— Насчёт чего-о?
— Насчёт того самого. Не притворяйтесь, будто не понимаете.
Он улыбается. Опять та же вымученная, чуть сожалеющая улыбка. Он бросает на меня косой взгляд, будто удивлён, что я могу задавать подобные вопросы. С его misere, с его страданиями, может ли он быть повинен в таких мыслях? Увы, если говорить правду, да, время от времени они приходят ему в голову. Это по-человечески, говорит он. Но опять же, за десять франков на что можно рассчитывать? Он становится противен сам себе. Он уж скорей…
— Я вас понимаю, Макс. Я прекрасно знаю, о чём вы говорите…
Направляясь к издателю, я беру с собой Макса. Он ждёт меня во дворе дома. Я выхожу с пачкой книг под мышкой. Макс бросается и перехватывает пакет: ему приятно быть мне чем-то реально полезным.
— Миллер, я думаю, в один прекрасный день вы станете знамениты. Не обязательно же написать замечательную книжку, важно иметь счастье.
Именно, Макс, именно. Всё дело только в удаче, только в ней.
Мы проходим под аркадой, продвигаясь вдоль Рюе де Риволи. Тут где-то книжный магазинчик, в котором выставлена на продажу моя книга. Это маленькая дыра, в витрине которой куча книг, обёрнутых в яркий целлофан. Я хочу, чтобы Макс увидел мою книгу в витрине магазина, любопытно, какое на него это произведёт впечатление.
А-а, вот он! Мы наклоняемся, разглядывая обложки. Тут выставлено всё, что душе угодно, и «Кама Сутра», и «Под юбкой», и «Моя жизнь и увлечения», и «Там, внизу»… Но где же моя книга? В прошлый раз она стояла на верхней полке рядом со странной книжкой по эротике бичевания…
Макс между тем изучает названия, его, судя по всему, не слишком трогает отсутствие моей книги.
— Макс, погодите, я зайду внутрь.
Я с запальчивостью открываю дверь. Меня приветствует привлекательная француженка. Я быстро, с отчаянием, оглядываю полки. «У вас есть „Тропик Рака“?» Мне кивают и тут же указывают на книгу. Я ощущаю облегчение. Я спрашиваю, как продаётся мой опус, не читала ли она его случайно? К сожалению, она не читает по-английски. Я ещё кручусь, пытаясь задержаться, надеясь ещё что-нибудь услышать насчёт книжки. Я интересуюсь, зачем они оборачивают книги в целлофан. Я мнусь и проникновенно объясняю, что, видите ли, вообще говоря, моя книга не такого сорта, чтобы стоять на одной полке с подобными изданиями…
Теперь продавщица смотрит на меня с подозрением. Вероятно, она начинает сомневаться, действительно ли я автор. Да ну её, с ней трудно найти общий язык. Судя по всему, ей наплевать не только на мою книгу, но вообще на все книги в магазине. Это что-то французское в ней, наверное… Вообще бы пора убираться отсюда.
Внезапно я вспоминаю, что не брит, что брюки на мне висят мешком, что пиджак совсем другого цвета…
В это время дверь распахивается и в магазин влетает молодой англичанин эстетического типа. Он в полнейшем смущении. Я пользуюсь случаем и выскальзываю наружу, прежде, чем он закрывает дверь.
— Макс, книги-то внутри, целая полка! Их расхватывают, как горячие пирожки, можете представить! Продавщица сказала, что чуть ли не каждый покупатель спрашивает!
— Я же говорил вам, Миллер, что в один прекрасный день вы будете знамениты.
Кажется, он мне совершенно верит. Слишком легко, на мой сиюминутный вкус. Я чувствую, что хочу говорить о книге, пусть с Максом, всё равно. Я приглашаю его в бар на чашку кофе. Макс между тем размышляет над чем-то явно посторонним. Это раздражает меня, потому что нечего отвлекаться от предмета.
— Я вот о чём думаю, Миллер, — произносит он внезапно. — Вы должны написать историю моей жизни.
Ну, пошло-поехало. Макс со своими горестями. Следует сразу же оборвать его.
— Не-ет, Макс. То есть я мог бы написать, только неохота. Охота о себе, понимаете?
Он понимает. Он знает, что мне есть что сказать. Иногда он называет меня «студентом», несомненно имея в виду, что я на постоянной выучке у жизни. Именно, студент жизни. Что, кстати, святая правда. Я брожу якобы бесцельно по улицам, расходую якобы без толку время, изображаю бонвивана, но всё это иллюзия, поверхность, маска. На самом же деле я работаю непрерывно и упорно 24 часа в сутки, и работа моя — постижение людей и жизни. И вот Макс что-то такое понимает, браво, Макс!
