— Значит, сразу после завтрака Вас будет ждать шикара (так называются местные гондолы).
Несмотря на полноценную мимикрию под заботливого хозяина, ему не удается обмануть меня своей внешней дружелюбностью, и дураку понятно, что в первую очередь он хочет заработать денег, поэтому было бы весьма опрометчиво просто принять его предложение, не выяснив всех подробностей.
— Сколько это будет стоить?
(Ага! Судя по тому, что вопрос явно его смутил, я попала в цель).
— Для Вас, как для моей особенной гостьи, это будет стоить всего 30 долларов.
Недешево! За эту же цену можно купить экскурсию в Европе, правда без личного гида и на автобусе, но все же… Сказать ему, что считаю эту цену слишком высокой, или не говорить? Что там в нем происходит? Похоже, недовольство пополам со смущением… наверное, понимает, о чем я думаю. Страхи страхами, а денег-то жалко, да и неловкость надо преодолевать — хочу сама строить свою жизнь, а не брать покорно и слепо то, что кто-то пытается мне навязать.
— Это недешево. Как насчет хорошей скидки?
Надо отдать ему должное, — актер он толковый, и ему таки удается вовлечь меня в свою игру. Лицо искажается в скорбной гримасе, как будто разговор начинает доставлять ему страдания, и в этот момент я чувствую очередной всплеск неловкости и даже чувство вины за то, что не хочу платить так много. Впоследствии я поняла, что это излюбленный трюк индусов, когда они хотят получить с тебя втрое, а то и вдесятеро больше обычной цены, — в ответ на удивление или недовольство высокой ценой они изображают еще большее удивление и недовольство, чем ты, показывая, что тебе наверное всю ночь кошмары снились, если ты думаешь, что они заламывают тройную цену, в то время как они делают тебе скидку, и теперь они и сами не хотят иметь с тобой никакого дела, потому что ты, свинья, не оценил того, что тебе пошли навстречу… Если же ты находишься с индусом в более тесных отношениях, чем просто прохожий с прохожим, то он скорее всего изобразит страдание, показывая, что очень хочет сделать скидку, но не может, ну никак не может, и не желая испытывать чувство вины, ты скорее всего согласишься на его условия, поверив своему «другу». На это они и рассчитывают.
— Мэм, это и так специальная цена, поверьте мне. Вы конечно можете выйти на улицу, и Вам там будут предлагать разные экскурсии, может даже более дешевые, но куда Вас отвезут — неизвестно.
Это уж точно! Сразу вспомнились все ужасы Дели, из которых я уже не надеялась выбраться.
— Поверьте мне, не думайте, что я много зарабатываю на этом. Я плачу хозяину шикары бóльшую часть денег, я плачу лодочнику за его работу, я плачу полиции что-то вроде налога, и в результате остается совсем немного, а сейчас в семье работаю только я, Вы ведь знаете, что здесь постоянно война. Раньше я бы сам Вас бесплатно возил по озеру, как друга… Мне так неловко, что приходится брать с Вас деньги, но у меня нет другого выбора.
Его речь, сдобренная соответствующей мимикой, произвела впечатление, и я словно со стороны слышу, что соглашаюсь, говорю, что для меня это радость — помочь его большой семье. «В конце концов это надежно, даже если я переплачиваю», — пытаюсь отогнать подальше смутное чувство, что меня все-таки обманули, при этом еще бесстыдно сыграв на чувствах.
Омлет совсем не такой, к какому я привыкла, — похоже, его делали без молока, просто разбив и перемешав яйца. На вид невкусный… а на вкус очень даже ничего! Заливаю его горячим шоколадом, и — скорее к воде, к солнцу, к уединению. Бросаю в рюкзак блокнот, фотоаппарат, томик Кришнамурти, бутылку воды, — я готова к путешествию.
Само слово «шикара» соответствует общему духу предстоящего путешествия, за которое приходится платить весьма внушительные по местным меркам деньги. Чувствую себя как дочка миллионера, вокруг которой за ее деньги крутится мир. Особой радости это не доставляет, потому что никаких миллионов у меня нет и в помине, а ожидания у всех индусов такие, как будто они у меня есть.
