- Что? - недоуменно переспросил я.
- Когда видишь ее глаза, то возникает такое чувство, будто заглядываешь в уединенное горное озеро.
- Очень рад, Тим, что ты даешь ей этот шанс, - проговорил я, - деньги ей действительно нужны.
- За Людмилу не беспокойся, - сказал он, - с ней все будет в порядке, она свою дорогу найдет; в этой девушке есть обаяние - что бы человек с таким обаянием ни совершал, например просто резал бы ломтями тыкву, остальным кажется, будто они присутствуют при священнодействии.
Полагая, что я занят работой, Пюцман осторожно позвал:
- Господин Боретиус? - Я откликнулся не сразу, поэтому он повторил погромче: - Господин Боретиус? - Перед ним лежала раскрытая тетрадь с записями моих доходов, в одной руке он держал контрольную платежку с радио, в другой карандаш. Не зная, что его интересует, я спросил:
- Что-нибудь не так?
- Вы участвовали в воскресной радиопередаче под рубрикой "Злободневные размышления", - сказал он. - Тема вашего выступления называлась "Тщета просвещения", припоминаете?
- Еще бы, - ответил я, - резонанс на мое выступление был весьма значительным; я пытался показать, что в нашем просвещенном мире, несмотря на все научные достижения, предрассудков становится не меньше, а, пожалуй, даже больше. Объем наших знаний беспрецедентно возрос, но процветает и мистицизм. А под конец я процитировал Достоевского, отрывок из легенды о Великом инквизиторе, где говорится о том, почему у человека так неизбывна тяга к чуду.
Пюцман уставился на платежку:
- Ваш гонорар составил шестьсот марок, но среди доходов не отмечен.
- Не может быть! - воскликнул я, на что Пюцман молча пододвинул мне тетрадь и указал на записи за апрель. Там значились четыре скромные суммы, однако отменный гонорар за мои злободневные размышления действительно отсутствовал. - Чертовщина какая-то, - пробормотал я и спросил: - Что же теперь делать?
Вместо ответа Пюцман предъявил мне чек, выложенный отдельно из общей кучки - букет для переводчицы, - и растолковал, что с налогов списываются лишь букеты стоимостью до пятидесяти марок:
- В данном случае сумма превышена на шесть марок, их я пропустить не могу.
- Это были три астры, - вспомнил я, - так себе цветы, стебли длинные, но слабенькие, их еще проволокой подкрепили; я тогда пожалел продавщицу.
Пюцман пропустил мое замечание мимо ушей, а заодно и скрытую в нем легкую иронию; видимо, он привык к реакциям иного рода, к резким контрвопросам, громким протестам, которые, впрочем, оказывались - в этом я ни на миг не сомневался - абсолютно бесполезными. Взглянув на его бычий, испещренный мелкими шрамами загривок, я предпочел ретироваться.
Усилием воли, натренированным за последние семь лет, я заставил себя забыть о присутствии Пюцмана и попытался сосредоточиться на рассказе. Да, историческая нагрузка, которую несут на себе названия наших улиц, и впрямь велика, каких только ассоциаций они не вызывают - напоминают о давних победах и полководцах, в честь которых давались эти названия, о выдающихся политических деятелях и неудавшихся реформах, но отсылают они также к роковым историческим событиям, которые нам хотелось бы забыть, для чего и происходят переименования. Неожиданно меня озарило - вот как это было: по дороге в Маккензеновские казармы я заехал в кассу за гонораром, а квитанцию сунул в нагрудный карман штормовки, где она потом завалялась. На деньги с этого гонорара я купил для Людмилы букет, сам подобрал его, довольная цветочница похвалила мой вкус. Полученный от нее чек я положил в бумажник.
Не только Людмила, вся ее семья уверяла меня, что такого красивого букета никто из них никогда не видел; Игорь принес из столовой ведерко для джема, аккуратно обклеил его фольгой - получилась ваза. Букет был воспринят как своего рода поздравление, поскольку днем Фидлерам сообщили, что время их пребывания в казарме заканчивается, было даже названо новое место жительства Уленбостель, поселок на окраине Люнебургской пустоши. Сергей Васильевич, отец Людмилы, успел купить путеводитель по Люнебургской пустоши, даже добросовестно изучил его, но был немного разочарован, так как в путеводителе ничего не говорилось о возможности поохотиться. Перед тем как мы с Людмилой отправились на прогулку, он пригласил меня погостить в Уленбостеле по крайней мере неделю.
