- Ты прав, брат! - Гейбат кивнул подстриженной под машинку большой головой. Толстая кожа на бычьей шее на миг разгладилась и снова сложилась гармошкой.- А что до твоей помощи, до самой смерти не забудем ни я, ни Ага. (Хасай предлагал ему: "Давай выдвину!" Но Гейбат каждый раз отнекивался: "Нет уж, спасибо! Мой ресторан - мое ханство!") Сам себе хозяин. И Ага доволен. Кто знает, где бы сейчас,- вздохнул Гейбат,- да, где бы сейчас гнили его кости! Ты и квартиру ему выхлопотал, и на работу прибыльную устроил, а даль-ше он сам уже,- Бахтияровы это умеют, создай им только условия - в гору пошел!
В ведении Аги все точки питания в городе. Шашлыч-ный принц, владыка чрева - как сказал однажды о нем Гюльбала, относившийся к дядям как ровня на правах старшего сына аксакала рода Хасая; а условия, создан-ные Are, были не совсем просты; без схемы тут не обойтись. Хасай Are, это ясно; Агу взяли на войну с третьего курса индустриального, а когда он вернулся с помощью Хасая, товарищ его по институту стал боль-шим человеком да еще оказался троюродным братом жены Аги Мелахет. "Может, учебу продолжишь? - он ему.- Помогу восстановиться".- "Нет, поздно мне уже учиться, семью содержать надо!" Ну тот и помог; Ага этим знакомством, по совести сказать, не злоупотреб-лял, а потом того перевели на работу в другую респуб-лику, и ниточка эта теперь резервная.
- В каждом ресторане,- продолжает Гейбат, нахо-дившийся у Аги под двойным подчинением, дай бог каж-дому такое, родственным и служебным,- специальная для него кабина, и стройные юноши подносят ему, как шаху, лучшие блюда!.. Ко мне он не ходит, у меня та-ких юношей нет, а если зайдет вечером (идут перечис-ления знаменитых "точек" с названиями рек, озер, го-родов, гор, долин, сказочных героев, цветов... Мамиш и не предполагал, что их столько, а Гейбат все новые и новые подкидывает) в "Дружбу", "Интурист", дирек-тор принимает стойку "смирно" и оркестр играет в его честь победный марш!
- Еще неизвестно, кто из вас главный! - сказала Рена. У Аги чуть порозовела прилипшая к скулам сухая кожа.
- А что? - в тон ей Хасай.- Я бы лично предпочел быть на месте Аги.
Рена довольна, что Гейбат замял оплошность Хасая, когда тот упомянул Х.-х. Неприятно слышать ее имя и неприлично даже. Ох эти нравы!., а они... беззлобно, но все-таки! сколько можно? Ей, Рене, это не по нраву: она победила в открытой борьбе, и чего злопыхать? Уши закрывала при гостях - "Умоляю, не надо!" - и штра-фовала ("У нас штраф: кто скажет Х.-х., клади на стол рупь!"); первое время куражился Ага: "А я вот скажу и наперед еще",- и ладонями о стол, а меж них хру-стящая новенькая; но со временем помогло, перестали, а тут вдруг снова.
Это было при Мамише, и не раз; и еще когда Рены не было. "Родной мой! прижала Хуснийэ-ханум к вы-сокой груди голову сына Гюльбалы.- Отчего у тебя седые волосы? И худой ты какой стал!.. Хасай, надо его врачу показать, на глазах тает!.. Нельзя так, ты совсем не следишь за собой". Гюльбала шарит рукой по столу, сигарету хочет взять, а. Хуснийэ отодвигает пачку: "Не надо так много курить! - И гладит, и гладит его волосы, потом брови его осторожно.Родной мой! - взды-хает она.- Как время летит!.."
защитил бы мать!
