашусь! - воскликнул, в свою очередь, Кергель. По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.
- В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов! - сказал ему Вихров.
- А, с этим я совершенно согласен! - пояснил ему вежливо Кергель.
- Как же ты согласен? - почти закричал на него Живин. - А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева[81] где-нибудь есть какая-нибудь правда?
- Есть, - отвечал Кергель, покраснев немного в лице. - Вот-с разрешите наш спор, - продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, - эти стихи Тимофеева:
Степь, чей курган?
Ураган спроси!
Ураган, чей курган?
У могилы спроси!
Есть тут поэзия или нет?
- Никакой! - отвечал Вихров.
Кергель пожал плечами.
- На это можно сказать только одну пословицу: "Chaque baron a sa fantasie!"[157] - прибавил он, начиная уже модничать и в душе, как видно, несколько обиженный. Вихрову, наконец, уж наскучил этот их разговор об литературе.
- Чем нам, господа, перепираться в пустом словопрении, - сказал он, не лучше ли выпить чего-нибудь... Чего вы желаете?
- Я всему на свете предпочитаю шипучее, - отвечал Кергель.
- Жженку бы теперь лучше всего, - произнес Живин.
- И то не дурно, - согласился Кергель.
- Жженка так жженка, - сказал Вихров и, пригласив гостей перейти в кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки.
Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной рукой обрезал кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.
Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены были все свечи.
- Раз, два, три! - восклицал Живин, как бы из "Волшебного стрелка"[82], всякий раз, как капля сахару падала.
Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко было, и невольно припомнилась прежняя московская жизнь и прежние московские товарищи.
- Ах, студенчество, студенчество, как жаль, что ты так скоро миновалось! - воскликнул он, раскидываясь на диване.
- А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, - подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, - просто я теперь не живу, а прозябаю, как животное какое!
Кергель все это время напевал негромко стихотворение Бенедиктова, начинавшееся тем, что поэт спрашивал какую-то Нину, что помнит ли она то мгновенье, когда он на нее смотрел.
Иль, мечтательный, к окошку
Прислонясь, летунью-ножку
Думой тайною следил...
мурлыкал Кергель и на слове летунью-ножку делал, по преимуществу, ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в собрании в углу выделывал что-то галопное. Наконец жженка была сварена, разлита и роздана присутствующим.
- Живин, давай петь нашу священную песнь "Gaudeamus igitur"[158]! воскликнул Вихров.
- Давай, - подхватил тот радостно.
- А вы ее знаете? - обратился Вихров к Кергелю.
- Немножко знаю, подтяну, - сказал тот.
Все запели, хоть и не совсем складными голосами, но зато с большим одушевлением.
Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну известную студенческую переделку.
- Pereat justitia! - восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на свое стряпчество.
- Pereat policia! - разразился он еще с большим гневом, указывая уже на Кергеля, как на члена земского суда.
Иван, горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не без удовольствия слушали это пение.
- В Москве барин каждый день так веселился! - не утерпел и прихвастнул Иван.
После пения разговор перешел на разные сердечные отношения. Кергель, раскрасневшийся, как рак, от выпитой жженки, не утерпел и ударил Павла по плечу.
- А я немножко знаю одну вашу тайну, - сказал он.
Живин посмотрел на него сердито: ему казалось подлым так насильственно врываться в сердце другого.
- Какую же это? - спросил Вихров полусконфуженно.
- А такую, что к кому вы уезжали из собрания.
Живин окончательно вышел из себя.
- Если он тебе это говорит, так и ты его спроси, - сказал он, обращаясь к Вихрову, - как он сам ездил к mademoiselle Прыхиной.
Кергель вспыхнул.
- Как, к mademoiselle Прыхиной?! - воскликнул Вихров, удивленный и вместе с тем почему-то обрадованный этим известием.
- Больше году с ней амурничал! - подхватил Живин.
- Меньше, - отвечал Кергель, несколько поправившийся и желавший придать этому разговору вид шутки.
- Но скажите, как же вам пришла в голову мысль победить ее? - спросил Вихров.
- Что ж, она девушка так себе, ничего, - отвечал Кергель, чувствительна только уж очень.
- Все стихами его восхищалась, - пояснил Живин.
- И что же, она вас первого полюбила? - допрашивал Вихров Кергеля.
- Разумеется, - отвечал тот, как бы даже удивленный этим вопросом.
- И была пылка в любви? - продолжал Вихров.
- Ужасно, ужасно! - воскликнул на это Кергель. - Этим, признаюсь, она меня больше...
И он не докончил своей мысли, а сделал только гримасу.
- Первое-то время, - продолжал зубоскалить Живин, - как он покинул ее, видеть его не могла; если лошадь его проедет мимо окна, сейчас в обморок упадет.
- Говорят, говорят! - отвечал, усмехаясь, Кергель. - Но что ж было делать, - натуру человеческую не переломишь.
- Опротивела, значит? - проговорил Вихров.
- Невыносимо! - подтвердил Кергель.
Таким образом приятели разговаривали целый вечер; затем Живин и Кергель отужинали даже в Воздвиженском, причем выпито было все вино, какое имелось в усадьбе, и когда наконец гости уселись в свои пошевни, чтоб ехать домой, то сейчас же принялись хвалить хозяина.
- Чудного сердца человек, чудного! - восклицал Кергель.
- Еще бы! - подтверждал с удовольствием Живин и после этого визита весьма часто стал бывать в Воздвиженском.
Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.
- Что ему говорить: разболтает он только всем, - произнес Живин.
Вихров дал ему даже на дом прочесть свои черновые экземпляры; Живин читал их около недели, и когда приехал к Вихрову, то имел лицо серьезнее обыкновенного.
- Не знаю, - начал он, по обыкновению своему, несколько запинающимся языком, - я, конечно, не компетентный судья, но, по-моему, это лучше всего, что теперь печатается в журналах.
- Ты думаешь? - спросил его не без удовольствия Вихров.
- Более чем думаю, - уверен в том, - подтвердил окончательно Живин.
- Увидим, - произнес Вихров и вздохнул.
Ему и не мечталось даже о подобном счастье.
Невдолге после того он признался Живину также и в своих отношениях к m-me Фатеевой.
- Слышал это я, - отвечал тот с улыбкой.
Тон голоса его при этом показался Вихрову недостаточно уважительным.
- А ты видал ее? - спросил он.
- Видал, - протянул Живин.
- Что же она: понравилась тебе?
- Да, ничего, понравилась, - отвечал Живин. - Тут вот про нее болтали, что она, прежде чем с тобой, с каким-то барином еще жила.
- Это совершенная правда, но что же тут такое? Женщина ни перед одним мужчиной не ответственна за свое прошлое, если только она не любила его тогда.
- Разумеется, - подтвердил Живин.
По своим понятиям он, как и Вихров, был чистый жоржзандист.
- Тогда, как ты к ней из собрания уехал... - продолжал Живин, поднялись по городу крики... стали говорить, что ты женишься даже на ней, и больше всех это огорчило одного доктора у нас молоденького.
- Который лечил ее мужа? - спросил Вихров, припомнив как-то вскользь слышанные им слова Фатеевой и Прыхиной о каком-то докторе.
- Тот самый, - отвечал Живин.
- Что же, он влюблен, что ли, в нее?
- Да, влюблен.
- А она отвечала ему?
- Это уж я не знаю, - сказал с улыбкою Живин.
Вихрову сделалось тяжело продолжать долее этот разговор.
Время стало приближаться к весне. Воздвиженское с каждым днем делалось все прелестней и прелестней: с высокой горы его текли целые потоки воды, огромное пространство виднеющегося озера почти уже сплошь покрылось синеватою наслюдою. Уездный город стоял целый день покрытый как бы туманом испарений. Огромный сад Воздвиженского весь растаял и местами начинал зеленеть. Все деревья покрылись почками, имеющими буроватый отлив. Грачи вылетали из свитых ими на деревьях гнезд и весело каркали.
Первое апреля был день рождения Клеопатры Петровны, и Вихров решился съездить к ней на этот день. Хоть всего ему надобно было проехать каких-нибудь двадцать верст, но он выехал накануне, так как дорога предстояла в некоторых местах не совсем даже безопасная. По низовым лугам усадьбы "Пустые Поля" она шла наподобие черной ленты, а по сторонам ее лежал снег, как каша, растворенный в воде. На самой дороге во многих местах были зажоры, так что лошади почти по брюхо уходили в них, а за ними и сани с седоками. Впереди ехал Ванька, который до самой шеи был уже мокрый. Вихров вставал на ноги, когда сани его опускались в зажору. Петр, видимо, выбился из сил, не зная, как и куда направлять лошадей; те, в свою очередь, были все в пене; но в воздухе было превосходно: солнце сильно пекло, повсюду пахнуло каким-то теплом и весной. Жаворонок высоко взвивался и пел, летели уже и гуси и утки на север. В Зенковском лесу дорога пошла боковиком, так что Вихров принужден был держаться за одну сторону саней, чтобы не вывалиться из них; а Ванька так беспрестанно и вываливался. Санишки у него были без отводов, а держаться он не мог, потому что правил лошадью. Когда они миновали лес, то им всего оставалось какие-нибудь два-три поля; но - увы! эти поля представляли вряд ли не самый ужасный путь из всего ими проеханного. По случаю заувеи от леса, на них очень много было снегу; езды по ним было довольно мало, поэтому дорога была на них совершенно не утоптана, и лошади проваливались на каждом шагу. Вихров видеть не мог бедных животных, которые и ноги себе в кровь изодрали и губы до крови обдергали об удила. Ванька в этом случае сделал благоразумнее Петра: он и править своей лошадью не стал, а ограничился только тем, что лег вниз грудью в сани и держался обеими руками за окорчева[83] и только по временам находил нужным выругать за что-то лошадь. "Ишь, дьявол этакой, как идет!" - произносил он, когда его очень уж толкало. Но вот наконец добрались и до Перцова. Ивана в последний раз толкнуло в воротцах усадебных, так что он опять чуть не вылетел, и они подъехали к крыльцу. Проворно взбежав по лестнице, Вихров сбросил с себя в передней загрязненную, замоченную шубу; но Клеопатра Петровна не выходила что-то на этот раз его встречать, а вместо нее вышла одна только горничная Маша.
- Где барыня? - спросил он ту.
- В гостиной, - отвечала Марья, искоса посматривая на вошедшего за барином Ивана.
Вихров поспешно прошел в гостиную.
- Ах, вот это кто приехал! - воскликнула Клеопатра Петровна, увидя его.
Она, как увидел Вихров, играла в карты с Катишь Прыхиной и с каким-то молодым человеком очень маленького роста.
- Ни грязь, ни теснота, никакая мирская суета не удержали меня приехать к вам! - говорил Вихров, подходя и целуя ее руку.
- Еще бы вы не приехали, - сказала Клеопатра Петровна. - Это monsieur Цапкин, доктор наш! - отрекомендовала она Вихрову молодого человека. Вихров! - прибавила она тому.
Павел сейчас же припомнил, что ему говорил Живин, и его немножко покоробило.
- Здравствуйте, Вихров! - сказала Павлу m-lle Прыхина совершенно дружественно и фамильярно: она обыкновенно со всеми мужчинами, которых знала душу и сердце, обращалась совершенно без церемонии, как будто бы и сама была мужчина.
- Хотите пристать к нам? - сказала Фатеева: они играли в преферанс.
- Сделайте одолжение, - отвечал Вихров.
- Monsieur Цапкин, сколько у вас? - спросила Фатеева, перегибаясь к нему на стол и смотря на его ремизы.
Тон голоса и манера m-me Фатеевой, с которой она это сделала, показались Вихрову как-то подозрительны.
- Сто сорок восемь-с, - отвечал доктор солидным и немножко даже мрачным голосом. Вихрову он показался в одно и то же время смешон и противен.
Начали играть. M-me Фатеева явно взмахивала иногда глазами на доктора, а тот на нее, в свою очередь, упорно уставлял на несколько минут свой взор.
Вихрова окончательно стало это выводить из терпения, и он почему-то всю злобу свою - впоследствии он очень раскаивался в этом, - всю свою злобу вздумал выместить на m-lle Прыхиной.
- А я вам поклон привез, - сказал он.
- От кого? - спросила та на первых порах совершенно спокойно.
- От Кергеля, - отвечал Вихров.
При этом Клеопатра Петровна и доктор даже с некоторым испугом взглянули на него и m-lle Прыхину.
- Очень благодарна, что вспомнил меня, - отвечала Прыхина, едва совладевая с собой и вся покраснев.
- Он мне читал стихи, которые когда-то писал к вам, - продолжал немилосердно Вихров.