На этот раз попался совсем не такой лодочник, как вчера — средних лет, с вызывающим взглядом и презрительно изогнутым ртом. Всячески пытается создать впечатление, что ему нет никакого дела до того, в какой нищете он вынужден жить, и что у него нет никакого пиетета по отношению ко мне в отличие от всех остальных местных жителей, и что он сам себе хозяин, даже если работает на кого-то. В этом вызове — болезненность, надрыв, напряжение, как будто он постоянно следит за каждым своим движением, чтобы не разрушить так натужно созданный образ.
Не хочу я думать об этом человеке. Хочу читать книжку, мечтать, валяться на подушках… Он сидит на носу шикары, далеко от меня, и я скрываюсь за занавесками.
Лодка медленно скользит навстречу солнцу и далеким невысоким горам. Открываю блокнот… в детстве мне нравилось пробовать книги «на вкус», точнее на запах — раскрываешь книгу, внюхиваешься в запах между страниц — некоторые пахнут затхло, скучно, некоторые — жизнерадостно, многообещающе, вот и сейчас словно вернулась в детство и автоматически понюхала страницы блокнота. Я уже и забыла — как это — писать просто для себя… постоянно отгоняю навязчивые желания придать этому какую-то форму, прилизать… ведь я пишу это для себя, только для самой себя, это не статья… вот ужас… не получается… не получается отпустить мысли, чтобы они просто текли на бумагу без навязчивой цензуры… да… журналистика — это похуже, чем проституция… надо учиться всему заново — радости простого слова, независимости от причуд и вкусов издателя и потребителя. Я совершенно свободна, и вдруг обнаруживаю, что не могу этим воспользоваться. Надо совершить усилие, прорвать официозный ступор, мешающий свободно изливаться словам, ведь это так просто — быть искренней самой с собой… просто… так ли это просто? Это даже смешно… ну как так может быть…
Пожалуй, одно из самых мучительных состояний — это обыденность. В эти моменты (да какие моменты, века!) не хочется ничего, кроме того, чтобы хотелось хотя бы чего-то. Эта мучительная пустота, от которой я все время пытаюсь убежать куда угодно, в любые впечатления, она все время настигает, зачастую неожиданно, и тогда в самый разгар действа вдруг все становится неинтересным и серым. И когда я понимаю, что никакие ухищрения не могут устранить эту серость, состояние становится совсем мрачным — а как жить дальше? Ждать, пока само пройдет? Нет… я видела, как это бывает — сначала ждешь несколько часов, потом несколько дней, а потом охватывает депрессия, из которой выхода два — в психушку или в работу с утра до вечера — то есть в ту же самую психушку. Надо искать какой-то выход, потому что жить в этом невозможно. Люди живут, да, но я — я не могу сгнить заживо, я не хочу. Надо искать выход… Я не хочу так жить, будто все давно уже исследовано и известно, будто доказана фатальная неизбежность обыденности, ведь совершенно ясно, что мир внутри нас так и остается тайной, но самое ужасное в том, что эта тайна со временем прекращает быть таинственной, становится плоской и серой, и с каждым прожитым днем я шаг за шагом превращаюсь в сплошной комок унылой серости. И плоть будет серая, и кровь серая, и мозги, и сердце… как же с этим можно смириться? Сколько было революционеров, пытавшихся перевернуть мир вокруг себя, которых не устраивали лишь разговоры и мечты о свободе, им нужна была сама реальная свобода, а где же те революционеры, которых не устраивают разговоры о свободе внутренней? Неужели все так безнадежно? Когда-то все верили, что Земля плоская, что атом неделим, что летать невозможно, что звезды приклеены к небу… но это не мешает жить, не мешает дышать и любить, какая в конце концов разница — приклеены они или привязаны? А незыблемость ужасной неизбежности вот этой серости, этой пустоты, настигающей всех и вся — это совсем другое. Вечное, спазматическое, безнадежное бегство от скуки, разочарования, усталости… Неужели именно такова природа человека? Но что изменится от всех этих мыслей?
Опускаю руку в воду, она теплая, темная и чистая. В полуметре под поверхностью живут густые, крепкие водоросли, они поднимаются из илистой глубины, пушистые, пугающие…
Краем глаза вижу подплывающую лодку… ух ты! Сколько в ней цветов! Маленький, почти черный и как будто высохший человек, перебирая рукой по краю нашей лодки, подтягивает свою так, чтобы поравняться со мной лицом к лицу. Ничего не говоря, протягивает сразу несколько букетов, почти не оставляя никакого выбора — такое впечатление, что они вот-вот упадут, если я не протяну руки и не возьму их. В выражении его лица смешались решимость продать эти цветы во что бы то ни стало и грусть, как будто он уже знает, что проиграл сражение.