Мы поехали в город, где я показал Людмиле ратушу, знаменитые отели, прогулялся с ней по берегу Альстера и Ауссенальстера, удивляясь тому, как много я могу рассказать ей о наших достопримечательностях. Она слушала меня с вежливым, но не слишком большим интересом, но когда мы вышли на мост Кругкоппельбрюкке и под нами бесшумно скользнули каноэ-двойки, шедшие ровно, будто кто-то их тянул на веревочке, ее лицо просияло. Она даже весело помахала рукой пареньку, который небрежно орудовал веслом. Каноэ причалило к пункту лодочного проката, Людмила сказала: "На Чулыме у меня тоже была такая лодка; иногда кажется, будто она не плывет, а парит".
Я взял каноэ на два часа. Людмиле захотелось получить рулевое весло. Было безветренно. На воде поблескивали маслянистые пятна, плавающие гаги спокойно и расчетливо пересекали наш курс под самым носом лодки. Миновав мост, мы вошли в канал, берег которого был укреплен деревянными сваями. В тихих, спускающихся к воде палисадниках сидели под тентами старики. Уклоняясь от белой моторки, Людмила направила лодку с середины канала к раскидистой иве, ветви которой ниспадали до самой воды. Ухватившись за ветку, я остановил лодку. Волна от моторки приподняла ее, закачала; тут Людмила заметила крупную дохлую рыбину, леща, безуспешно попыталась зацепить его веслом, чтобы втащить в лодку.
- Нет, слишком тяжелый и скользкий, - сказала она, решив бросить свою затею.
Я повернулся, осторожно перебрался к ней, предложил попробовать вместе, однако наши весла вместо того, чтобы зажать леща, мешали друг другу, толкались; тогда я ударил веслом плашмя по воде, рассчитывая подогнать леща поближе, но от этого удара лодка качнулась так резко, что мы вцепились друг в друга, чтобы сохранить равновесие. Опешив от неожиданной близости, я не смог удержаться и поцеловал Людмилу прямо сквозь просвет ивовой листвы, усеявшей ее лицо солнечными бликами. Похоже, Людмила не удивилась.
Я остался сидеть рядом, Людмила легким движением весла тронула лодку вперед. Она охотно рассказала мне о своей работе с Тимом, о его чудо-кухне, его изобретательности и терпении; она принимала участие всего в нескольких сеансах, однако считала, что ей удалось ухватить суть его странного дела.
- И в чем же эта суть? - спросил я.
Чуточку поразмыслив, Людмила проговорила:
- Все выдумки Тима, все оригинальные сервировки рассчитаны на людей, которые уже сыты. Только бедняк спешит поскорее утолить голод, но у Тима другая задача. Он работает на тех, кто ест глазами, то есть возбуждает аппетит у людей, которым неведом голод. - Она еще раз похвалила его терпеливость, доброжелательность, рассказала, что он фотографирует ее за едой, причем она всегда должна закрывать глаза, изображая тихое блаженство. По ее словам, Тим умеет рассыпать комплименты, как никто другой.
- Знаю, - сказал я, - только не слишком доверяйте его комплиментам, он особенно любезен, когда чем-нибудь не совсем доволен. - Она покачала головой, будто сомневаясь в справедливости моего предупреждения, и смотрела куда-то поверх меня.
Как ловко обращалась она с веслом, погружала в воду, поднимала, легким движением поправляла курс; вот так, сидя у ее ног, не отрывая от нее глаз, я проплыл бы по всем гамбургским водным путям. Мы шли мимо частных причалов, возле которых стояли весельные лодки; неожиданно там, где к каналу приблизилась прогулочная тропинка, Людмила с силой погрузила весло в воду и затормозила так резко, что лодка тут же замерла на месте. Она показала рукой на кругообразное, слоистое лебединое гнездо, возле которого стоял, пригнувшись и, видимо, готовясь к прыжку, лохматый черный пес. Лебедь поднялся над гнездом, вытянул шею и принялся издавать отрывистые тревожные клики. Пес, словно примериваясь, подпрыгнул, лебедь угрожающе распростер крылья, что, однако, не испугало пса, и лебедь перешел на какой-то пронзительный свист. Сколько я ни махал руками, сколько ни орал, все мои попытки отогнать явно агрессивного, разозленного пса оставались напрасными.