- Он может писать мне стихи или не писать, - мне это все равно! отвечала бедная девушка и затем, со слезами уже на глазах, обратилась к Фатеевой:
- Извини, ma chere, я не могу пока играть, - произнесла она и, чтобы совсем не разрыдаться, проворно вышла из гостиной.
- Зачем вы это ей сказали! - проговорила Клеопатра Петровна с укором Вихрову.
- Что такое сказал я? - спросил он, стараясь представить, что говорил без умыслу.
- А то, что этот негодяй ее погубил, а вы еще смеетесь над ней, пояснила Фатеева.
- Женщина в таком положении может возбуждать только сожаление и участие, - произнес опять с важностью доктор.
- Разумеется, - согласилась с ним и Клеопатра Петровна.
"Как она спелась с этим господином!" - подумал Вихров.
- С большим бы удовольствием изъявил ей и мое участие и сожаление, если бы только знал это прежде, - проговорил он вслух.
- Ну, так знайте теперь и не говорите ей никогда больше об этом! подтвердила Фатеева.
Катишь возвратилась; она умылась, поправила себе прическу и опять села играть; на Вихрова она заметно дулась.
- Ну, помиримтесь, - сказал он ей.
- Ни за что! Вы очень больно ужалили меня, - возразила Прыхина и затем сейчас же как бы совсем занялась игрой в карты.
Злоба в душе героя моего между тем все еще продолжалась, и он решился перенесть ее на доктора.
- Вы Московского университета? - спросил он.
- Московской академии, - отвечал тот.
- И здесь уездным врачом?
Доктор мотнул ему головой.
- Monsieur Цапкин так был добр, - вмешалась в разговор m-me Фатеева, что во время болезни моего покойного мужа и потом, когда я сама сделалась больна, никогда не оставлял меня своими визитами, и я сохраню к нему за это благодарность на всю жизнь! - прибавила она уже с чувством и как-то порывисто собирая карты со стола.
Вихрова это еще более взбесило.
- Каким же бы образом молодой врач отказал в совете и в помощи такой милой и молодой даме, - это было бы даже неестественно, - проговорил он.
- Для врачей нет ни молодых, ни старых; они должны всем давать советы, - произнес серьезно доктор.
- Да, но это только нравственное правило, которое в жизни далеко не исполняется.
- Не знаю, - сказал доктор с усмешкой, - по крайней мере я в жизни исполнял это правило.
- Честь вам и слава за то! - произнес Вихров.
За ужином Клеопатра Петровна тоже была заметно внимательна к доктору и вряд ли даже относилась к нему не любезнее, чем к самому Павлу.
- Вы ничего, доктор, не кушаете, - говорила она, уставляя на него свои светлые глаза.
- О, нет, я уже ел довольно! - отвечал тот, заметно модничая и не теряя своей важности.
Когда после ужина стали расходиться, Вихров, по обыкновению, вошел в отводимый ему всегда кабинет и, к удивлению своему, увидел, что там же постлано было и доктору. Он очень хорошо понял, что это была штука со стороны Клеопатры Петровны, и страшно на нее рассердился. Сейчас же улегшись и отвернувшись к стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не спал, надел на себя халат и вышел из кабинета; но куда было идти, - он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик:
- Ой, батюшки!.. Господи!.. Что это такое!?.
Оказалось, что Вихров попал ногой прямо в живот спавшей в коридоре горничной, и та, испугавшись, куда-то убежала. Он очень хорошо видел, что продолжать далее розыски было невозможно: он мог перебудить весь дом и все-таки не найти Клеопатры Петровны.
С самой искренней досадой в душе герой мой возвратился опять в кабинет и там увидел, что доктор не только не спал, но даже сидел на своей постели.
- Куда это вы ходили? - спросил он его явно встревоженным голосом.
- Куда надо было! - отвечал ему лаконически Вихров, снова ложась на постель и отвертываясь к стене; но потом он очень хорошо слышал, что доктор не спал почти всю ночь и, как кажется, стерег его.
Поутру Клеопатра Петровна предположила со всеми своими гостями ехать в церковь к обедне; запряжены были для этого четвероместные пошевни. Когда стали усаживаться, то так случилось, что против Клеопатры Петровны очутился не Вихров, а доктор. В прежнее время она никак бы не допустила этого сделать; кроме того, Вихров с большим неудовольствием видел, что в ухабах, когда сани очень опускались вниз, Клеопатра Петровна тоже наклонялась и опиралась на маленького доктора, который, в свою очередь, тоже с большим удовольствием подхватывал ее. В продолжение обедни Вихров неоднократно замечал бросаемые, конечно, украдкой, но весьма знаменательные взгляды между Клеопатрой Петровной и доктором, и когда поехали назад, то он почти оттолкнул доктора и сел против Клеопатры Петровны. Он старался поймать при этом своею ногою ее ножку и подавить ее; но ему тем же не ответили.
Все это, что мы рассказываем теперь с некоторою веселостью, в герое моем в то время производило нестерпимое мучение. Он в одно и то же время чувствовал презрение к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение к самому себе, что он мучился из-за подобной женщины; только некоторая привычка владеть собой дала ему возможность скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец, оставила его в зале и проговорила:
- Вам сегодня приготовлено в другой комнате; приходите после ужина в чайную.
Слова эти несказанно обрадовали Вихрова. В одно мгновение он сделался весел, разговорчив. Ему всего приятнее было подумать, что в каких дураках останется теперь г-н доктор.
После ужина горничная, в самом деле, ему показала другую комнату, отведенную для него, но он в ней очень недолго пробыл и отправился в чайную. Клеопатра Петровна сидела уже там и молча ему указала на место подле себя.
- Послушайте! - начала она. - Я позвала вас сюда... - тон ее показался Вихрову странным... - позвала, чтобы серьезно поговорить с вами.
- Что такое? - спросил ее Вихров как можно более простым образом и беря ее за руку.
Она не отнимала у него своей руки.
- Я хотела вам сказать, - продолжала Клеопатра Петровна, - как и прежде говорила, что мне невыносимо становится мое положение; я никуда не могу показаться, чтобы не видеть оскорбительных взглядов... Жениться на мне вы не хотите, так как считаете меня недостойною этой чести, и потому - что я такое теперь? - потерянная женщина, живущая в любовницах, и, кроме того, дела мои все запутаны; сама я ничего в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу остаться, а потому я хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с теплым участием и моим состоянием...
Вихров закусил губы при этом.
- Что же вы господина доктора для того выбираете? - спросил он.
- Может быть, и его! - сказала Фатеева.
Вихров несколько времени молчал. Он очень хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится на ней - и она прогнала бы от себя всех докторов на свете; но как было сказать это и как решиться на то, когда он знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой женщиной и оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно.
- Ну, бог с вами, делайте, как знаете! - проговорил он.
При этих словах Клеопатра Петровна уже вздрогнула.
- И вам не тяжело это сказать мне? - спросила она.
- Очень тяжело, - отвечал он, - но другого ничего не могу придумать.
Клеопатра Петровна грустно усмехнулась.
- В таком случае - прощайте! - произнесла она.
Вихров ничего ей не сказал, а только посмотрел на нее. Затем они пожали друг у друга руку и, даже не поцеловавшись на прощанье, разошлись по своим комнатам. На другой день Клеопатра Петровна была с таким выражением в лице, что краше в гроб кладут, и все еще, по-видимому, надеялась, что Павел скажет ей что-нибудь в отраду; но он ничего не сказал и, не оставшись даже обедать, уехал домой.
Описанное мною объяснение происходило, кажется, между двумя только лицами, но, тем не менее, об нем в весьма непродолжительном времени узнали весьма многие. Сначала сама Клеопатра Петровна не вытерпела от гнева и горя и рассказала все m-lle Прыхиной. Та, в свою очередь, по чувству дружбы своей, пришла в не меньший ее гнев, и когда приехала в город, то сейчас же отправилась к Захаревским. Юлия приняла ее сначала довольно сухо, но m-lle Прыхина, не откладывая ни минуты, начала рассказывать, во-первых, об отношениях Фатеевой к Вихрову, во-вторых, о том, какое последовало между ними объяснение. M-lle Юлия вдруг захохотала: "Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!" - почти до истерики хохотала, так что m-lle Прыхина уставила на нее свои глаза и начала сильно вбирать воздух своим огромным носом, что она всегда делала, когда чем-нибудь была очень удивлена или огорчена.
M-lle Юлия наконец остановилась смеяться.
- Так это она сама ему делала предложение, и он не принял его? проговорила наконец она.
- Да, не принял, и поэтому подло и низко поступил.
- Почему же подло? Я полагаю, благоразумно! - сказала Юлия, поднимая немного вверх свои плечи.
- Соблазнить, изменить и бросить женщину - это, по-твоему, не подло? Вы, Юлия, еще молоды, и потому о многом еще не можете и судить!.. - И m-lle Прыхина приняла даже при этом несколько наставнический тон. - Вот, когда сами испытаете что-нибудь подобное в жизни, так и поймете, каково это перенести каждой женщине и девушке.
- Тут и судить нечего, - возразила Юлия, - если женщина сама делает предложение мужчине, то она должна ожидать, что, может быть, он его и не примет! Припомните княжну и Печорина, - как он с ней поступил!
- Тоже подло!.. - подхватила Прыхина.
Юлии, наконец, наскучило с ней болтать. Ее, кажется, гораздо более всех этих разговоров занимал сам m-r Вихров.
- Что он будет делать теперь, интересно, живя в деревне один-одинешенек? - спросила она как бы самое себя.
- Сочинять будет! Сочиненьями своими будет заниматься, - произнесла почти с ожесточением Прыхина.
- А он сочиняет? - спросила Юлия с вспыхнувшим взором.
- Да, как же! - отвечала Прыхина. - Но только я ничего хорошего не нахожу в его сочинениях.
- В каком же роде он пишет: стихами или прозой?
- Прозой! Роман сочинил, и как в этом случае мило поступил: есть там у него в Москве какая-то дрянная знакомая девчонка, он описал ту в романе и бог знает как расхвалил, да и читает Клеопаше, - приятно той было слушать это!
Про это Прыхиной рассказала Клеопатра Петровна, передавая ей разные обвинения против Вихрова.
- Я непременно поговорю с ним об его сочинениях, - продолжала опять больше сама с собою Юлия.
- И ничего интересного не услышишь, - заметила ей с насмешкой Прыхина, и затем, заметив, что все уже интересное для Юлии рассказала, она встала, простилась с ней и побежала еще к одной своей подружке, чтоб рассказать ей об этом же. Катишь каждою новостью любила поделиться со всеми своими приятельницами.
Юлия в тот же день за обедом рассказала отцу все, что передавала ей Прыхина.
Старик Захаревский усмехнулся только.
- Да не врет ли она, пожалуй! - заметил он с некоторой долей сомнения.
- Нет, не врет! - отвечала положительно дочь.
- Я бы, папочка, - сказала Юлия к концу обеда более обыкновенного ласковым голосом и когда сам Захаревский от выпитых им нескольких рюмок вина был в добром расположении духа, - я бы желала на той неделе вечер танцевальный устроить у нас.
- Можно! - сказал старик, опять сразу поняв намерение дочери.
- Только чтобы уж хорошенький был, папочка! Денег ты не изволь жалеть.
- Да уж что же делать, коли надо, - отвечал Захаревский, разводя руками.
Юлия подошла и нежно поцеловала его в голову, а затем ушла в свою комнату и задумалась: слова Прыхиной, что Вихров пишет, сильно на нее подействовали, и это подняло его еще выше в ее глазах. Если Мари в Москве учили профессора разным наукам и она читала в подлинниках "Божественную комедию" Данта и "Манфреда" Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по русским журналам. Будучи от природы весьма неглупая девушка и вышедши из пансиона, где тоже больше учили ее мило держать себя, она начала читать все повести, все стихи, все критики и все ученые даже статьи. Во всем этом, разумеется, она многого не понимала, но, тем не менее, все это заметно возвысило понятия ее: выйти, например, замуж за какого-нибудь господина "анхвицера", как сама она выражалась для шутки, она уже не хотела, а всегда мечтала иметь мужем умного и образованного человека, а тут в лице Вихрова встретила еще и литератора. Чтобы заинтересовать его собой, она решилась употребить все средства. Вечер она желала, и желала, по преимуществу, для него устроить изящнейший. Буфет в столовой она сама убирала цветами и все фрукты и конфеты укладывала своими руками в вазы. Для помощи во всем этом, разумеется, призвана была и m-lle Прыхина, которая сейчас же принялась помогать самым энергическим образом и так расходилась при этом случае, что для украшения бала перечистила даже все образа в доме Захаревских, и, уча горничных, как надо мыть только что выставленные окна, она сама вскочила на подоконник и начала протирать стекла и так при этом далеко выставилась на улицу, что один проходящий мужик даже заметил ей:
- Поуберись, барынька, маленько в комнату, а то нехорошо!