Мои руки механически дернулись к цветам, но я тут же остановилась и покачала головой.
— Мне не нужны цветы.
— Они очень дешевые, мэм.
— Мне они не нужны ни дешевые, ни дорогие, — тогда я еще не знала, что в Индии лучший способ отвязаться — это просто идти мимо, не оборачиваясь, никак не реагируя, потому что любая реакция будет интерпретирована как возможность продолжения контакта, а значит и возможность таки всучить свой товар. Я и сама когда-то действовала точно так же, когда подростком продавала на Арбате военные фуражки и командирские часы иностранцам, — я была такой настойчивой, что могла идти за каким-нибудь дружелюбным на вид иностранцем через весь Арбат, умоляя купить хоть что-нибудь. Обычно дело заканчивалось успешно, так что этот трюк мне хорошо знаком, однако спустя много лет я совсем о нем забыла.
— Мэм, эти цветы — ваше счастье. Сегодня большой праздник, очень большой праздник, сделайте маленький бизнес для моей семьи, — он говорил на очень плохом английском, но смысл его слов был хорошо понятен.
Я посмотрела в сторону лодочника в надежде, что он защитит меня от этой пиявки, но лодочник, похоже, был с ним заодно, потому что смотрел в другую сторону и делал вид, что ничего не замечает. Весла были в покое, как будто он собирался здесь стоять до второго пришествия. Ну нет, я тебя достану, я тебе объясню, кто тут кто… хоть и неудобно, что наверняка вызову в торговце цветами неприязнь к себе.
— Я хочу ехать дальше!
— Мэм, моя семья будет за вас молиться, мэм, посмотрите, какие они красивые, — торговец засуетился, но наша лодка безжалостно оттолкнулась, и мы поплыли дальше.
Возникающие в таких ситуациях эмоции похожи на те, что сопровождают разные истории о бездомных животных — есть даже любители устраивать приюты для кошек и собак, они пропитаны жалостью к братьям нашим меньшим и вполне искренне полагают, что собачье и кошачье счастье — это четыре стены, мягкий диван и теплый туалет. Даже странно, почему они не замечают, сколько вокруг бездомных ворон, сколько неустроенных и попросту порушенных судеб воробьев, ежиков и лисиц… Нет большей глупости, чем очеловечивать животных, желая для них того кондового человеческого счастья, которое, кстати, еще ни одного человека не сделало счастливым. И жалость, возникающая к индусам, — она того же сорта. Эти люди сами выбирают образ своей жизни, и сейчас я уже не думаю, что они — несчастные жертвы ужасных обстоятельств. У меня долго обливалось сердце кровью при виде того, как маленькие индусские дети (какие же в Индии невероятно красивые дети!!) возятся прямо в сточных канавах, в мусоре, переползая с одной грандиозной кучи дерьма на другую, но на их лицах (какие же они красивые!) не видно тех страданий, которые я в них автоматически дорисовываю. Нет, совсем наоборот — улыбчивые, энергичные, в них чувствуется страсть к нежности. А когда еду в автобусе или поезде и вижу широко раскрывшимися глазами, как внешне приличные, «культурные» индусы бросают прямо себе под ноги объедки, упаковки, шелуху и прочий мусор, так что по окончании поездки всё утопает в отходах, то вот тогда начинаю потихоньку понимать — это их выбор, они так живут, потому что так хотят.
Лежа на подушках, созерцаю открывающиеся со всех сторон просторы и чувствую чуть ли не физическое удовольствие от того, что взгляд не натыкается на стены и кучи, и можно беспрепятственно смотреть вдаль. До берега метров сто, вдоль него — дорога, и редкие машины кажутся нереально игрушечными с этого расстояния. Еще дальше тянется и сливается с горизонтом цепь невысоких гор. Кое-где на предгорных холмах стоят красивые небольшие отели. Когда-то они были заполнены туристами, а сейчас торчат бессмысленным памятником мирному прошлому. Пока что я встретила здесь только одного туриста — японца, зато уже успела повидать немало местных жителей, крайне озабоченных тем, как бы заполучить туриста или как бы заработать на нем, ну или хотя бы потрогать и поговорить.