- Эх, палку бы сейчас или камень!
И вдруг - никогда этого не забуду - рядом со мною послышался странный звук, низкий, элегический вой, в котором слышались и жалоба, и какая-то неизбывная тоска, отчего пес испуганно замер на месте. Тоскливый вой нарастал, теперь он уже не только предупреждал о чем-то, но становился требовательным; у меня пробежал мороз по коже, я представил себе необозримое, освещенное луной, заснеженное поле, по которому метнулись к лесу стремительные тени. Пес задрал голову, однако не издал ни звука; несколько мгновений он простоял как вкопанный, а затем поджал хвост и скрылся из виду. После того как лебедь вновь осторожно уселся в гнездо, топорща перья, но так невозмутимо, будто ничего особенного не произошло, я обернулся к Людмиле. Заметив, что я буквально онемел от удивления, она улыбнулась:
- Это их праязык, все большие собаки понимают его.
- Пожалуй, стоит ему научиться, - сказал я, - поможете?
- С удовольствием, - ответила Людмила, - причем совершенно бесплатно.
Затянувшаяся тишина не сулила ничего хорошего, поэтому я нашел предлог, чтобы заглянуть на кухню. Пюцман даже не поднял глаз, он, казалось, вообще не заметил меня, однако, когда я открыл бутылку минеральной воды, он, уставившись на стол, проговорил, что затраты на повышение квалификации могут списываться с налогов только в том случае, если речь идет о чем-то, что непосредственно связано с теперешней или предполагаемой профессиональной деятельностью например, о платных уроках иностранного языка для человека, который собирается работать инокорреспондентом. Входные билеты в Музей прикладного искусства и ремесел таковыми считаться не могут, ибо посещение музея не имеет отношения к повышению моей профессиональной квалификации.
Призвав себя к спокойствию, я пояснил:
- Это была выставка по истории обуви, по искусству обувного дела.
- Сапоги, туфли, ботинки, - добродушно констатировал он.
- Да, - сказал я, - для вас это просто сапоги, туфли, ботинки, товары относительно кратковременного пользования. Но эта выставка демонстрировала то, что служило человеку надежной защитой, когда он преодолевал пустыню и тундру, что грело его в холода и не давало соскользнуть в пропасть при восхождении на вершины. Сознаете ли вы социальную, общественную значимость обуви? Понимаете ли историческую значимость пряжки, острого носа или высокого каблука? Эта выставка представляла человеческую жизнь на примере истории обуви, не больше и не меньше.
Пюцман кивнул, вроде бы выражая согласие, однако спросил:
- Но какое отношение имеет осмотр данной выставки к повышению вашей, то есть писательской квалификации?
- Видите ли, - сказал я, - мы накапливаем знания и впечатления без заранее составленных планов, не обязательно четко представляя себе, когда именно все это может нам пригодиться. Я повышаю свою так называемую квалификацию тем, что многое заготавливаю себе впрок на тот случай, если это мне вдруг понадобится.
Пюцман молчал, судя по всему, он размышлял, взвешивал доводы за и против; наконец он пробормотал:
- Ну, если дело обстоит таким образом...
В этот миг мне вспомнился совет великого Лазарека: "Швырни проверяльщикам кость, - говаривал он, - пусть потешатся маленькой победой, их триумф пойдет тебе же на пользу". Поэтому я быстро вставил:
- Хорошо, вероятно, вы правы. "Повышение квалификации" - понятие спорное, по крайней мере в моем случае. - С этими словами я взял со стола входные билеты, намереваясь сунуть их в карман, однако Пюцман попросил билеты обратно.
- Ладно, - сказал он, - думаю, аргументов достаточно.
Мы вышли из Музея прикладного искусства и ремесел, держась за руки. Людмила была удивлена, радостно возбуждена, даже восхищена увиденным; когда мы задержались у светофора, она вдруг показала рукой на мои туфли и на собственные туфельки, прижала свою правую ногу к моей левой, так что наши туфли прикоснулись друг к другу, и, покачивая головой, с наигранным изумлением сказала:
- Ах, чего только им не довелось повидать! Сколько они могли бы поведать нам!
- Да, - подхватил я, - им есть что рассказать о путях-дорогах.