А что он скажет? Разве сказать нечего? Конечно, Гейбату Гюльбала мог напомнить: "Мало она кормила, поила тебя, неблагодарный?" И Are мог возразить: "А кто тебя спас?! Не один Хасай!.." И Гюльбала был бы прав. ('"Ах, ах! сказал романтик ашуг, сочинив-ший на нашей улице каламбуры насчет завязи на инжировом дереве.- Ах, ах!.. Человека из болота вы-тащили, от грязи очистили, добрую услугу ему оказа-ли, в чистенькую, накрахмаленную рубашку принаря-дили, галстук на шею заграничный да лакированные, как народному артисту, туфли на ноги, когда и то и другое доставалось трудно, а кто настоял?") Хасай, ко-нечно, щедр, ничего не пожалеет для родного брата, а галстук свой любимый и собственному сыну не отдаст... Хуснийэ настояла! Хуснийэ не пожалела, а он теперь как необъезженный конь брыкается, как свирепый верблюд кусается! Было ведь время, оно у нас на памяти, не в прошлом веке было, когда Ага клялся именно Хуснийэ - она и ближе сестры и роднее матери, она, "я слов не нахожу", плачет Ага, "чтобы выразить", и падает на колени.
О том, что Ага был в плену, работал потом на приис-ках, Хасай узнал из письма, посланного матери их, Мелек-ханум. Переслала письмо молодая женщина-счетовод с этих же приисков. Матери не было в живых, и письмо попало к Хуснийэ. Ага никак не мог примириться с мыслью, что он вдалеке от родных мест, и крепко верил, что братья, если они живы, су-меют вызволить его. Он считал дни, а ответа не было. Из месяца в месяц надежда его, как короткий осенний день, гасла, а потом, с наступлением длинных зимних ночей, и вовсе исчезла. Он потерял счет месяцам, пу-тал сны и явь. И круглолицая белотелая женщина за-сияла в его жизни. Она пожалела Агу, ухаживала за ним, неприспособленным, а потом перевезла к себе домой - жила неподалеку от приисков. В ее маленькой комнате был весь огромный мир Аги: его прошлое, его братья, мечты о возвращении. Но Ага никак не мог представить себя в Баку сидящим со своей женой за одним столом с Хасаем и Хуснийэ или рядом с матерью: они ведь друг друга не поймут, его жена и Ме-лек-ханум. А письмо Аги работало - Хасай обдумывал план спасения брата, почти неосуществимый, очень рискованный. Нужны деньги, притом очень большие, они есть. Дерзости Хасаю тоже не занимать. Если дой-дет слух до "хозяина", "четырехглазого", в два счета голову снесут. Это сказала Хуснийэ, а потом добавила, после того как Хасай твердо заявил, что Ага - его брат и за брата он пойдет на все: "Мое дело сторона, посту-пай как знаешь!" "Может быть, он рядом, разузнай!" - просил он Тукезбан. А там земля как вся Европа, по-пробуй найди. "Это Кязым не хочет",- догадался Ха-сай, и интуиция не подвела. Тукезбан тогда во всем слушалась Кязыма, а ему встревать в это темное дело, да еще в такое время, не хотелось. "Но он мне брат!" - "А я тебе муж". Тукезбан все же, когда случалось, у знакомых спрашивала, мол, земляки интересуются; фамилии-то у них разные с Агой; Кязыму один друже-ски посоветовал: пусть жена не очень за земляков хлопочет. "А ты знаешь, кто мне советует? - пригро-зил жене Кязым.- Сиди и помалкивай!" "Чужак и есть чужак! решил Хасай.