Слева кое-где кучкуются плавучие дома на небольших островках, а далеко впереди — ничего, совсем ничего, кроме далеких гор, окутанных едва заметной дымкой.
(Не поехать ли завтра в Сонмарг…) Это все оно — смутное, но настойчивое желание попасть, наконец, в такое место, где мне по-настоящему понравится. Может быть там…
Еще одна лодка словно вынырнула из-под воды и направляется к нам. Опять что ли будут меня окучивать?! Покоя захотелось, экскурсию купила, забралась на озеро… Возникшее было раздражение исчезло, когда в лодке я увидела лишь двух девчонок. Совсем малышка, — лет пять, наверное… а старшей… двенадцать? Надо же, какие глаза… а ведь младшая совсем не выглядит ребенком, нуждающимся в опеке. По привычке сначала испытав что-то вроде умиления от вида столь хрупкого создания, я словно споткнулась, наткнувшись на ее взгляд — тяжелый, как у взрослых женщин. Да… похоже, здесь все совсем другое, и даже дети не похожи на детей. Застыв без движения каждая в своей лодке, мы медленно сближаемся, но едва только борта мягко ударяют друг друга, старшая девочка внезапным неуловимым движением кидает мне на колени крупный, влажный цветок лотоса, и в этот момент еще нет и тени подозрения, что это может обернуться какой-то неприятностью. Широко улыбаюсь, подумав, что понравилась этим девочкам, если они вот так решили меня поприветствовать. Девчонка, увидев мою улыбку, неожиданно хищно осклабилась и ухватилась за край нашей лодки как маленькое цепкое животное, которое не собирается ее выпускать ни за что на свете.
— Хандред рупиз, мэм! — потребовала она, протянув руку так настойчиво, что почти что ударила меня по рукам.
— Что? Сто рупий?? (Я что, похожа на дуру?) Ну-ка давай забирай свои цветочки…
Возмутившись, пытаюсь отдать цветок обратно, но она с силой отталкивает его. Ничего себе манеры…
— Эй, подружка, мне не нужен твой цветок!
— Но Вы его уже взяли! — девочка превратилась в сову, зацепившую когтями мышь, взгляд холодный, голос требовательный.
— Я его взяла?? Ты мне его бросила, ты что, забыла?
— Мэм, Вы взяли цветок, теперь давайте за него деньги. Этот цветок священный, Вы должны его купить.
— Я ничего не должна! Забери его немедленно обратно, иначе я его выброшу, — делаю гневный жест, показывая, что сейчас зашвырну цветок далеко в воду, но сделать это побоялась — а что, если он сломается? Она ведь станет требовать деньги с удвоенной силой.
Зову на помощь лодочника, но эта свинья говорит чуть ли не с презрительным видом, что если я взяла цветок, то должна заплатить, — таковы местные обычаи. Начинаю объяснять, что ничего не брала, и чувствую себя набитой дурой, оправдывающейся перед взрослым дядей. А ведь можно было припугнуть их полицией, ведь это самое настоящее ограбление, но я так растерялась… Ну их к черту, заплачу по минимуму… доллара тебе хватит? На тебе пятьдесят рупий, проваливай. Все равно ведь поимели меня как ребенка, как дуру… И вдобавок ко всему еще и неловкость тащится шлейфом — и перед лодочником, и даже перед девчонками, которые меня обманули!
Все. Хватит с меня. Требую от лодочника, чтобы он самостоятельно разбирался с торговцами и даже близко их ко мне не подпускал, и пригрозила, что пожалуюсь «шефу», если еще раз придется бороться за личное пространство, и когда спустя полчаса неподалеку засветились очередные флибустьеры-ботаники, он отчаянно замахал руками, что-то крича, и лодка обошла нас стороной.
