- Дайте срок, не достану, свой подарю!
- А ты оставь его мне в залог! - "Так и есть!" - об-радовался Хасай своей прозорливости.- Тар оставишь, а сам... а сам будешь приходить ко мне и учить играть! Давно мечтал, да руки не доходили!
- Учить буду, только...- Тарист усмехнулся.
- В армию берут?
- Да.
- А почему бы не пойти защищать отечество?
- А я готов, только врачи не пускают, болен я.
- Ну и что дальше? - Хасай нахмурился, сузил гла-за, прощупывает тариста.
- Только не пойму, почему меня каждую неделю вы-зывают, от работы отрывают.
- Кто?
- Ваш заместитель. Вот почему я и решил прийти к вам, побеспокоить.
- Ах, он!..- "Так...- мелькнуло у Хасая.- За моей спиной, значит!" - Это я улажу. Тарист вздохнул.
- Нет, ты свой тар оставь! И весь год тарист учил Хасая.
Вот он, тар. Хасай давно не притрагивался к нему, при-шлось долго настраивать. И все терпеливо ждали, по-нимая, что перебивать нельзя, пусть Хасай играет как может.
- Начни же! - говорит Рена.
- Еще не настроил,- отвечает ей Ага.
- А чего глаза закрыл?
- Он для себя играет, а для нас настраивает,- пы-тается шутить Гейбат.
- Хитрый какой! - говорит Рена.- Слышишь, пере-стань настраивать, играй! просит Рена.- И, по-жалуйста, открой глаза!
чтоб мы видели, какой ты есть, чтоб прочли
о твоих подлостях,
добавил бы про себя Мамиш, не уйди он раньше вре-мени.
А Хасай никого не слышит, настраивает и настраивает тар, прикрыв глаза. Что они понимают - и Рена, и его братья?
Хасай настраивал, думая о скоротечности жизни: "Ай, как годы бегут!.."- и ему было жаль старика тариста, который недавно умер, жаль, что те времена, когда он был молод и полон сил, канули в небытие и их уже ни-когда не вернуть.
Инкрустированный перламутром, чуткий и послушный тар. Сколько лет прошло, а тар и сейчас как новый. Ни-как не настраивался, а братья терпеливо ждали. При-крыл веками глаза, перебирая струны, вспоминая ушед-шие, умчавшиеся годы.
- Все,- сказал Хасай. И братья ушли.
Даже в жаркий летний зной очень прохладно в этих возвышенных частях города; в микрорайоне, как на вы-сокогорном пастбище. Милое дело отсюда пешком спус-каться в город. Слышишь, как он грохочет, как дышит, большой и живой. Идешь и идешь, охватив его взглядом весь, щедро залитый огнями гигантский массив, именуе-мый родным городом, где немало домов, тебе близких, и каждая улица - твоя; и ты чуть ли не сросся с его де-ревьями, камнями, людьми; где есть и твой угловой дом, куда ты приходишь всегда с замиранием сердца и болью: здесь ты родился; дом, полный голосов, увы, уже ушедших; и никто тебе не знаком; и каждый раз выбе-гает тебе навстречу кто-то очень похожий, из далекого детства, ты сам...
Мамиш шел и шел, и ему приходилось порой чуть ли не бежать, когда перед ним возникала улица, круто сбегающая вниз.
Идет, идет, а с ним его тени, отбрасываемые фонарями. Тени, тени, много теней расходится от тебя - прямые, с изломами, длинные, короткие, вдоль улицы сбоку, спе-реди, сзади... Сколько теней!.. Но одна тень - каждый раз главная, она темнее других. Идет, идет, и за ним его тень.
И вот уже, длинная-длинная, бежит впереди, идешь, до-гоняешь, на голову свою наступил, а тень уже сзади, за спину ушла, вытянулась. Идешь, идешь, она взбирается на стену, выше тебя, ломается на балконе и снова на-много впереди тебя, и ты догоняешь, еще шаг, и ты топчешь голову...
Только хотел Мамиш во двор юркнуть, как с угла окликнули: Гюльбала; с Али прощается. Странно, как показалось Мамишу, посмотрел на него Али и тотчас ушел.
- Что с ним?
- Я о многом должен рассказать тебе!..- Сели на мра-морную ступеньку, что ведет в дом с парадного входа, давно уже заколоченного, зажгли сигареты.
- Завтра мне на работу.
- Тебе все всегда некогда и некогда!
- Не обижайся...- Новая трудовая неделя начина-лась; семь дней и ночей на море.
- Тут не до краткости, разговор такой, что... Но получилось по Мамишу, ставни крытого балкона-фонаря с грохотом распахнулись:
- Гюльбала? Ты? А кто рядом? Мамиш? Что так по-здно?!
Гюльбала иногда приходил сюда ночевать, жена знала, мирилась с этим, кажется.
О разговоре не могло быть и речи; поднялись каждый к себе, в свой отсек коридора.
Только собрался Мамиш лечь, как раздался такой вопль, что Мамиш вздрогнул. Голос Хуснийэ взорвал ночную тишину, ударился о стены и отскочил к сосе-дям, в другие дома квартала.
Хуснийэ-ханум клялась отомстить братьям Хасая (один - "шакал", другой "гиена"), разоблачить их "грязные проделки"; Рена еще поваляется у нее в но-гах, уж она ее потопчет, эту... (перо сломалось под тя-жестью слова). А потом набросилась на Гюльбалу и про-гнала его ("Нечего шляться по чужим домам"). Дверь хлопнула, послышалась дробь сбегающих шагов, за-трясся дом. Хорошо еще не задержался Гюльбала возле комнаты Мамиша, не то беда - не миновать и ему то-гда гнева Хуснийэ-ханум. Это знал и Гюльбала, пожалел Мамиша, проскочил мимо. Но не успел Мамиш сомкнуть глаза, как нетерпеливо постучали к нему в окно; делать нечего, пришлось открыть и впустить Хуснийэ-ханум. С ходу посыпались упреки:
- Как не стыдно! Что ты за человек! Рабочий па-рень, член бригады образцового труда, работаешь на Морском! '
Почему-то надела очки.
А Мамиш слышит и видит иную: "Прочти, что здесь на-писано!"
И Мамиш читает, а потом сама вчитывается по слогам, губы что-то шепчут и шепчут, на лбу морщинки, и две глубокие собираются над переносицей. А память! Что прочла - врезалось в сознание, бралось на вооружение.
- Что случилось?
- И ты еще имеешь совесть спрашивать? С кем друж-бу водишь, парень? Подумал бы прежде!
ты права!