- А сестре припомню!" - подумал, хотя обиды на нее не было: не Кязым при ней, а она при Кязыме. Ему, Хасаю, такая судьба: всех нянчил, всех тащил, вытягивал, придется попыхтеть еще. И план созрел не без помощи "Хуснийэ-ханум. Предстоял трудный путь: из Баку в Москву, а оттуда в Иркутск, затем на машине, может быть, даже паро-ходом по реке. Хасаю ехать нельзя, потому что чело-век он на виду, если раскроется, будет худо, а Гейбату терять нечего; да и с цепкой он хваткой, языкаст, ин-валид к тому же. Гейбат не доехал, вернули его с пол-пути. В начале следующего года поехал вторично, за-пасся нужным разрешением, почти доехал до конечного пункта, не пустили. Но кое-что узнал: Ага жив, адрес не изменился. И еще: начальство у него строгое, контакты исключены. Начались поиски связей. И глав-ное: семья начальника, жена и дочь, живет в Иркут-ске. И брат его с семьей там же. В третий раз поехал сам Хасай. "Случайно" снял комнату на площадке этажа, где жила семья начальника, познакомился с ними, угостив крупными ярко-малиновыми, будто по-крытыми лаком, блестящими гранатами, потом "слу-чайно" познакомился с братом. Тот оказался человеком чутким, понял, что брат Хасая в беде. А у Аги полное истощение сил, как не помочь? Но все это потом, когда Хасай открылся. Прежде же Хасай пригласил их про-вести август под Баку, где горячий песок, ласковое море и сладчайший виноград, и брат принял предложе-ние и со своей женой поехал в Баку, где Хасай устро-ил их в закрытом санатории, купил две путевки. К че-сти брата и к удивлению Хасая ("Чудак какой-то этот брат!"), тот не только сполна расплатился ("Я сам не знаю, куда деньги тратить; хочешь,- пристал к Хасаю,одолжу тебе?"), на прощание устроил застолье, чуть не до драки дошло, когда расплачивались. Побе-дил тот, кто пригласил в ресторан,- брат начальника. "Это у нас не принято! - вопил Хасай.- Это оскорбле-ние!.." - "Ну и оскорбляйся, но и нас, сибиряков, знай!" А главный разговор состоялся в доме Хасая при Хуснийэ, она тоже ("А это уже по-нашему!") устроила гостям прощальный обед. "Ах, как жаль,- сокрушался потом Хасай,- что связи потеряли с ним!.. Прекрас-ный был человек! Как же его звали? - Нет, не мог, вспомнить Хасай ни имени, ни фамилии.- То ли Гри-горий, то ли Ефим..."
И Хасай в начале сентября поехал снова в Иркутск. И брат старший ("Григорий или Ефим?") сказал млад-шему брату - начальнику: "Это ошибка. Ага истощен. Моя первая, ты знаешь, и последняя, даю тебе слово, просьба!.. Ошибка, понимаешь!"
О чем еще говорили, никому не ведомо. Может быть, начальник даже подумал, что все равно не жилец Ага. Он к тому времени лежал в больнице, и его отправили домой, на родину. Но до этого Хасай на "студебеккере" поехал в поселок, где жил Ага, познакомился, не испы-тывая при этом особой радости, с его женой, поглядел на младенца с голубыми, как у матери, глазами... Ха-сай вернулся в Баку, а через две недели (подлечили-таки Агу, на своих ногах чтоб явился домой!) Ага ступил на бакинскую землю, и яркий свет ударил ему в лицо; он долго привыкал к этому свету, жмурился, слезы текли и текли у него из глаз... Но Ага вернулся не один, как они договаривались с Хасаем, а с женой: она отпросилась на месяц - в отпуск; срок ее договора по найму истекал лишь через год. Are был уже заго-товлен новый паспорт, без всяких лишних отметок и с постоянной наконец-то бакинской пропиской. И в этом Хасаю помогла Хуснийэ, несмотря на ее "мое дело сто-рона". Ага мог бы вспомнить (ах, как коротка память человеческая, слышу я снова ашуга-романтика) и о том, какую услугу оказала ему Х.-х. после того, как он приехал в Баку с женой, и как мила была Х.