- Дурак мужик! - сказала ему вслед на это m-lle Прыхина. Ко всему этому усердию Катишь отчасти была подвинута и тем, что Юлия для этого бала сделала ей довольно значительные подарки: во-первых, бело-газовое платье и широчайшую голубую ленту для пояса и довольно еще свежие, раза два или три всего надеванные, цветы для головного убора. Забрав в охапку все подаренные ей Юлией сокровища, Катишь сейчас же побежала их примеривать на себя домой; для этого она заперлась в своей комнате и перед трюмо своим (на какие деньги и каким образом трюмо это было куплено, сказать трудно, но только трюмо было у нее); Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост... перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: "Раз, два, раз, два!" Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности. Походивши таким образом, она села, как бы утомившись от бальных танцев, и распустила зачем-то свой корсет, и в этом распущенном виде продолжала сидеть перед зеркалом и любоваться на себя; но негу таковую, впрочем, она не долго себе позволила: деятельная натура сейчас же заставила ее снова одеться, позвать свою горничную и приняться вместе с ней устраивать бальный наряд. Сделав это, она опять побежала к Захаревским. У нее уж новые планы и предположения явились для бала.
- А что Вихров, будет у вас на бале? - спросила она Юлию.
- Будет! - отвечала та.
- Ну, в таком случае я с ним поговорю! - произнесла она как-то знаменательно.
Юлии это было не совсем уж и приятно.
- Тебе бы лучше следовало с Кергелем поговорить! - немножко кольнула она ее.
- С Кергелем что говорить! За себя - нельзя, а за другую можно! отвечала Прыхина и больше уже до самого бала не уходила от Захаревских; даже свой бальный наряд она стала надевать на себя у них, а вместе с тем наряжала и Юлию, вряд ли еще не с большим увлечением, чем самое себя. Часов в восемь вечера обе девицы вышли из своих комнат. Прыхина сейчас же взяла Юлию под руку и начала с ней ходить по зале. Гости сейчас же после того стали съезжаться. Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, - это в самом деле подъезжал Вихров на щегольских, еще покойным отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске. У Юлии чувствительно замерло сердце. Вихров вошел и, прищурившись, начал осматривать зало и находившееся в ней общество. Прыхина при этом, несмотря на чувствуемое к нему предубеждение, не утерпела и проговорила Юлии:
- Посмотри, как он хорош собой, - чудо!
Вихров подошел и поклонился им.
Юлия приветливо и почти дружески встретила его пожатием руки, а m-lle Прыхина только поклонилась ему, и то с грустью и печалью в лице: укоряющею совестью хотела она представиться ему за Фатееву!
Пользуясь тем, что танцы еще не начинались, Юлия сейчас же, оставив Прыхину, начала ходить с Вихровым.
- Мне, monsieur Вихров, хотелось бы с вами поговорить об одной вещи, сказала она.
- Сделайте одолжение, - отвечал он.
- О, этот разговор длинен будет; угодно вам сесть со мною, - продолжала она, указывая в гостиной на одно из кресел и сама садясь рядом с этим креслом.
Вихров сел на указанное ему место.
- Послушайте, - начала Юлия после маленького замешательства. - Мне сказывали, что вы пишете; правда это или нет?
Вихров нахмурился: ему досадно было, что слух об его писательстве начинает распространяться между всеми, но, с другой стороны, запереться в том ему показалось странно.
- Пишу, - отвечал он утвердительно.
- В каком духе?
При этом вопросе Вихров посмотрел Юлии в лицо.
- В духе Достоевского, может быть? - продолжала она.
- Нет, не в духе Достоевского, - проговорил Вихров.
- Его ужасно высоко ставит Белинский, - говорила Юлия.
- Талантлив, но скучен, - произнес Вихров.
- Да, я с вами согласна в этом; я едва дочитала его "Бедных людей", но все-таки славная вещь!
- Очень хорошая!
- А что, скажите, - продолжала Юлия: она хотела уж вполне блеснуть перед Вихровым своими литературными познаниями, - что такое сделалось с Гоголем? После этого великого произведения "Мертвые души" он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям[84]. "Отечественные Записки" в неистовство приходят, и очень естественно: они так верили в его талант, так много возлагали на него надежд, вдруг он пишет, что мужиков надо сечь, и, наконец, какого-то пророка из себя хочет представить, всех поучает, что такое с ним?
Вся эта тирада Юлии показалась Вихрову просто противною.
- Не знаю я этого совершенно-с, - ответил он ей довольно сухо.
"Не любит, видно, когда говорят о других: ну, будем говорить о нем!" подумала Юлия и снова обратилась к Вихрову:
- А вы знаете что: я и об героине вашего романа слышала, это одна какая-то московская молодая девушка!
"Все уж разболтали ей", - подумал Вихров и решительно не находился, что ей отвечать. Он вообще был как-то грустен в этот день. Разрыв с Фатеевой мучил и волновал его.
К Юлии между тем подошел Кергель и пригласил ее на кадриль.
Она не могла отказать, но, отходя от Вихрова, мотнула ему головой и сказала:
- Мы когда-нибудь еще с вами об этом поговорим!
- Слушаю-с, - отвечал ей Вихров почти насмешливо.
Как только от него отошла Юлия, к нему сейчас же подошла и села на ее место Прыхина. О, Катишь сейчас ужасную штучку отпустила с Кергелем. Он подошел к ней и вдруг стал ее звать на кадриль. Катишь вся вспыхнула даже в лице.
- Pardon, monsieur, - сказала она ему на это, раскланиваясь с ним, - я с незнакомыми не танцую!
- Вы считаете меня незнакомым? - произнес Кергель, лукаво потупляя перед ней глаза.
- Совершенно незнакомым! - повторила она и ушла потом к Вихрову.
- Фу, ворона с места, а сокол на место, - проговорилась она, как и часто это с ней случалось.
- Вы, однако, себя-то соколом считаете, а mademoiselle Юлию вороной! заметил ей Вихров.
- Тьфу, что я! - отплюнулась она. - Сокол с места, а ворона на место! Затем она замолчала и начала грустно-насмешливо смотреть на Вихрова.
- Мужчины, мужчины! - произнесла она, наконец, покачав головой.
- Как мухи к нам льнут! - добавил Вихров.
- Хуже, а как змеи нас отравляют!.. В Перцове, значит, мы больше теперь с вами встречаться не будем?
- Отчего же? - спросил Вихров, вовсе не желая быть с ней откровенным.
- Оттого, что вам туда совестно будет приехать, - проговорила Катишь насмешливо-укоризненно и даже каким-то басом.
- Нет, ничего: я бессовестен, - возразил Вихров.
- Это я знаю, - подхватила Прыхина. - Она больна очень теперь! прибавила она, махнув несколько в сторону своим носом, что почти всегда она делала, когда говорили что-нибудь значительное.
У Вихрова болезненно при этом поворотилось сердце, но он не подал тому и вида.
- Что ж, доктор у нее есть; вероятно, пользует ее.
- Разумеется, навещает; не без помощи же оставить ее одну, - произнесла ядовито-насмешливо Прыхина.
- Ну, поэтому все и идет как следует! - как-то больше пробормотал Вихров и хотел было отойти от Прыхиной.
- На два слова прошу еще остаться, - произнесла она почти повелительно.
Вихров, как ни скучно было это ему, остался на своем месте.
- Вы знаете, что такое доктор тут был, какую роль он играл? - спросила Прыхина.
- Я думаю, как все доктора-утешители, - проговорил Вихров.
- Он тут был только средство возбудить вашу ревность и привлечь вас этим - его обманывали и дурачили и хотели этим возвратить вашу любовь.
- Я знаю, что дружба ваша слишком велика к madame Фатеевой и вы способны в ней все оправдывать, - проговорил Вихров, в душе почти желавший поверить словам Прыхиной.
- Ах, боже мой! Я оправдываю! - воскликнула та. - Сделайте милость, когда я заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила, что такое это значит, и так же, как вам теперь говорю, я ей говорила, что это подло, и она мне образ сняла и клялась, что вот для чего, говорит, я это делаю!
- Ну, когда она сама вам говорила, так это не совсем еще достоверное доказательство, - сказал Вихров.
- Прекрасно, отлично! - воскликнула Прыхина. - Она теперь уж и лгунья у вас! Неблагодарные вы, неблагодарные мужчины! - Прыхина вероятно бы еще долго не отпустила Вихрова и стала его допытывать, но к нему подошел Живин.
- Пойдем, водки выпьем, хозяин тебя приглашает! - сказал он, мотнув Вихрову головой. Тот с большим удовольствием встал и пошел за ним.
На уездных балах почти везде заведено еще задолго до ужина ставить водку и небольшую к ней закуску для желающих мужчин, и желающих таковых находится очень много, - все почти!
На этой штуке старик Захаревский вздумал испытать Вихрова, чтобы окончательно убедиться, любит он выпить или нет. По многолетней своей опытности Ардальон Васильевич убедился, что в их местах, между дворянством и чиновничеством, главный порок пьянство, и желал, по преимуществу, не видеть его в детях своих и в зяте, какого бог ему пошлет.
- Водочки не прикажете ли? - произнес он как бы самым радушным и угощающим голосом.
Павел, возмущенный всеми последними событиями и разговорами об них, с удовольствием выпил рюмку.
- Не прикажете ли еще? - спросил Ардальон Васильевич, наливая ему еще рюмку.
Но Вихров уже отказался.
"Ну, не совсем еще пьяница!" - решил старик и на этот раз в мыслях своих, и затем он счел не бесполезным расспросить гостя и о делах его.
- Скажите, вы еще не служили? - спросил он.
- Не служил.
- Но чин, однако, имеете?
- Я кандидат университета, то есть коллежский секретарь, - отвечал тот.
Ардальон Васильевич в знак согласия мотнул ему на это головой.
- Где же вы предполагаете службу вашу начать? - продолжал он допрашивать гостя.
- Нигде! - отвечал Вихров.
Захаревский при этом повернул даже к нему ухо, как бы затем, чтобы яснее расслышать, что такое он сказал.
- Что же, хозяйничать, постоянно жить в деревне предполагаете? говорил он, внимательно навостривая уши.
- И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не понимаю и не умею этого делать.
Последних слов Вихрова Захаревский положительно не понял, что тот хотел этим сказать.
- Но надобно же иметь какое-нибудь занятие? - проговорил он с некоторою улыбкою даже.
- Я буду читать, стану ходить за охотой, буду ездить в Москву, в Петербург.
- Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, - произнес Захаревский; а сам с собой думал: "Ну, это значит шалопайничать будешь!" Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. "Впрочем, - успокоил он себя мысленно, - если жену будет любить, так та и служить заставит!"
Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин.
- Всегда, и везде, и во всем счастлив! - сказал он, показывая Юлии головой на приятеля.
- Это почему? - спросила та с немножко лукавой усмешкой.
- Да так уж, потому!.. - отвечал как-то загадочно Живин, потупляя глаза свои.
Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала:
- Перестаньте, Кергель; я не желаю видеть ваших шуток.
Он на минуту попритих было, но потом снова начал кидать.
- Говорят вам - перестаньте, а не то я тарелкой в вас пущу! - сказала Катишь с дрожащими уже губами.
- Ой, ой, ой, ой, боюсь! - произнес Кергель, склоня свою голову и закрывая ее салфеткой.
Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего уж не говорила.
- А ну-ко, попробую еще! - произнес Кергель и бросил в нее еще шарик.
М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз рукою и стал его тереть.
А m-lle Прыхина пресамодовольно сидела и только, поводя своим носом, говорила:
- Ништо ему, ништо!
Все сидящие за столом покатывались со смеху, а Кергель, протирая глаз, почти вслух говорил:
- Эка дура, эка дурища!
Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом:
- Павел Михайлыч, пожалуйте мне невесту-с!
- Какую невесту... Марью Фатеевскую, что ли?
- Марья что-с?.. Чужая!.. Мне свою пожалуйте... Грушу нашу.
- Она разве хочет за тебя идти?
- Чего хочет?.. Вы барин: прикажите ей... Я вам сколько лет служил.
- Если бы ты и во сто раз больше мне служил, я не стану заставлять ее силой идти за тебя!
- Сделайте милость! - промычал еще раз Иван и стал уж перед барином на колени.
- Ах, ты, дурак этакой, перестань! - воскликнул тот, отворачиваясь от него.
- Сделайте божескую милость! - повторил Иван, не вставая с колен. Вихров увидел, что конца этому не будет.
- Груня! - крикнул он.
Груша обыкновенно никогда не спала, как бы поздно он откуда ни приезжал, - Груша вошла.