Шелест весел, вода, струящаяся прямо в ладони, руки, застывшие над водой, мысли, ускользающие из рук… время потекло рывками, то застывая прозрачным облаком, то прорываясь ручьем. А ведь они разговаривают… они определенно разговаривают друг с другом! — вороны, пролетающие над головой. Через час или два справа появился большой сад, широкими ступенями взбирающийся на гору. Надо размяться… вылезаю из шикары, и вся прибрежная суета немного затихает, оборачивается на меня. Иду по пристани, сжавшись от непривычного и непонятного внимания всех полов и возрастов. Почему у женщин головы прикрыты платками? Почему при виде меня они стыдливо закрывают лица? Некоторые и вовсе отворачиваются, смеясь то ли от смущения, то ли от того, что мой внешний вид кажется им нелепым. Кто их разберет… Да нет, вроде ничего смешного во мне нет, — штаны, рубашка из легкой, но непрозрачной ткани, все чистое (а может как раз в этом причина?:), все в соответствии с местной моралью, насколько мне об этом известно… Да что я в конце концов дергаюсь! Какое мне дело до того, что эти люди почему-то смеются? Упорно пытаюсь убедить себя в том, что все это ерунда, и иду дальше, задвинув озабоченность на задний ряд.
По торговым рядам вальяжно бродят индусы из крайне малочисленного в этой стране “middle class”. Насколько же нелепо они одеты! На фоне толп оборванцев, которыми кишит Индия, выглядели они важно и демонстрировали свое пузатое достоинство на каждом углу. Ну прямо как дети… им разрешили поиграть во взрослых, и все что они могут — это карикатурно изобразить собственную значимость, но видно ведь, что все это напускное, ничего стоящего за этим нет. Никакого лоска той социальной самодостаточности, что свойственна большинству европейцев из среднего класса, у них нет и в помине, есть только наивное желание порисоваться. Какие пустые лица… какие неприятные глаза…
Сколько же здесь редкостного барахла! Все лавки забиты им по самый потолок — пластмассовые игрушки, брелки, зеркала, бусы, заколки, шлепанцы, кассеты, ручки, дверные замки, акриловые детские платья, павлиньи перья и так далее и так далее, и все это самого отвратительного качества, которое только можно себе представить. Тупо пялюсь на дородную индианку в ярко-розовом сари, поверх которого надета поношенная кофта с турецким орнаментом. Она с чувством перебирает всю эту дребедень и выглядит как важная дама в ювелирном салоне. Черные волосы прилизаны чем-то жирным (какая гадость…) и заплетены в косу, руки увешаны десятками тонких браслетов, звенящих при каждом движении. И что — вот она так всю жизнь и звенит?? Яркий лак на ногтях облупился, толстые пальцы увешаны кольцами из блестящего желтого металла… Что я делаю? Мучительное раздвоение: с одной стороны смотреть на них неприятно, с другой стороны — любопытно. И ведь не то, чтобы я получала удовольствие от обсасывания всего этого, нет… смешно все-таки — красное пятно на лбу женщины слегка осыпалось и выглядит как слезающая краска, движения даются ей с трудом, хотя она еще молода. Да ей попросту нравится так двигаться! Блин, да они все тут такие! Походка — это что-то… Просто пингвины какие-то, а не женщины — расставив в стороны носки, неспешно переваливаются с боку на бок, словно пытаясь свесить пузо перед собой между ног. И даже молодые обеспеченные индианки, еще не успевшие обрасти жиром и детьми, двигаются точно так же. Совершенно иррациональное ощущение соприкосновения неизбежного будущего с настоящим — живота еще нет, но он уже существует виртуально, в этом есть какая-то обреченность, и когда сейчас говорят про преемственность поколений, про тысячелетия индийской культуры, то в первую очередь перед моим взором всплывает не йог и не статуя Шивы, а вот этот несуществующий живот. Никак не могу представить себе такую женщину бегущей или танцующей или вообще делающую хоть что-нибудь непринужденно и естественно. Похоже, бедняги так срослись с тем единственным местом (с кухней), где они могут почувствовать себя хозяйками хоть чего-нибудь, что все, что им нужно для жизни, это научиться передвигаться между плитой и столом.
Образ индийской красавицы в воздушном сари, сошедший с экранов кинотеатра моего детства, существовал в реальности лишь на мыльных обертках.
— Мэм…
Ну что еще? Усатый индус в полинявшей рубашке, по-видимому когда-то бывшей белой. Смотрит заискивающе, и я снова не могу отвернуться от такого безобидного и улыбающегося человека.