-х. с нею. Он может забыть имя начальника и его брата, хотя и ему и Хасаю помнить бы о них, но забыть такое!.. "Ах-ах!" Но что подумала жена Аги, осторожно сходя со ступенек вагона, потому что перрон очень низкий, как бы не треснула юбка на ней? Ничего не понимала, но чувствовала, что ей обрадовались. Еще на вокзале, куда ее с сыном и Агой пришли встречать его родные, ее осыпали цветами и поцелуями. Она сразу всех узна-ла, хотя видела их, за исключением Хасая, впервые; и Гейбата узнала, и Хуснийэ (какое трудное имя у нее!), ведь о них (и о Теймуре, и о Тукезбан, и о матери) ей подолгу рассказывал Ага в ожидании вестей из дому. И ей сразу понравилась Хуснийэ-ханум. Та бросилась к ней, обняла, расплакалась от радости, отняла тотчас ребенка у Аги, прижала его к груди, разохалась, уми-лилась, рассиялась вся. А жена Аги боялась этой встречи с родными мужа и была несказанно рада, что ее опасения не сбылись. И Хасай улыбался, и Гейбат, и сын Хасая... Жаль, Теймура не было (о его гибели они с Агой узнали недавно, Хасай им рассказал, когда был у них), и Тукезбан, Кочевница, не могла их встре-тить - недавно уехала за своим мужем в поисках цен-ных металлов... нет, нет, очень далеко отсюда; и ни слова о Кязыме. Не надо портить настроение. И мать Аги она не застала в живых; почему-то верила, что найдет с нею общий язык, понравится Мелек. Потом привезли их к Хасаю, где был уже накрыт стол. Хуснийэ-ханум тут же, как приехали, отвела ее в свою комнату, распахнула шкаф и подарила шелковое пла-тье, которое оказалось впору, туфли на высоких каб-луках отдала, заставила переодеться и выйти к столу нарядной - ни такого платья, ни туфель таких у нее в чемодане не было.
О чем говорили за едой, она не понимала. Но это и не-важно, думала. Главное - все так обходительны с нею, особенно Хуснийэ, с ее лица не сходила улыбка, она то и дело подходила к ребенку, который лежал весь рас-крытый на их двуспальной кровати и блаженствовал в тепле, щебетала над ним. Разговаривали громко. Ага то о чем-то тихо рассказывал, то вдруг, перебивая со-беседника, возбужденно размахивал руками. Горячо, со страстью говорила Х.-х., поглядывая на нее и улыбаясь, и тогда лицо Хасая делалось мягче, дружелюб-нее.
Гейбат вдруг вставлял слово, и разговор вспыхивал. Х.-х., обнимая ее, что-то доказывала им, потом прижи-малась к ее щекам губами, и в ее глазах гостья видела слезы.
Она изучила Агу хорошо и видела, что он рад, что при-ехал в родной край. Но в нем появилось и что-то но-вое, неясное еще ей: он смущался, когда Хасай или Гейбат о чем-то ему говорили или спрашивали, и вино-вато опускал голову, но Х.-х. приходила ему на по-мощь, становилась за его спиной и обнимала за плечи, и гостье казалось, что Хуснийэ-ханум защищает его, рада, что он с женой и сыном здесь, и тогда снова все улыбались, головы согласно кивали, ей подвигали вкусную еду, которую она пробовала впервые. А за столом говорили вот о чем (жаль, что ни Теймура, ни Тукезбан не было). Хасай Are:
- Зря ты меня не послушался!
- В чем?
- Приехал не один, вот в чем!
- Как же мог я оставить сына? Гейбат:
- Подумаешь, сына! А от кого? Х.-х. вскипала:
- В своем ли ты уме?! Вы же в ее руках! Немедлен-но улыбнитесь! (Здесь Х.-х. целовала гостью. И лицо Хасая теплело, Гейбат улыбался. Ага опускал голову.) И снова Хасай Are:
- Одно я понимаю твердо: ей у нас не жить! И тебе напоминание, и нам. Пойдут расспросы, кто да откуда, все раскроется, и тогда мне несдобровать!
- Припугнуть надо, сама сбежит! - говорил Гейбат.
- "Припугнуть"! - передразнила его Х.-х.- Она вас так припугнет, что позора не оберетесь! Надо с умом подойти. Мне тоже ясно, что ей здесь делать нечего, не нашего круга человек! Но ребенок - Бахтияров, он - наш!