- Вот он сватается к тебе! - произнес Павел, показывая на поднимающегося с колен Ивана.
Груша только странно смотрела на того.
- Мне, сударь, очень обидно и слышать это, - отвечала она обиженным и взволнованным голосом; на глазах ее уже навернулись слезы.
- Что же, разве он тебе не нравится? - спросил Павел.
- Я скорее за козла скверного пойду, чем за него.
- Гля-че же не пойдешь? Что ж я сделал тебе такое? - спросил ее Иван.
- А гля того!.. Вы, Павел Михайлович, и приставать ему не прикажите ко мне, а то мне проходу от него нет! - проговорила Груша и, совсем уж расплакавшись, вышла из комнаты. Вихрову сделалось ее до души жаль.
- Пошел вон, негодяй! Не смей мне и говорить об этом и никогда не приставай к ней! - крикнул он на Ивана.
Тот, по обыкновению, немного струсил и вышел.
- Знаю я, куда она ладит, - да, знаю я! - говорил он, идя и пошатываясь по зале.
Вскоре после того, в один из своих приездов, Живин вошел к Вихрову с некоторым одушевлением.
- Сейчас, братец ты мой, - начал он каким-то веселым голосом, - я встретил здешнего генерала и писателя, Александра Иваныча Коптина.
- А!.. - произнес Вихров. - А ты разве знаком с ним?
- Приятели даже! - отвечал не без гордости Живин. - Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я говорю, что вот все с тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: "Как же, говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!"
- Да, я скверно сделал, что не был у него; совсем и забыл, что он тут недалеко, - отвечал Вихров. - Когда бы съездить к нему?
- Поедем в Петров день к нему - у него и во всех деревнях его праздник.
- Очень рад! А что, скажи, постарел он или нет?
- Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю... действительно такая картина висит!
- Он принадлежит к французским энциклопедистам[85], - заметил Вихров.
- Надо быть так!.. Математике он, говорят, у самого Лагранжа[86] учился!.. Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил; только архитектор приезжает в это село и говорит: "Нельзя этого свода строить, не выдержит!" Александр Иваныч и поддел его на этом. "Почему, говорит, докажите мне это по вычислениям?" - а чтобы вычислить это, надо знать дифференциалы и интегралы; архитектор этого, разумеется, не сумел сделать, а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой.
- Все это может быть, - возразил Вихров, - но все-таки сочинения его плоховаты.
- Плоховаты-то плоховаты, понять не могу - отчего? - произнес и Живин как бы с некоторою грустью.
- А что он про нынешнюю литературу говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней?
- Почти что, брат, колачивал; раз ночью выгнал совсем от себя, и ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал!
- Что же он, собственно, говорит? - спрашивал Вихров.
- "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!.." Знаешь, это его выражение... Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!
- Что же он? - спросил Вихров, немного покраснев в лице.
- Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит.
- Какие же именно, скажи, пожалуйста!
- Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин[87], кажется, написал, что какой вот стихотворец был? "А сколько ему лет?" - спрашивал Феб. - "Ему пятнадцать лет", - Эрато отвечает. - "Пятнадцать только лет, не более того, - так розгами его!"
- Какие ж мне к черту пятнадцать лет? - воскликнул Вихров.
- Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься.
В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.
- Ты разве знаком с генералом? - спросил его тот, проходя мимо его.
- Как же, благодетель тоже! - отвечал Добров. - А когда я пил, так и приятели мы между собой были.
- Гордый сосед, гордый-с! - повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова. - Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! - прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку.
- Прошу прислушать, однако, - сказал он, усадив гостей. - Ну, святий отче, рассказывайте! - прибавил он, относясь к священнику.
- Несчастие великое посетило наш губернский град, - начал тот каким-то сильно протяжным голосом, - пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри.
- Mon Dieu, mon Dieu![159] - воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения.
- Что же это, поджог? - спросил Живин.
- Надо быть, - отвечал священник, - потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!
- О, mon Dieu, mon Dieu! - повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад.
- Но кто же поджигает, если это поджоги? - спросил Вихров.
- Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России.
- Но позвольте, поляки все известны там наперечет! - возразил Вихров.
- Все известны-с, - отвечал священник, - и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!
- Да зачем же именно в этом граде? - спросил Вихров.
- Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.
- Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал? - спросил опять Вихров.
- Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник.
- Стало быть и следствие уже об этом идет? - спросил Живин.
- Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.
- Но, извините меня, - перебил Вихров священника, - все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.
- Нет-с, - возразил священник, - это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают!
- Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.
- Дщерь его главным образом и подозревают, - объяснил священник, - и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.
- Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров.
Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами:
- Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?
- Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! возразил несколько сконфуженный Вихров.
- Доказано-с это!.. Доказано! - кричал Александр Иваныч. - Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому?
- Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда! - возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.
- А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! - кричал Александр Иваныч. - Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде - они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, - они в передних рядах у него были.
- Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с улыбкою Павел.
- Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
- Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, - я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз.
- Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, - кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! - говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. - Я нерусский, я француз!
Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.
- Черт знает, зачем я приехал сюда! - говорил он, с волнением ходя по комнате.
- Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, - успокаивал его священник.
- И со мною часто это бывало, - подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости.
- В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, - заметил Добров.
- С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова.
Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.
- Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, - проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров.
Александр Иванович тотчас обратился к нему.
- Отчего ты, отверженец, водки не выпил?
- Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги.
- Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович.
- Не пью, ваше превосходительство, - повторил Добров, несколько изменившись в лице.
- Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, говорил свое Александр Иванович.
- Да выпей, братец, не умрешь от того, - заметил Доброву священник.
- Да извольте, - отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку.
- Смотрите, не закутите, Добров, - сказал ему Вихров.
- Словно бы нет, - отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки.
- В чужой монастырь со своим уставом не ходят, - заметил Александр Иванович, - когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.
Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть.
Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил:
- Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! крикнул он людям.
Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался.
- Куда же это мы? - спросил Вихров.
- К мужикам моим на праздник, - отвечал Александр Иванович, лукаво посматривая на него, и затем крикнул кучеру: - Пошел!
Сразу же все это понеслось: черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно распахивались черкесами. Была крутая гора, и под гору неслись марш-марш, потом мостик, - трах на нем что-то такое! Это выскочили две половицы... Живин сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: "Пошел!". Кучер летел. У черкесов лошади, вероятно, все приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие были, сарафанах; на прилавках сидели старики и старухи. Когда наша орда влетела в деревню, старики и старухи поднялись со своих мест, а молодые с заметным любопытством глядели на приезжих, и все они с видимым удовольствием на лицах кланялись Александру Ивановичу.
- К тебе, Евсевий Матвеевич, к тебе в гости! - кричал он одному мужику, наряднее других одетому.
- Милости просим, ваше превосходительство, - отвечал тот, показывая рукою на избу, тоже покрасивее других.
Все пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм... Александр Иванович начал сейчас же пить свои четверть-рюмочки, но Вихров и Живин отказались.
Тогда Александр Иванович посмотрел как-то мрачно на Доброва и проговорил ему: "Пей ты!" Тот послушался и выпил. Александр Иванович, склонив голову, стал разговаривать с стоявшим перед ним на ногах хозяином.
- Как ваше здравие и благоденствие? - спрашивал он его.
- Слава богу, ваше превосходительство.
- Так-с; очень это хорошо, а здоровы ли ваши дочь и падчерица?
- Что им, дурам, делается, гуляют вон по улице! - отвечал мужик.
- Пожалуйте, сударыня, пожалуйте, выпьемте вместе, - говорил Александр Иванович все прятавшейся хозяйке.
Та вышла и была совершенно красная; она сама тоже была сильно выпивши.
- Кушайте, сударь, сами на здоровье, - отвечала та.
- Нет, я тебя наперед угощу, - отвечал Александр Иванович и, налив рюмку водки, своими руками влил ее в рот бабе.
Та притворилась, что будто бы ей крепко очень, и отплевывалась в разные стороны. Точно так же Александр Иванович заставил выпить и хозяина.
Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: "Я гуляю да и баста - вот что!" Вихров едва выдерживал все это, тем более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.
- Так вы писатель, - говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь к Вихрову, - вы писатель?
- Пока еще нет, - возражал сердито Вихров.
- Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал как бы сам с собою Александр Иванович.
- К чему же тут Михаил Поликарпыч? - спрашивал его Вихров.
- Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал только Александр Иванович, не отвечая на его вопрос.
Павел, наконец, решился лучше не слушать его.
- Пойдемте на улицу, я вам покажу, какой я француз!.. Какой я француз! - говорил Александр Иванович, все более и более пьянея.
Все, однако, вышли за ним на улицу.
- Ну, дети, сюда! - закричал Александр Иванович, и к нему сейчас же сбежались все ребятишки, бабы, девки и даже мужики; он начал кидать им деньги, сначала медные, потом серебряные, наконец, бумажки. Все стали их ловить, затеялась даже драка, рев, а он кричал между тем:
- Цыц, стройно, стройно ловить! Вот я француз какой!
Вихров, к величайшему своему удовольствию, увидал, что его собственный экипаж въезжал в деревню.
Благоразумный Петр сам уж этим распорядился, зная по слухам, что с Коптиным редко кто из гостей, кто поедет с ним, приезжал назад: либо он бросит гостя, либо тот сам уедет от него.
Вихров мигнул Живину, и они, пока не заметил Александр Иванович, сели в экипаж и велели Петру как можно скорее уезжать из деревни.
А Добров ходил между тем по разным избам и, везде выпивая, кричал на всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли в одном ручье мертвым; сначала его видели ехавшим с Александром Ивановичем в коляске и целовавшимся с ним, потом он брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге.
В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание к некоторым другим лицам моего романа. Эйсмонды только что возвратились из-за границы после двухлетнего почти пребывания там и оставались пока в отеле Демута. Мари с сынком занимала один большой номер, а генерал помещался рядом с ними в несколько меньшем отделении. Они успели уже, впрочем, повидаться со всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари написала, между прочим, записку и к своему петербургскому врачу, которою извещала его, что они приехали в Петербург и весьма желали бы, чтоб он как-нибудь повидался с ними. Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно. В Петербурге он был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень любил и знал их и понимал до тонкости. Мари он еще прежде, перед поездкой ее за границу, оказал услугу. Генерал пригласил его, чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли жене ехать за границу или нет, а Мари в это время сама окончательно уже решила, что непременно поедет. Ришар хотя и видел, что она была совершенно здорова, тем не менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим ни малейшего возражения, произнес:
- Разумеется, за границу, что ж тут больше делать!
Мари поблагодарила его за это только взглядом.
При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый.
Пока Эйсмонды были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий - это почти явное отвращение ее к мужу, так что она малейшей ласки его боится. Прочитав это известие, Ришар улыбнулся самодовольно. Он много и часто имел такие случаи в своей петербургской практике и знал, как тут поступать.
Получив от Мари пригласительную записку, он на другой же день и с удовольствием поехал к ней.
Когда он входил в комнату Мари, она в это время внимательно писала какое-то письмо, которое, при его приходе, сейчас же поспешила спрятать.
- О, - сказал доктор, беря ее за руку и всматриваясь в ее лицо, - вы мало же поправились за границей, мало!
- Да, мне все нездоровилось, - отвечала Мари.
Затем они уселись. Доктор продолжал внимательно смотреть в глаза Мари.
- Если человек хочет себя мучить нравственно, - начал он протяжно и с ударением, - то никакой воздух, никакая диэтика, никакая медицина ему не поможет...
Проговоря это, Ришар на некоторое время остановился, как бы ожидая, что не скажет ли что-нибудь сама Мари, но она молчала.
- А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то его можно считать почти неизлечимым, - заключил Ришар и мотнул Мари с укором головой.
- Какую же сказать причину, когда у меня ее никакой нет! - отвечала та и как-то при этом саркастически улыбнулась.
- Одна ваша теперешняя улыбка говорит, что она сама у вас есть! подхватил доктор.
Мари почти сердито отвернулась от него и стала смотреть в окно на улицу.
Доктор, однако, не сробел от этого я только несколько переменил предмет разговора.
- А Евгений Петрович здоров? - спросил он после некоторого молчания.
- Здоров, - отвечала Мари как-то односложно, - он там у себя в номере, - прибавила она, показывая на соседнюю комнату.
Доктор взглянул по направлению ее руки и потом, после некоторого молчания, опять протяжно и почти вполголоса прибавил:
- А что, у вас с ним нет никаких неприятностей?
Мари при этом невольно взмахнула на Ришара глазами.
- Какие же у меня могут с ним быть особенные неприятности? - произнесла она и постаралась засмеяться.
Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть.