Макс между тем продолжает размышлять. Что-то прикидывает, сравнивает. Например, свою жизнь с моей. Один тип misere с другим. Опять соскальзывает на свои горести, как же иначе, опять размышляет над своей бессонницей… Не-ет, эта треклятая машинка под лобешником не даст ему расслабиться и отдохнуть…
Внезапно он произносит: «И у писателя, вероятно, есть его частные ночные кошмары, а?».
«Его частные ночные кошмары!» Я немедленно записываю это на конверте.
— Вы записываете! Я что-нибудь особенное сказал?
— Сказал, и замечательно, Макс. Такие вещи для меня дороже денег!
Макс неуверенно улыбается. Он думает, не разыгрываю ли я его.
— Макс, правда, даю слово. Мне такие фразы дороже всех сокровищ мира.
Его машинка прибавляет оборотов. Он всегда полагал, объясняет он, что писатель, прежде чем начать писать, должен накопить много фактического материала.
— Вовсе нет, Макс! Вовсе нет! Чем меньше фактов, тем лучше. Самое лучшее вообще не иметь никаких фактов, понимаете?
Макс не совсем понимает, но он готов согласиться. На него снисходит вдохновение.
— Вот что я всегда подозревал, — произносит он медленно, будто разговаривая сам с собой. — Книга должна выйти из сердца. Она должна трогать…
Это замечательно, думаю я, с какой быстротой совершает свои прыжки человеческий мозг! Вот тут, на моих глазах, менее чем в минуту, Макс сформулировал существеннейшее различие. Подумать только, ещё не далее, как вчера, мы с Борисом провели целый день, рассуждая на эту тему, на тему «слова живаго». Оно возникает вместе с дыханием, и следует просто открыть рот, чтобы дать ему волю, будучи заодно с Богом. Макс понимает всё это по-своему. Да, да, факты это ничто, за фактами должен стоять человек, и человек должен быть с Богом, должен произносить слова, как Бог всемогущий. Я думаю, не показать ли Максу мою книгу, дать почитать несколько страниц в моём присутствии. Мне любопытно, что он скажет, он. Да, а вот ещё Борис! Как насчёт того, чтобы представить Макса Борису? Я бы хотел увидеть, какое он произведёт на Бориса впечатление. Заодно можно будет разжиться деньгами. Может быть, даже хватит на обед для нас обоих… По мере того, как мы приближаемся к дому, я объясняю, что Борис мой хороший приятель, такой же писатель, как я. «Я не уверен, что он поможет вам чем-нибудь, но давайте зайдём, познакомитесь». Макс вовсе не возражает, да и с чего бы ему возражать. Опять же Борис ведь еврей, это к лучшему. Я бы хотел, чтобы они говорили на идиш. Я бы хотел, чтобы Макс заплакал у Бориса на глазах. Я бы хотел, чтобы и Борис тоже заплакал на глазах у Макса. Может быть, Борис приютит его на какое-то время в алькове, что наверху. Будет потешно наблюдать, как они станут уживаться. Макс сможет утюжить борисову одежду и бегать по поручениям. Он и готовить может. Существует много вещей, которые он может делать — за мзду, разумеется. Я стараюсь, чтобы Макс не заметил мой энтузиазм. «Борис человек странный», — объясняю я ему, но Макс совершенно спокоен. Тем лучше, не стоит вообще забегать вперёд с объяснениями, сами разберутся…
Борис открывает дверь, он облачён в элегантную блузу. Он бледен, хрупок, задумчив, как будто долгое время пребывал в благочестивых размышлениях. Но как только я упоминаю имя Макса, на лице его появляется живой интерес. Да, да, он уже слышал о Максе. У меня впечатление, что он благодарен мне за то, что я привёл Макса. Он весь внимание и участие. Мы проходим в студию, где Борис падает на диван, укрывая своё тощее тело электрическим одеялом. Вот они, два еврея в комнате, лицом к лицу, и оба знают, что такое страдание. Нечего тут вокруг да около ходить. Начинайте, ребята, прямо со страдания… прыгайте головой вперёд! Два типа страдания какой контраст они являют моим глазам! Борис полулежит на диване, наиэлегантнейший апостол страдания, какой только можно вообразить. Он возлежит, как Библия, воплощённая в человеке, и на каждой её странице печать горя, пыток, неудач, отчаяния, скорби, боли и поражения рода человеческого. Макс поместился на кончике стула, на его лысой голове, чуть повыше лба, вмятина, будто судьба стукнула туда отбойным молотком. Он силён, как бык, наш Макс. Но в нём нет силы Бориса. Он знает только физическое страдание: голод, укусы клопов, ночёвки на скамьях, безработицу, унижение. В настоящий момент он весь устремлён на то, чтобы выжать из Бориса несколько франков. Он ёрзает нетерпеливо на краю стула, потому что мы не даём возможности изложить его дело. Он хочет рассказать всё от начала до конца. Он ищет, с чего бы начать. Борис между тем склоняется комфортабельно на ложе грусти. Он не торопит Макса, он знает, что Макс пришёл, чтобы поиспытывать за него страдание.