(Здесь Х.-х. вставала за спиной Аги и обнимала его за плечи. И Ага смущенно улыбался - ребенок-то ведь его и он очень привязался к нему.)
- Жалко его. И ее тоже жалко,- говорил Ага, и Х.-х. поддерживала его:
- А мне, думаешь, не жалко? - (подходила, обнимала гостью).- Мне тоже очень жалко, но, пойми, ей у нас жизни не будет и тебе мученье одно! Она же со-вершенно чужая! Не бойся, мы ей ничего худого не сделаем, не обидим, не звери ведь!.. Уверяю тебя, ей и без нас тоже будет хорошо! Да, да, очень хорошо, у нее свой мир, свои обычаи, а у нас свои! Что у вас опять кислые рожи?- (Х.-х. говорила, расплываясь в улыб-ке, и все, как по команде, следовали ее примеру, и ли-ца снова согревали гостью.)
Когда разговор пошел по третьему кругу, на грозный вопрос Хасая: "Пусть скажет свое слово Ага",- тот от-ветил: "Ты мне за отца, скажешь "умри" умру". По-сле чего Гейбат, радостный, встал, приковылял к Are и крепко обнял его, а Хасай предложил:
- В таком случае я с нею немедленно поговорю, если надо, прямо и твердо скажу, что мы ее не ждали. Ре-бенка оставим, вот тебе деньги, вот тебе подарки, по-добру-поздорову уезжай отсюда туда, откуда приеха-ла, в свою вечную мерзлоту! - Х.-х. взорвалась:
- Сдурели вы все, и Хасай первый! - (Это ей только и дозволено...) - Стоит тебе рот раскрыть, как она та-кой скандал поднимет, что вся республика услышит, встанет на ноги и растопчет тебя! И тогда не ей, а тебе, дай только повод четырехглазому, придется топать по вечной мерзлоте!..
Вот здесь-то Хасай произнес свои знаменитые слова, дав Х.-х. полную власть решать будущее Аги:
- Меня к этому делу не примешивай, поступай как знаешь!
И утром Х.-х. обняла гостью и стала ей рисовать кар-тину их будущей жизни с Агой и с ребенком, таким милым, таким симпатичным, просто куколка!.. Х.-х. и выведала (об этом Ага даже не обмолвился), что они не расписаны, но виду не подала, сказала, что это пус-тяки и формальности, Ага и она - муж и жена, и они это, как только подоспеет время, мигом оформят.
- Ты вернешься туда, мы тебя проводим, дадим де-нег, Ага подкрепится, устроим его на работу, а ты по-стараешься расторгнуть контракт. Are пока и жить не-где. К тому времени и он обзаведется домом, и вы начне-те новую жизнь. Тебе с ребенком будет трудно, его оставим здесь, лично у меня и под мою ответствен-ность, ты можешь быть абсолютно спокойна, моя ду-шенька! - И Х.-х. горячо поцеловала гостью, на глаза ее навернулись слезы.
- Ах, как вы страдали!.. Бедный ребенок!.. Я понимаю тебя, ведь я тоже мать!.. Спасибо тебе, сберегла нам и Агу, он рассказывал, и сына.
Как не поверить? Обе они рыдали, и Хуснийэ-ханум вытирала пахучим своим платочком ее слезы. И проводили.
И денег понадавали. Хотели дать много, но Хуснийэ и здесь проявила свой ум: "Столько нельзя, поймет, только на дорогу!.. Остальное пошлем потом!" И подарками осыпали. И расстались.
Как поется в песне: "Ты посмотрела, я посмотрел, ты мне рукой - я тебе рукой, ты подморгнула, я подморг-нул..."
Временно, конечно.
А через месяц вдогонку ей пошло письмо. Ага с помо-щью Хуснийэ сообщал: "Не уберегли мы нашего Али-ка!..- А в конце приписал: - Хуснийэ-ханум говорит, чтобы ты не горевала, мы молодые, и ты родишь нам еще. Наш уговор, она говорит, остается в силе, весной мы тебя ждем". Зима только начиналась.