- Дайте мне ваш пульс, - сказал он вдруг и, взяв Мари за руку, долго держал ее в своей руке. - Пульс очень неровный, очень! Нервы ваши совершенно разбиты! - произнес он.
- У кого ж нынче нервы не разбиты, у всех, я думаю, они разбиты, сказала ему Мари.
- Ну! Все не в такой степени! - возразил ей доктор. - Но как же, однако, вы намерены здесь хоть сколько-нибудь пользоваться от этого?
- Очень бы не желала, - возразила с грустной усмешкой Мари, - разве уж когда совсем нехорошо сделается!
- Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! - возразил ей почти со вздохом доктор. - Но тут вот какая беда может быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, - люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю ни за что.
Мари вся покраснела в лице и слушала доктора молча.
- Болезнь ваша, - продолжал тот, откидываясь на задок кресел и протягивая при этом руки и ноги, - есть не что иное, как в высшей степени развитая истерика, но если на ваш организм возложена будет еще раз обязанность дать жизнь новому существу, то это так, пожалуй, отзовется на вашу и без того уже пораженную нервную систему, что вы можете помешаться.
- Ну что ж, помешаюсь: помешанные, может быть, еще счастливее нас, умных, живут, - проговорила, наконец, она.
- То-то и есть, что еще может быть, и я опять вам повторяю, что серьезно этого опасаюсь, очень серьезно!
Мари молчала и, видимо, старалась сохранить совершенно спокойную позу, но лицо ее продолжало гореть, и в плечах она как-то вздрагивала.
Все это не свернулось, разумеется, с глазу Ришара.
- А супруг ваш, надеюсь, дома? - спросил он совершенно уже беспечным тоном.
- Дома, - отвечала Мари.
- Пойти к нему побеседовать!.. Он в соседней комнате?
- Да.
Доктор ушел.
Мари некоторое время оставалась в прежнем положении, но как только раздались голоса в номере ее мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой ею силы, проворно встала с своего кресла, подошла к двери, ведущей в ту комнату, и приложила ухо к замочной скважине.
Доктор и генерал прежде всего очень дружелюбно между собой поздоровались и потом уселись друг против друга.
- Так вот как-с! - начал доктор первый.
- Да-с, да! - отвечал ему генерал.
- А супруге вашей не лучше, далеко не лучше, - продолжал Ришар.
- Хуже-с, хуже! - подхватил на это генерал. - Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно как стала раздражительна!
- Что ж мудреного! - подхватил доктор. - Главное дело тут, впрочем, не в том! - продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. - Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно, как это ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!
- Отчего же? - спросил генерал больше с любопытством, чем с удивлением.
- А оттого, что она не вынесет этого и может помешаться, - сказал доктор.
- Господи боже мой! - воскликнул генерал уже с испугом.
- Это, кажется, последствия ее первых родин, - присовокупил доктор уже глубокомысленным тоном.
- Может быть, очень может быть! - подхватил генерал тем же несколько перепуганным голосом.
Затем доктор опять сел, попросил у генерала сигару себе, закурил ее и, видимо, хотел поболтать кое о чем.
- Ну, как же, ваше превосходительство, вы проводили время за границей? - спросил он.
- Да как проводить-то? Все вот с больной супругой и провозился!
- Будто уж все и с больной супругой, будто уж? - спросил доктор плутовато.
- Все больше с ней, все! - отвечал генерал не совсем решительным голосом.
- И не пошалили ни разу и нигде? - спросил доктор уже почти на ухо генерала.
- Да что ж? - отвечал тот, ухмыляясь и разводя руками. - Только и всего, что в Париже и Амстердаме!..
- Что ж, по вашим летам совершенно достаточно и этого, - подхватил доктор совершенно серьезнейшим тоном.
- Конечно! - согласился и генерал. - Только каких же и красоточек выискал - прелесть! - произнес генерал, пожимая плечами и с глазами, уже покрывшимися светлой влагой.
- И здесь ныне стало чудо что такое, - проговорил доктор.
- Ну, все, я думаю, не то!
- Лучше даже, говорят, лучше! - произнес доктор.
- Дай-то бог! - произнес генерал, как-то самодовольно поднимая усы вверх.
Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал.
- Мне, однако, пора! Шляпу я, кажется, у вашей супруги оставил! проговорил он и проворно ушел.
Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: "Ну, доктор!"
Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом.
- А ваш старичок такой же милый, как и был! - говорил он.
- Да, - произнесла Мари.
- Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам? - продолжал доктор.
- Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! - воскликнула Мари, как бы спохватившись. - Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе! - заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.
- Ну, зачем же, что за вздор! - говорил он, покраснев даже немного в лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в задний карман деньги.
- Все люди-с, - заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, - имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе...
Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел.
В коридоре он, впрочем, встретился с генералом, шедшим к жене, и еще раз пошутил ему:
- А у нас есть не хуже ваших амстердамских.
- Не хуже? - спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал.
- Не хуже-с! - повторил доктор.
Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа.
- Что ж ты не идешь прогуляться? - почти сердито спросила она его.
- Да иду, я только поприфрантился немного! - отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах. За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму.
- Adieu! - сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос, пошел блистать по Невскому.
Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно и с каким-то особенным выражением в лице стал заглядывать на всех молоденьких женщин, попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну кондитерскую, в окнах которой увидел хорошенькую француженку, и купил там два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было.
- Merci, mademoiselle! - сказал он француженке самым кокетливым образом, принимая из ее рук конфеты. Не оставалось никакого сомнения, что генерал приготовлялся резвиться в Петербурге.
Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.
Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.
- А скажите, пожалуйста, оно непременно дойдет по адресу? - спросила она его упрашивающим голосом.
- Непременно-с! - успокоил ее чиновник.
- Пожалуйста, чтобы дошло! - повторила еще раз Мари.
На конверте письма было написано: "Его высокоблагородию Павлу Михайловичу Вихрову - весьма нужное!"
Вихров продолжал хандрить и скучать об Фатеевой... Живин всеми силами души желал как-нибудь утешить его, и с этою целью он старался уронить в его глазах Клеопатру Петровну.
- Не знаю, брат, что ты только в ней особенно хорошее нашел, - говорил он.
- Да хоть то, - отвечал Вихров, - что она искренно и нелицемерно меня любила.
- Ну, - произнес с ударением Живин, - это еще под сомнением... Я только тебе говорить не хочу.
- Нет, если ты знаешь что-нибудь, ты должен говорить! - произнес настойчиво Вихров.
- Знаю я то, - начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, что когда разошелся слух о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо говорил всем: "Что ж, - говорит, - она и со мной целовалась, когда я лечил ее мужа"; чем же это объяснить, каким чувством или порывом?
Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
- Я решительно ее ни в чем не могу винить, - начал он неторопливо, она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип.
Живин не возражал уже: он очень любил, когда приятель его начинал рассуждать и философствовать.
- По натуре своей, - продолжал Вихров, - это женщина страстная, деятельная, но ее решительно не научили ничему, как только любить, или, лучше сказать, вести любовь с мужчиной. В свет она не ездит, потому что у нас свету этого и нет, да и какая же неглупая женщина найдет себе в этом удовольствие; читать она, вследствие своего недовоспитания, не любит и удовольствия в том не находит; искусств, чтобы ими заняться, никаких не знает; детей у нее нет, к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей остается после этого делать в жизни? Одно: практиковаться в известных отношениях с мужчинами!
- Это так, верно, - согласился Живин.
- Эти отношения, - развивал Вихров далее свою мысль, - она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа - вышел негодяй, она полюбила другого - тоже негодяй, третьего - и тот негодяй.
- То есть это и ты негодяй против нее? - спросил Живин.
- И я против нее негодяй. Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и еще к большему их оправданию надобно сказать, что они никогда не изменяют первые, а только ни минуты не остаются в долгу, когда им изменяют, именно потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине.
Живин очень хорошо понимал, что огорчение и озлобление говорило в этом случае устами приятеля.
- Нет, брат, не от души ты все это говоришь, - произнес он, - и если ты так во всем ее оправдываешь, ну так женись на ней, - прибавил он и сделал лукавый взгляд.
- И женился бы непременно, если бы не думал себя посвятить литературе, ради которой никем и ничем не хочу себя связывать, - отвечал Вихров.
- А что, из Питера об романе все еще нет ничего? - спросил Живин.
- Ни звука, ни строчки, - отвечал Вихров.
- Да ты бы, братец, написал кому-нибудь, чтобы справился там; неужели у тебя никого нет знакомых в Петербурге? - говорил, почти горячась, Живин.
- Никого, - отвечал Вихров протяжно, - есть одна дама, которая недавно приехала в Петербург... некто madame Эйсмонд.
- Это та, о которой ты мне рассказывал?
- Да, и я от нее получил вот письмо.
И Вихров с этими словами достал из письменного стола письмо и начал его читать Живину:
"Мой добрый Поль!
По возвращении из-за границы первым моим желанием было узнать, где ты и что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала. К счастию, к нам приехал один наш общий знакомый: полковник Абреев. Он, между прочим, рассказал, что ты у него купил имение и теперь живешь в этом имении; меня, признаюсь, огорчило это известие до глубины души. Неужели ты, с твоим умом, с твоим образованием, с твоим взглядом на вещи, желаешь погребсти себя в нашей ужасной провинции? Припомни, например, Еспера Иваныча, который погубил даже здоровье жизнью своею в захолустье. Или, может быть, тебя привязывает к деревне близость известной особы? Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса[88], два лица: одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей. Все это я тебе говорю по непритворному желанию тебе счастья и успехов в жизни и молю бога об одном, чтобы ты вышел на свойственную тебе стезю. Глубоко и искренно тебе преданная и любящая".
- Вот этой-то госпоже я и думаю написать, - заключил Вихров, - тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление быть ученым и литератором.
- Напиши! Кроме того, по письму-то видно, что она и неравнодушна к тебе.
- Вот вздор какой!
- Кажется, неравнодушна, - повторил Живин. - Ты, однако, Кергелю говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы.
- Непременно.
- И мы так, значит, сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и выпьем!
- Выпьем и потолкуем! - согласился Вихров; он последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он - с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях.
По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции. К письму этому он приложил самые рукописи романа и повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях. Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было все так, что ничего другого нельзя было делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра... Для наших друзей хозяин простер свою любезность до того, что в своем собственном самоваре приготовлял им глинтвейн, которым они в настоящее время заменили жженку, так как с ним было меньше возни и он не так был приторен. Кергель и Живин сидели уже перед единственным столом в погребе, когда Вихров вошел к ним.
- Самовар! - крикнул сейчас же Кергель.
Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин. Вихров сел на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное и озлобленное.
- Я сегодня хочу пить много! - сказал он.
- Сколько угодно, душа моя, сколько угодно! - отвечал Кергель, разливая глинтвейн по стаканам.
Вихров залпом выпил свой стакан.
- Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, - обратился он с развязным видом к Кергелю.
- Постараюсь от всей души! - отвечал тот, пожимая плечами.
- Непременно должен устроить, - подхватил и Живин. Он думал, что это все-таки поразвеселит Павла.
- Строго здесь ужасно, ужас как строго! - воскликнул Кергель. - Я вот лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать.
- Без отговорок; вы ведь обещали, - повторил Вихров.
- Постараюсь, - повторил еще раз Кергель. - Ну, однако, пора, - сказал он, - солнце уже садится.
Самовар между тем весь до дна был кончен. Приятели выпили по крайней мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и вышли из погребка, немного пошатываясь. Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим велели ехать сзади себя. Цель, куда, собственно, они стремились, были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины. Забава эта была весьма древняя и исполненная какого-то частью идолопоклоннического, а частью и азиатского характера. Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица. Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став в круг, ходили и пели: "Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!" или: "Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!" Около этих хороводов ходили также и молодые парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках. Несколько поодаль от всего этого стояли обыкновенно семинаристы и молодые приказные. В настоящий день повторилось то же самое. Друзья наши, подойдя к хороводам, стали невдалеке от приказных. Солнце начинало уже садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между женщинами стали появляться и мужчины. Наконец потухла и заря, в хороводах послышались крики и визги; под гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем в дальних оврагах. Видимо было, что все, что совершается любовного и сердечного в купеческом и мещанском обществе, все это происходило на этих гульбищах. Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно было: гуляй, душа, как хочется!.. Кергель похвастался и обещал тут именно и добыть какую-нибудь любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до двенадцати. Кергель подходил то к одному из них, то к другому, постоит, скажет несколько слов и отойдет.
- Ну, что же? - спрашивал его Вихров насмешливо.
- Нет, нельзя тут, - отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе, там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет.
- Я говорил, что ничего не добьешься, - бормотал он с досадой.
- Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь непременно! - подтрунивал над ним Вихров.
- Ну, черт с ним, с его обещанием, поедемте лучше ко мне выпить! произнес Живин.
- А мне нельзя, господа, извините, - проговорил Кергель.
- Куда же вы? К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать? - спросил его Вихров.
- Может быть, и заеду еще куда-нибудь! - отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания.
- Едем ко мне, душа моя, - повторял все свое Живин.
- Но, друг мой милый, - произнес Вихров, - я хочу любви!
- Там увидим! - проговорил с каким-то ударением Живин.
Поехали.
На квартире у Живина они сейчас же принялись пить водку, так как, по высокой честности его и недостаточности состояния, у него никогда ничего, кроме водки, не было.
- У Кергеля этого, брат, всегда фраза, везде и во всем, а настоящего дела нет! - говорил сильно уже подвыпивший Живин.
- А у тебя не фраза? - спросил его Вихров мрачно и тоже запинающимся несколько языком.
- Нет, не фраза, только знаешь что? Бросим, брат, это, плюнем.
- Нет, не брошу! - возразил Вихров. - Меня тут вот давит, душит; хочу делать все гадости и все мерзости! Видит бог, - продолжал он, ударяя себя в грудь, - я рожден не для разврата и порока, а для дела, но как тут быть, если моего-то дела мне и не дают делать! Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование ну и черт со мной! - прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, - и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
- Да ты и будешь писателем, - утешал его Живин.
- Но если же нет, если нет?! - восклицал Вихров со скрежетом зубов. Так ведь я убью себя, потому что жить как свинья, только есть и спать, я не могу...
- Да кто же может, кто? - толковал ему Живин. - Все мы и пьем оттого, что нам дела настоящего, хорошего не дают делать, - едем, черт возьми, коли ты желаешь того.
- Едем! - повторил за ним мрачно и Вихров.
Они сначала проехали одну улицу, другую, потом взобрались на какую-то гору. Вихров видел, что проехали мимо какой-то церкви, спустились потом по косогору в овраг и остановились перед лачугой. Живин хоть был и не в нормальном состоянии, но шел, однако, привычным шагом. Вихров чувствовал только, что его ноги ступали по каким-то доскам, потом его кто-то стукнул дверью в грудь, - потом они несколько времени были в совершенном мраке.
- Дарья! Дарья! - раздавался голос Живина; на этот зов в соседней комнате шаркнули спичкой и замелькал огонек.
- Скорей, Дарья! - повторил между тем Живин.
Наконец показалась заспанная, с всклоченной головой, с едва накинутым на плечи ситцевым платьишком, Дарья.
- Погоди, постой, - произнес Живин и, взяв ее за плечи, отвел несколько в сторону и пошептал ей что-то.
- Ну, садись! - проговорил он Вихрову.
Они сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната, дама на картине, нюхающая цветок, огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой... Прежняя женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще другая женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами... Она ему никакой не показалась.
- Что, нравится? - спросил его Живин, подойдя к нему.
- Чем хуже, тем лучше! - отвечал Вихров по-французски.
- Какой человек это, Матреша, какой человек, кабы ты только знала, говорил потом Живин, показывая девушке на Павла.
- Что же, нам оченно приятно, - отвечала та, глупо потупляя свои серые глаза.
Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь... В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.
"Баста, будет!" - сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину, приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия.
- Именно будет! - подхватил тот с радостью. Ему тоже уж становилось невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда.
- Натура-то, братец, у тебя какая-то неудержимая; расходишься, так всего тебе давай! - говорил он по этому поводу.
- Что ж мы, однако, будем делать? - говорил Вихров. - Мне все-таки скучно, поедем куда-нибудь, - хоть на богомолье, что ли?
- Не поедем, а пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, - говорил Живин.
- Хорошо! - согласился Вихров.
- Ну, так ты завтрашний день заходи за мной после обеда, и мы отправимся, - заключил Живин и вскоре затем уехал домой.
Вихров на другой день, не взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину. Тот уж его дожидался.
- А какой случай! - сказал он. - Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. "Что ж, я говорю, мы очень рады". Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь - зайдем, не хочешь - нет.
- Отчего ж не зайти, зайдем, - отозвался Вихров.
- Зайдем, все с барышней веселей будет идти! - говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. - Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью.
- Ну, а теперь что же?
- А теперь ты отбил у меня ее, - шутил Живин.
Старика Захаревского и дочь его они застали совсем готовыми для путешествия.
- Merci, monsieur Вихров, что вы не отказались взять нас в вашу компанию! - говорила Юлия.
И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее.
- Рощу эту, говорят, сам угодник всю насадил, чтобы богомольцам приятнее было ходить в монастырь, - сказал Живин.
- Да, говорят, - подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она воскликнула:
- Вихров, посмотрите, сколько земляники! Давайте ее собирать!.. - И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца к деревцу, нагибаться и брать землянику.
- Подите сюда, нате, кушайте! - говорила она, отбирая лучшие ягоды и подавая их Вихрову. - А это нате вам! - прибавляла она, подавая ветку похуже Живину.
- А я и за то спасибо-с! - говорил тот с каким-то комическим голосом.
- Постойте! - кричала Юлия. - И грибов пропасть! Смотрите: раз, два, три, будемте собирать и грибы!
- Будемте-с, будемте! - согласился Живин. - А в монастырь придем и изжарим их, - говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы.
- Вы знаете, я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять, говорил он.
- Будто?.. - спросила Юлия, подняв немножко губку.
Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами.
- Не смейте же ни одного из них уронить! - приказывала ему Юлия, а сама подала руку Вихрову, проговоря:
- Поведите меня, я устала.
- Ему руку вашу дали, а мне желаете, чтобы я гриб съел, - острил добродушно Живин.
- А вы чтобы гриб съели! - подхватила с лукавой усмешкой Юлия.
Вскоре затем показалась монастырская мельница, та самая, с которой некогда бедный Добров похитил мешок. Она была огромная; перила на гати ее почему-то выкрашены были государственным цветом, как красятся будки и казенные мосты; около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие бабенки. Старик монах-мельник, седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке, сидел на солнышке и чинил себе сапоги. Мельница шумела всеми своими двенадцатью поставами; вода с шумом рвалась через загородь; омут виднелся, черный, как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху. Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера.
- Пить, пить, пить! - кричала она, желая представить пигалицу.
- Дедушка, дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы.
- А вы не хотите беречь грибов - смотрите! - погрозила ему Юлия пальцем.
- Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! - шутил Живин.
Старик между тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились.
- Вы давно, дедушка, в монастыре? - спросил его Вихров.
- Давно; двадцать вот уж годов при одной мельнице служу, - отвечал монах немножко сердитым голосом, - я в ней все уставы знаю!.. Что ни сломайся, николи плотников не зову - все сам!
- А вы из какого звания? - продолжал Вихров.
- Какого звания - мужик простой, служить только богу захотел, - а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога - да!.. - бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. - Вон барин-то знакомый, - проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.
- Что, мы службу застанем в монастыре? - спросил тот.
- Где тут, какая теперь служба, - отвечал опять как бы с сердцем монах, - настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе.
- Ну, может, захватим кого-нибудь! - сказал Захаревский и велел кучеру ехать.
Молодые люди пошли за ним.
Вихров на прощанье дал монаху рубль.
- Ну вот это благодарю, - сказал тот, а потом сел и опять принялся починивать сапоги.
Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках - пахали; двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами. Захаревский послал своего кучеренка к этому монаху; тот ему передал что-то от барина. Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел к монастырю, - и когда путники наши вошли в монастырскую ограду, он уже ожидал их на каменном крыльце храма. По званию своему он в самом деле оказался казначей.
- Молебен угоднику желаете отслужить? - спросил он.
- Непременно-с, непременно, - отвечал старик Захаревский, с трудом всходя своими старческими ногами на ступеньки.
В Тотском монастыре находились мощи угодника, основавшего самый монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их. Рака угодника помещалась в маленьком приделе. Она была вся кованая из серебра; множество лампадок горело над ней. Монах, стоящий при мощах, был худ, как мертвец. Рыжий казначей сам стал служить молебен, и с некоторою торжественностью. Старик Захаревский весь молебен стоял на коленях и беспрестанно кланялся в землю, складывая руки, и несколько раз даже слезы появлялись на его глазах; Юлия тоже молилась с благоговением, Живин - с солидностью и степенностью. Вихров, когда молебен кончился, обратился к казначею:
- Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом?
- Можете, - отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.
- Ночуете, полагаю? - спросил их казначей.
- Ночуем, уж позвольте келейку, - отвечал Захаревский.
- Есть много свободных, - отвечал монах. - Теперь погуляйте пока в нашем монастырском саду, потом просим милости и за нашу трапезу монашескую, не скушаете ли чего-нибудь.
Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид из него был божественный. Угодник, по преданию, сам выбирал это место для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой уходила в озеро, раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В настоящий день оно было гладко, как стекло, и только местами на нем чернели рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка какая облачная.
- Что это, дым, что ли? - спросил Вихров.
- Нет, это мошкара озерная, - отвечал старик Захаревский.
Вскоре затем раздался звон в небольшой колокол: это сзывали к ужину. Вихров увидел, что из разных келий потянулись монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в длинной комнате, с священною живописью на стенках; посредине ее был накрыт грубой скатертью стол; перед каждым монахом стоял прибор, хлеб и ставец с квасом. При входе Вихрова и его спутников монахи пели речитативом передобеденную молитву. Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около себя; подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и хлеб, как и во всех наших монастырях, оказались превосходными. Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами.
- Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало, ни щеки!.. - говорил один монах другому.
- А в прежние-то годы сколько зачерпывали тут, - отвечал ему товарищ его.
- Всего ныне в умаленьи стало: и рыбы и птицы, - продолжал первый монах.
- В низях-то куда земля мягче пошла - порох! - толковали в другом месте.
Все это Вихрову очень понравилось: никакого ханжества, ни притворной святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь.
После ужина их отвели в гостиницу и каждому хотели было дать по отдельной комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате.
Первый, как человек, привыкший делать большие прогулки, сейчас же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови, что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал, что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы.
- Вы не спите?
- Нет, а вы?
- Тоже, - ужас: всю ночь не спала! Подите сюда на балкон, - отсюда лучше вид! - прибавила она ласковым голосом.
- Нет, мне и здесь хорошо! - отвечал ей Вихров небрежно. - Но что это такое за пыль? - прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом деле какой-то черной пыли.
- Это вчерашняя мошкара, которая умерла ночью и упала на землю, отвечала ему Юлия с балкона.
В это время ударили к заутрене.
- Одевайтесь скорее и приходите в церковь, - сказал Вихров почти строго Юлии.
- Сейчас, - отвечала та.
В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.
Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.
Герою моему так понравилась последняя прогулка, что он на другой день написал Живину записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж.
- Да какой променаж, - сказал тот, приехав к нему, - поедем на охоту на озеро; я ружье и собаку с собой захватил.
- Отлично! - подхватил Вихров, и, не откладывая в дальний ящик, они сейчас же отправились на озеро, взяв с собой только еды и ни капли питья, наняли там у рыбаков лодку и поехали. Озеро, как и в предыдущий день, было гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне которого бегало множество длинноносых куликов всевозможных пород. Вихров прицелился, выстрелил бекасинником и убил по крайней мере штук десять. Живин, в своих болотных сапогах, влез прямо в грязь и подобрал их. Собака его сидела в лодке с опущенной головой и зажатыми глазами, как бы ожидая, что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас же пошла туда и сюда сновать, потом вдруг остановилась и как бы замерла. Живин махнул рукой Вихрову, чтобы тот тише и осторожнее себя держал, встал сзади собаки, вытянул ружье, скомандовал что-то своему псу; тот слегка пролаял, и из травы выпорхнула какая-то сероватая масса. Живин поспешно выстрелил, масса мгновенно упала и скрылась в траву. Оказалось потом, что это была маленькая и крошечная птичка - бекас; перепачканная в своей собственной крови, она еще трепетала. Вихров невольно отвернулся от нее, потом, впрочем, он и сам убил несколько бекасов. Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось. Было уже около трех часов пополудни.
- Где же мы привал наш будем иметь? - спросил он приятеля.
- А вот тут сейчас, недалеко, - отвечал тот, а между тем они прошли после того по крайней мере еще версты две, наконец приблизились к небольшой речке и мостику на ней.
- Вот здесь мы водицы напьемся, закусим и посидим! - говорил Живин, и все это он сейчас же и исполнил. Черный кусок хлеба и манерка воды показались Вихрову необыкновенно вкусными.
- Вряд ли счастье человека состоит не в воздержании и аскетической жизни, - сказал он, невольно вспомнив Неведомова.
Сердце у него при этом сжалось и замерло.
- Ты знаешь, - обратился он к Живину, внимательным образом кормившему свою собаку, - я получил известие о Неведомове.
- А!.. Что же он? - спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми.
- Я писал уже к Марьеновскому, чтобы тот меня уведомил об нем, так как он на два мои последние письма не отвечал, - тот и пишет мне: "Увы! Неведомова нашего нет на свете!" Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал?
- Помню!
- Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул - нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу.
- По-моему, брат, ужасно глупо топиться! - заметил Живин.
- Слишком идеален, слишком поэт был; он не мог жить и существовать на свете, - прибавил Вихров.
- А что, Салов где? - спросил Живин.
- С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут.
- Туда и дорога! - произнес с удовольствием Живин.
- Нет, жаль! - сказал Вихров (он особенно был как-то на этот раз в добром и миротворном расположении духа). - Малый умный, даровитый, продолжал он, - и тоже в своем роде идеалист.
Живин с удивлением посмотрел на приятеля.
- В чем же идеализм-то его заключался? - спросил он.
- В том, - отвечал тот, - что он никак не мог понять, что, живя в обществе, надобно подчиняться существующим в нем законам и известным правилам нравственности.
Живин усмехнулся.
- После этого, брат, все мошенники, что у меня сидят в остроге, тоже идеалисты?
- Вероятно! - подтвердил Вихров.
- Ну, нет, брат, это утопия! - заключил Живин и встал.
На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла, и на каждом почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись.
- Вот кабы мы с тобой не дали еще зароку, - сказал Живин, потирая с удовольствием руки, - ты бы зашел ко мне, выпили бы мы с тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать.
- Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, - возразил Вихров.
- И не пей, прах с ним, с этим питьем, - согласился Живин, и затем они расстались.
Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом.
Там его встретила на этот раз Груня.
- Ах, барин, сколько вы настреляли! - произнесла она своим молодым голосом и принялась с Вихрова осторожно снимать дичь, которою он кругом почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно дотрагивалась до него рукой, то краснела.
- К вам письмо есть-с! - сказала она, когда Вихров совсем уже разоблачился из охотничьего наряда.
- Давай мне поскорее его! - сказал он, и при этом у него замерло сердце.
Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо было надписано рукою Мари.
"Мой дорогой Поль! - писала она. - Спешу, наконец, ответить тебе на твое письмо. Причина медленности моей - никак не душевное мое нерасположение к тебе, а этот проклятый Петербург, из которого летом все уезжают. Муж мой раза три ездил на дачу в желаемую тобою редакцию, но его все или не принимали, или он в самом деле не заставал никого дома. Наконец, я, думая все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под Петергофом, - совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня господин, разодетый по последней моде, в маленькой фуражке с приплюснутой тульей. Я сказала ему о причине моего приезда. Он, как услыхал, зачем я приехала, сейчас же переменил тон. "Ах, madame!" - воскликнул он и сейчас просил меня садиться; а приехавши, не забудь, я сказала: "Генерал-лейтенантша такая-то!", но на него это, видно, не подействовало, а имя твое напротив! "Мадам, ваш родственник, - и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, - ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!" Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург. Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!"
Когда Вихров читал это письмо, Груша не выходила из комнаты, а стояла тут же и смотрела на барина: она видела, как он менялся в лице, как дрожали у него руки.
- От кого это письмо-с? - спросила она, когда он кончил чтение.
- Это письмо отличное, - отвечал Вихров, - мне только сейчас же надо ехать в Петербург. Иван! - крикнул он затем.
Вбежал комнатный мальчик.
- Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу.
Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета.
- Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? - спросила она.
- Может быть, и совсем, - ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.
- Груша, что с тобой? - спросил он ее тихо.
Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться.
- Груша, разве тебе жаль меня? - продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. - Жаль тебе меня? - повторил он.
- Жаль, барин! - произнесла Груша почти со стоном.
- И очень жаль? - бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров.
- Очень! - повторила девушка.
- Ну, поди ко мне! - сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. Разве ты меня любишь? - спросил он ее уже шепотом.
- Не знаю! - прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему.
- Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь.
- Непременно напишу, - подхватил Вихров, - и как же не написать, когда ты такая милая.
- Благодарю вас, барин, - сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее.
- Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? - спросил он, привлекая ее к себе.
- Разве я смею, барин, любить вас, - говорила Груша, потупляя глаза.
- Ничего, смей! - говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван.
Груша поспешила отвернуться от барина.
Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду.
1848 год был страшный для литературы[89]. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей:
- Что это, друг мой, ты такая расстроенная?
- Так! - отвечала она ему с досадой.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
- Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.
С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.
- Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату.
Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.
- Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.
Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.
- Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он.
- Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела.
- Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!
- Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?
- Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно.
- Открыли там какое-то общество Петрашевского[90], все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.
- Мне? - спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.
- Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!
- Черт знает что такое! - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.
- Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари.
- К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?
- Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!
- К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров.
- Прекрасная мысль, - подхватила Мари. - Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.
- Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье. - Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.
- И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет!
- Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?
- Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!
И Мари сходила и принесла адрес Абреева.
- Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.
- Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.
- Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! - сказал Вихров.
- Ах, пожалуйста, будь осторожен! - подхватила Мари. - И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению.
Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени".
- Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.
- Почему же мне дела нет? - сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.
- А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.
- Ах, сделай милость, не было! - воскликнул генерал. - Как этих негодяев-блузников Каваньяк[91] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам...
- А вот он за это и не усидит!
- Посмотрим! - говорил генерал.
- Не усидит! - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.
Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он.
Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.
Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.
Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
- Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге?
- Сегодня только приехал.
- Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку. - Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?[160]
- Non, merci,[161] - отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. - Я приехал с просьбой к вам, полковник, - начал он, не откладывая времени.
- К вашим услугам, - отвечал Абреев.
- Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
- Фельдъегеря? - переспросил его Абреев.
- Говорят.
- Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?
- Ни с кем!
Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение.
- Все мое преступление состоит в том, - продолжал Вихров, - что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом - бедных наших мужиков.
- А! - произнес многозначительно полковник. - Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое, - прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. - Эти господа, продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, - господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! - повторил он, ударив себя по коленке.
Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.
- Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?
- С великою готовностью! - подхватил Абреев. - Сегодня же узнаю и уведомлю вас.
- Здесь, говорят, ужас что такое происходит!
- Д-да! - подхватил протяжно и Абреев. - Все зависит это от нашего малого понимания вещей... Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть - решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж... Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир.
- Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? заметил ему Вихров.
- Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.)
- Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? - сказал Вихров, уже вставая.
- Все, что от меня только зависит! - подхватил полковник. - Однако, attendez, mon cher[162], прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать.
Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.
- Потом-с, - продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя?
- У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин!
- Je le connais![163] Прекрасно! - подхватил полковник. - Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit,[164] только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. - Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность!
- Может быть, и со мной то же сделают? - спросил Вихров.
- Может быть! - отвечал Абреев, пожав плечами.
Вихров раскланялся с ним.
- Au revoir, mon cher, au revoir! - говорил тот, провожая его почти до передней.
От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом:
- Кого вам надо?
Вихров назвал Плавина.
- Они в директорской, - отвечал солдат.
Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину.
Солдат пошел и, возвратясь, объявил:
- Немного просят подождать - заняты.
"Как свинья был, так свиньей и остался", - подумал Вихров.
Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его:
- Пожалуйте!
Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками.
- Здравствуйте, Вихров! - говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. - Что вы, деревенский житель, проприетер[92], богач? - говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать.
Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом.
- Проприетер и богач! - отвечал Вихров. - Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем!
- Как, что такое? - спросил удивленный Плавин.
- Сейчас расскажу... Прежде едино слово об вас... Вы уже вице-директор?
- Да! - отвечал Плавин совершенно покойно.
Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности.
- Вы, значит, человек большой, - продолжал Вихров, - и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана.
- Видел-с и слышал, - произнес, кивая головой, Плавин.
- Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
- Да! - подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. - Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать.
"А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!" подумал Вихров.
- Я то же самое сказал и в повести моей, - проговорил он вслух, однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!
- Гм, гм! - произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров.
- И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, - заключил тот.
- Очень может быть, - отвечал, подумав, Плавин.
- Но как же вы мною распорядитесь? - спросил Вихров.
Плавин усмехнулся.
- Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! - проговорил он каким-то осторожным тоном.
- Пожалуйста! - произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку.
- Постараюсь! - отвечал тот.
- Тяжелое время мы переживаем! - сказал в заключение Вихров.
Плавин при этом склонил только молча голову.
- Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! - прибавил Вихров.
Плавин и на это только молча склонил голову.
Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз.
- Ну, что же тебе сказали? - спросила та его, разумеется, первое же слово.
- Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться.
Ответ этот мало успокоил Мари.
- Я вовсе не злая по натуре женщина, - заговорила она, - но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: "Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!.." Вдруг этот господин говорит: "Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!"
Вихров покатился со смеху.
- Это уж, я думаю, и выдумано даже, - проговорил он.
- Se non e vero, e ben trovato[165], - подхватила Мари, - про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: "клянусь моим пророком!" - переменил и поставил: "клянусь моим лжепророком!", и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком!
- Но зачем же он это сделал? - спросил Вихров, сначала и не поняв.
- А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет - пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета "Северная Пчела"; оперу "Пророк"[93] у нас запретили называть этим именем, а назвали "Осада Гента". Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу "Осада Гента", неправильно за границей называемую "Пророком".
- Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! - произнес Вихров.
- Совершенно надо покинуть, какая тут литература!
- Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься - со скуки умрешь или сопьешься!
- Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так!
Вихров сидел, понурив голову.
- Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, - произнес он.
- Оставайся здесь и ходи к нам, - повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх.
- И будем мы с вами в карты играть!
- И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят!
- Так так и сделаем! - сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку.
- Сделаем! Сделаем! - говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном.
Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час.
- Все узнал об вас, - встретил Абреев такими словами Вихрова.
- А именно-с? - спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал.
- Прежде всего - вы желали знать, - начал Абреев, - за что вы обвиняетесь... Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: "Да не осудите!" - так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, - вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю.
По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим.
- Может быть, это отчасти справедливо, - ответил Вихров.
- Наказания вам за таковые ваши преступления, - продолжал Абреев тем же тоном, - положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы.
- Как с определением на службу? - спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания.
- С определением на службу, - повторил Абреев.
- Да как же, разве можно насильно определить человека на службу?
- Отчего же нельзя?
- Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы.
- Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать.
- Каким же образом наказывать?
- Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду.
- Все это, выходит, далеко не шутка! - проговорил Вихров.
- Далеко не шутка! - повторил и Абреев. - Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину.
При этих словах Вихров даже смутился.
- Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений.
- Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет.
- А других средств вы не находите?
- Совершенно не нахожу.
- А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить?
- Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, - хотя, может быть, они и неспособны на то.
Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению.
Вихров совсем поник головой.
- Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, - ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу.
Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
- Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, произнес он.
- Терпение, mon cher, терпение! - проговорил Абреев. - Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил... Однако allons diner[166], - сказал он, взглянув на часы.
В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова.
- А у нас была княгиня Тавина, - начала хозяйка каким-то точно размокшим языком.
- Ну, что же из этого? - спросил ее серьезно Абреев.
- Ничего, - протянула хозяйка.
Абреев при этом только потупился.
- Ужо я в оперу поеду, - продолжала тем же мятым языком хозяйка.
- Поезжай, - отвечал ей и на это сухо Абреев.
- А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, - отнесся он к Вихрову, - я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят.
- Мне это решительно все равно, - сказал с грустью Вихров.
Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал.
С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: "Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы". - "Этакий отвратительный формалист", - подумал про себя Вихров.
В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго.
- Господин министр, - начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, - поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу?
И Плавин назвал Вихрову три губернии.
Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых.
- Потрудитесь вписать эту губернию, - сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку.
Тот написал что-то такое на какой-то бумаге.
- В какую же должность меня там определят? - спросил Вихров.
- Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние.
- А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? - спросил Вихров.
- Не помню, - произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат.
- Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, - сказал он.
Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович - старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник.
- Кто губернатор в ...? - и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров.
- Генерал-майор Мохов.
- Он откуда?
- Из южных польских губерний переведен, - отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом.
- По случаю чего? - продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника.
Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом.
- По строгости и строптивости нрава, - отвечал он.
- Это хорошо, - произнес Вихров, - но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше?
Плавин думал.
Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают.
- Все одни и те же! - отвечал он Вихрову и махнул рукой.
Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился.
Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, - однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым.
Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет.