А еще через некоторое время Ага под диктовку Хус-нийэ написал ей: "Нас связывал ребенок, но его нет. Прости меня, я тебя, честно скажу, не любил. А как без любви жить? Мы с тобой разные..." И послал денег.
"Пиши, если будет нужда, поможем. Привет тебе от Хуснийэ-ханум, она тебя очень любит". Али-Алик действительно рос болезненным и хилым мальчиком, но Хуснийэ-ханум нелегко было упросить Агу вывести на бумаге: "Не уберегли мы сына",- грех на душу брать, когда пишешь о живом, как о мертвом; какой отец даже во спасение свое пожелает заживо хо-ронить сына?.. Хуснийэ-ханум прибегла к маленькой хитрости, чтоб убедить Агу: "А мы обманем рок, ребе-нок долго жить будет". И обманула: чуть ли не с той самой минуты, как Ага отправил письмо, случилось почти чудо, ребенка будто подменили, и он на глазах стал крепнуть.
С той поры много шолларской воды утекло из вечно капавшего медного крана в угловом доме.
Последнее время Хуснийэ при виде родных Хасая вскакивала, будто в седло джиннова коня, и это было связано с тем, что братья признали Рену, установили с нею добрые отношения. И каждого из Бахтияровых, кто попадался на глаза Хуснийэ, она хлестала плетью из колючек. Каждого, но не Мамиша... Может, остере-галась его: он был "пришлый", "чужак", сын Кочевни-цы, не ясно, что выкинуть может. Или уважала: Ма-миш часто помогал ей, так и не научившейся грамоте, в написании всевозможных заявлений и просьб, а когда Хуснийэ оформляла в прошлом году свою персо-нальную пенсию (она была чуть старше Хасая), запол-нил ей анкету, написал с ее слов автобиографию, еще какие-то бумаги переписал, и о пенсии не знала ни од-на душа, даже сын ее Гюльбала. Речь ведь шла о воз-расте, а это тайна пуще государственной.
А Хасай гнал и гнал скакуна, и усталость ему нипочем.
- Все согласились со мной, и Гейбат, и Ага, даже наш Мамиш, хотя помощи моей по-настоящему еще не по-знал, но даст бог!..- Хасай по-родственному подмиг-нул ему. Улыбка красила его лицо, оно вызывало до-верие. И хоть Мамиш не проронил, как Гюльбала, ни слова,- весь вечер говорил лишь Хасай, а братья под-дакивали,- в ряду других имен Хасай назвал Мамиша для весомости, чтоб оттенить, может быть, следующую мысль: - Но вот я смотрю на вас и думаю про себя: от-чего молчит мой сын Гюльбала? Неужели ему сказать нечего? Уж кто-кто, а первым должен был удесяте-рить силу моих слов именно он! - И Гюльбала ви-новат отец, кто его тянул за язык? - был вынужден сказать:
"А я тогда дал себе твердое слово: что бы ни говори-ли - молчать". И он молчал. Даже тогда, когда речь зашла о родной матери. Попробуй кто другой при нем недобро отозваться о матери, такую звонкую пощечи-ну влепит, что весь город услышит!.. Но нет, не дали Гюльбале спокойно усидеть на месте, до конца сдер-жать слово. Кто тянул Хасая за язык? Если бы, ко-нечно, Хасай знал, что ответит сын, разве стал бы при-ставать к нему.
- Пусть льстят твои братья! - сказал Гюльбала.- Противно угождать тебе!
Мамиш насторожился: взгляд у Гюльбалы был точь-в-точь как в те далекие годы... "Я доказал тебе, что ты мразь, и могу делать с тобой все, что захочу! Так?" - "Так",- сказали другие. И Гюльбала стал разрезать бритвой шелковую рубашку Селима из Кре-пости. А потом тот шел и лентами на ветру развева-лась рубашка, "...доказал, что ты мразь!"