- Где ты пропадаешь! - воскликнула она, встретив его почти на пороге передней.
- Все по делам своим хлопотал, - отвечал, грустно улыбаясь, Вихров.
- Ну что же, чем тебя решили? - спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица.
В это время они входили в ее комнату и усаживались.
- Решили, чтобы сослать меня в... губернию и определить там на службу.
- Зачем же на службу? - спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова.
- Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, - отвечал он насмешливо.
- Но за что же?.. За что?.. - спрашивала Мари.
- За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, - отвечал Вихров.
Мари взяла себя за голову.
Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады.
- То ужасно, - продолжал Вихров, - бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, - это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, - для меня все в вас!..
Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам.
- Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, - сказала она, протягивая ему руку.
- Друг мой! - воскликнул Вихров. - Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там...
- Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, проговорила мрачно Мари. - Ну, послушай, - продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, - ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя!
- А вы будете любить меня за это? - спросил ее Вихров нежным голосом.
- Буду всей душой! - воскликнула Мари. - Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих.
Павел взял ее руку и страстно целовал ее.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
- Мне очень жаль, что их не повесили, очень жаль! - говорил он каким-то порывистым голосом.
- Ну что же - уж и повесить! - возражали ему даже старики.
- Непременно повесить-с... - говорил капитан, бледнея даже в лице, они вредней декабристов-с!.. Те вышли на площадь с оружием в руках и требовали там каких-то перемен; но безнравственности они не проповедывали-с!.. А господа петрашевцы отвергали религию, брак, собственность!.. Те разбойники, а это злоумышленные писатели; а припомните басню, кто больше был в аду наказан[94]: разбойник ли, убивавший на дороге, или злоумышленный писатель?
- Это-то так, конечно, что так! - соглашались с ним старики.
- Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, продолжал капитан тем же нервным голосом, - это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских - это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
- Еще как и ударил-то, - подхватил и Эйсмонд.
- Далее потом-с, - продолжал капитан, - объясняет, что в России произошло филантропическое заменение однохвостного кнута треххвостною плетью, - как будто бы у нас только и делают, что казнят и наказывают.
- Да-с, у нас только и делают, что казнят и наказывают! - вмешался вдруг в разговор, весь вспыхнув, Вихров.
- Кого ж это наказывают? - спросил его спокойно и с заметно малым уважением капитан.
- Меня-с!.. Смею вам представить себя в пример, - произнес тем же раздраженным тоном Вихров.
- Вероятно, есть за что, - заметил ему опять спокойно капитан.
- А за то только, что я осмелился печатно сказать, что у нас иногда пьяные помещики бьют своих жен.
- Это совершенно не ваше дело! - сказал ему с усмешкой капитан.
- Как не мое дело? - возразил опешенный этим замечанием Вихров.
- Дело правительства и законодателей улучшать и исправлять нравы, а никак не частных людей! - продолжал капитан.
- Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! сказала ему Мари.
- И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, объяснил ей капитан.
Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему:
- Оставь этого господина!
- Что же он, шпион? - спросил ее в свою очередь Вихров.
- Хуже того, фанатик! - сказала Мари.
Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.
- Христос с тобой! - сказала она ему ласковым голосом. - Завтра еще заедешь?
- Непременно заеду, - отвечал Вихров и, раскланявшись с прочими, ушел.
Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.
- Ты за мной? - спросил он солдата.
- За вами, ваше высокоблагородие.
- А мне нельзя еще пробыть здесь, проститься кое с кем?
- Никак нельзя того, ваше благородие, - отвечал солдат.
Вихров велел Ивану своему укладывать свои вещи и объявил ему, что они сейчас же поедут.
Иван, как только еще увидел солдата, так уж обмер, а теперь, когда барин сказал ему, что солдат этот повезет их куда-то, то у него зубы даже застучали от страха.
- Дядинька, ты куда нас повезешь?.. В Сибирь, что ли? - спрашивал он почти плачущим и прерывающимся голосом солдата.
- Нет, не в Сибирь, - отвечал тот, ухмыляясь.
Вихров между тем написал коротенькую записку к Мари и объявил ей, что заехать ему к ним нельзя, потому что его везут с жандармом.
Часа в два ночи они выехали. Ванька продолжал дрожать в повозке. Он все не мог понять, за что это барина его наказывали.
"Украл, что ли, он что?!" - размышлял он в глупой голове своей.
65. Енох - по библейской легенде, один из патриархов, за праведность взятый живым на небо.
66. Пропедевтик. - Пропедевтика (греч.) - сокращенное изложение какой-нибудь науки, предшествующее более глубокому ее изучению.
67. "Домострой" - русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. "Домострой" стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.
буквально (франц.).
68. Меценат (род. между 74 и 64, ум. 8 до н.э.) - римский государственный деятель, покровительствовавший поэтам. Имя Мецената стало нарицательным названием покровителя искусств и литературы.
69. Лессинг Готхольд Эфраим (1729-1781) - знаменитый немецкий писатель и критик, представитель немецкого буржуазного просвещения, автор драм "Эмилия Галотти", "Натан Мудрый" и др.
70. Шеллинг Фридрих Вильгельм Иосиф (1775-1854) - немецкий философ-идеалист. В своих натурфилософских сочинениях Шеллинг стремился философски обосновать достижения естествознания своего времени. Идеи Шеллинга имели сильное влияние на русскую дворянскую молодежь 20-30-х годов.
71. Шифервейс - сорт свинцовых белил, считающийся одним из лучших.
Изысканно-вежливый человек (франц.).
72. Теньеровские картины - принадлежащие кисти голландского (фламандского) художника Давида Теньера (Тенирс, 1610-1690), называемого Младшим, в отличие от его отца. Теньер-Младший изображал сцены из народной жизни Голландии.
73. Монах... яйцо печет на свечке, а черт у него учится - сюжет басни И.А.Крылова "Напраслина".
74. Пекуния - от латинского слова pecuniae - деньги (бурсацкий жаргон).
75. "Отечественные записки" - ежемесячный литературно-политический журнал прогрессивного направления; с 1839 по 1867 год его редактором-издателем был А.А.Краевский.
76. "Северная пчела" - реакционная политическая и литературная газета, с 1825 года издававшаяся Ф.В.Булгариным и Н.И.Гречем.
77. Кукольник Нестор Васильевич (1809-1868) - русский реакционный писатель, драматург.
78. Драма Кукольника "Князь Мих. Вас. Скопин-Шуйский" впервые была поставлена в 1835 году в Александринском (ныне имени А.С.Пушкина) театре Кергель неточно цитирует слова Ляпунова, обращенные к шведскому воеводе Делагарди: Да знает ли ваш пресловутый Запад, Что если Русь восстанет на войну, То вам почудится седое море, Что буря гонит на берег противный!..
79. "Старый дом" - стихотворение Н.П.Огарева (1813-1877), друга А.И.Герцена, впервые напечатанное в 1840 году в "Отечественных записках". В стихотворении говорится о московском доме отца Герцена, И.А.Яковлева. "Отец мой редко бывал в хорошем расположении духа, он постоянно был всем недоволен... все более и более впадал в капризное отчуждение ото всех", вспоминал Герцен об отце. В "Старом доме" это отражено в стихах: Здесь ворчал недовольный старик, Мы беседы его не любили, Нас страшил его черствый язык... Читатели, как видно из слов Живина: "...раскуси, что там написано", придавали стихотворению аллегорическое значение, разумея под "старым домом" Россию, под "недовольным стариком" - Николая I.
80. "...как сказал Гоголь, "...равно чудны стекла..." - неточная цитата из VII главы первой части "Мертвых душ": "...равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых..."
81. Тимофеев Алексей Васильевич (1812-1883) - поэт, драматург, беллетрист.
"У каждого барона своя фантазия!" (франц.).
82. "Волшебный стрелок" - опера Карла Вебера (1786-1826), текст Канда. В Петербурге впервые была поставлена в 1824 году и пользовалась большой популярностью. Писемский сравнивает счет капель Живиным со счетом пуль в опере егерем Каспаром, выливающим их посредством волшебства: по мере того, как Каспар считает пули, появляются совы, черные вепри, раздается гром, сверкает молния, и при счете "семь" низвергаются скалы.
"Gaudeamus igitur" ("Будем радоваться") - первая строчка известной средневековой студенческой песни. Здесь приведена в переделке. Pereat justitia! - Да погибнет суд! Pereat policia! - Да погибнет полиция!
83. Окорчева - гнутая часть головки саней или полозьев.
84. ...он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям. - Имеются в виду вышедшие в январе 1847 года "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя, которые вызвали протест у большинства писателей и читающей публики. Особенно резкое осуждение "Выбранные места" нашли в письме В.Г.Белинского к Гоголю, написанном за границей в том же году, 15 июля. В нем он называет Гоголя "проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов".
85. Французские энциклопедисты - писатели, ученые и философы, объединившиеся вокруг издания "Энциклопедии, или толкового словаря наук, искусств и ремесл", первые тома которой вышли в 1751-1752 годах. Во главе "Энциклопедии" стоял философ и беллетрист Дени Дидро (1713-1784). Его сотрудниками были: математик Д'Аламбер (1717-1783), философы: Гельвеции (1715-1771), Гольбах (1723-1789), Руссо (1712-1778), натуралист Бюффон (1707-1788), Вольтер (1694-1778) и др. Энциклопедисты, несмотря на идейно-философские расхождения, были объединены общим протестом против монархической тирании, церковного фанатизма, против феодальных социально-экономических отношений и выражали передовую для XVIII столетия предреволюционную буржуазную идеологию. Идейное и культурное значение "Энциклопедии" было очень велико в России XVIII века.
86. Лагранж Иосиф (1736-1813) - знаменитый французский математик.
87. Лев Пушкин - так ошибочно назван дядя А.С.Пушкина, поэт Василий Львович Пушкин (1767-1830), которому принадлежит эпиграмма: Какой-то стихотвор (довольно их у нас) Послал две оды на Парнас... Читая, Феб зевал и наконец спросил: "Каких лет стихотворец был, И оды громкие давно ли сочиняет?" - Ему пятнадцать лет, - Эрата отвечает, "Пятнадцать только лет?" - Не более того! "Так розгами его!"
Боже мой, боже мой! (франц.).
88. Янус - римское божество дверей, от латинского слова janua дверь. Янус изображался с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны. Отсюда выражение "двуликий Янус", применяемое к людям, меняющим по обстоятельствам свое нравственное или идейное лицо.
89. 1848 год был страшный для литературы. - Французская революция 1848 года вызвала усиление цензурного гнета в России. Царское правительство, напуганное возможностью проникновения в Россию революционных идей, учредило для наблюдения за печатью и открытой цензурой негласный комитет под председательством тайного советника Д.П.Бутурлина. О впечатлении, которое произвел слух об этом секретном учреждении, рассказывает цензор А.В.Никитенко: "Панический страх овладел умами. Распространялись слухи, что комитет особенно занят отыскиванием вредных идей коммунизма, социализма, всякого либерализма, истолкованием их и измышлением жестоких наказаний липам, которые излагали их печатно". Одним из действий комитета была высылка в Вятку М.Е.Салтыкова за повесть "Запутанное дело". Таким образом, в основу эпизода высылки Павла Вихрова за его рассказ положен исторический факт.
90. Общество Петрашевского. - Буташевич-Петрашевский, Михаил Васильевич (1821-1866), видный деятель русского освободительного движения середины XIX века, руководитель политического кружка, вокруг которою объединил сторонников отмены крепостного права и установления республиканского строя в России. В нем участвовали: М.Е.Салтыков, А.Н.Плещеев, Ф.М.Достоевский, В.Н.Майков и др. Участники кружка были арестованы в апреле 1849 года, и большая часть их была приговорена к расстрелу. Однако правительство не решилось привести приговор в исполнение, и смертная казнь была заменена либо пожизненной каторгой, либо ссылкой в действующую армию на Кавказ. После Декабрьского восстания 1825 года кружок Петрашевского был самым крупным проявлением протеста против самодержавно-крепостнического строя.
91. Кавеньяк Луи Эжен (1802-1857) - французский реакционный политический деятель, генерал. В дни июньского восстания 1848 года возглавил военную диктатуру и использовал ее для беспощадного разгрома парижского пролетариата.
Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).
Нет, благодарю (франц.).
подождите же, мой друг (франц.).
Я его знаю! (франц.).
Между нами будь сказано (франц.).
92. Проприетер - собственник, владелец (франц.).
Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.).
93. "Пророк" - опера композитора Мейербера (1791-1864), впервые поставленная в Париже в 1849 году.
идемте обедать (франц.).
94. "...припомните басню, кто больше был в аду наказан...". Имеется в виду басня И.А.Крылова "Сочинитель и Разбойник".