Пока Макс говорит, я заглядываю во все углы в поиске выпивки. Я утвердился в желании получить максимум удовольствия от этого сеанса. Обычно Борис сразу спрашивает: «что будете пить?», но сейчас, когда Макс тут, ему почему-то не приходит в голову предложить напитки.
Выслушивать в сотый раз историю Макса в сугубо трезвом состоянии не слишком мне улыбается. Мне кажется, что со своими «фактами» он весьма скоро надоест Борису. Кроме того, Борис не любит длинные истории, он предпочитает фразу-другую, иногда просто яркое словцо. Я боюсь, что Макс для него слишком прозаичен. Вот он опять в Вене, в их чистых суповых кухнях. Скоро он окажется в Базеле, после Базеля последует Париж, там голод, нищета, несчастья, вся генеральная репетиция. Я хочу, чтобы он сразу прыгнул в водоворот, в застойное течение, монотонное бормотание голодающего, клоповную безысходность, все засовы заперты, никаких пожарных лестниц и запасных выходов. Нет-нет, Борис не любит последовательность изложения. Ему подавай что-нибудь драматическое, живуче гротескное, ужасающе прекрасное и правдивое. Макс скоро ему смертельно надоест, я это ясно предвижу…
Оказывается, я ошибаюсь. Борис желает выслушать всю историю от начала до конца. Вероятно, такое у него настроение: иногда его терпение неистощимо. Несомненно, подспудно он ведёт свой собственный монолог, решает какую-то свою задачу, давая Максу говорить. Это для него отдых. Я внимательно слежу: действительно ли он слушает? Кажется, слушает, улыбаясь в том или ином месте рассказа.
Макс потеет, как бык. Он не уверен, производит ли впечатление на моего друга. Борис между тем расположился, как в оперной ложе. Даже комфортабельней: полулежит на софе, укрывшись электрическим одеялом. Макс снимает пиджак, пот градом катится по его лицу. Я вижу, что он вкладывает в свой монолог душу и сердце. Я сижу в стороне, переводя взгляд с одного на другого. Дверь в сад открыта, и солнце образует ореол вокруг головы Бориса. Чтобы смотреть Борису в лицо, Макс должен глядеть против солнца. Послеполуденная жара проникает в прохладную студию и обволакивает слова Макса дрожащей теплотой. Поза Бориса вызывает во мне зависть, я более не могу противиться желанию примоститься рядом с ним. Вот я лежу у его ног и получаю удовольствие от знакомой сказочки о страданиях. Сбоку книжная полка, я пробегаю по ней глазами. Внимая монологу Макса с пола, я могу лучше оценить общее от него впечатление. Кроме того, я ловлю нюансы, которых раньше не замечал. Слова Макса, названия книг, тёплый воздух из сада, то, как Макс примостился на краешке стула, — всё это в совокупности производит на меня самый положительный эффект.
Комната как обычно в полном беспорядке. Огромный стол, на котором гора из книг и рукописей, листков с карандашными заметками и писем, на которые следовало ответить ещё месяц назад. Комната производит впечатление обиталища писателя, который внезапно умер, и последовало чьё-то указание ничего не трогать. Если бы я сказал Максу, что этот человек, Борис, который полулежит на софе, в действительности умер, что бы он сказал? Между тем, Борис имеет в виду именно это: что он мёртв. И вот почему он способен слушать Макса, как будто находится в оперной ложе… Макс тоже должен будет умереть, каждая конечность, каждый орган его тела должны будут умереть, если ему суждено выжить… Три Книги на верхней полке как будто бы специально поставлены одна рядом с другой: Библия, книга Бориса и переписка Ницше с Брандесом. Не далее как прошлой ночью Борис читал мне из Евангелия от Луки. Он говорит, что мы недостаточно часто читаем Новый Завет… А тут ещё последнее письмо Ницше «распятый»… Похороненный в мавзолее из собственной плоти целых десять лет, в то время как весь мир молится на него…
Макс между тем продолжает и продолжает. Макс-гладильщик. Явился в наш мир откуда-то из-под Львова, что рядом с большой крепостью… Тысячи таких, как Макс, мужчин с широкими треугольными лицами и припухлыми нижними губами, глазами как две выжженные дыры в одеяле, слишком длинными носами с широкими ноздрями — чувствительные и меланхоличные люди… Тысячи грустных еврейских лиц из-под Львова, головы погружены в плечи, печаль глубоко врезалась между их широко расставленных лопаток… Борис будто принадлежит к совершенно другой расе, настолько он хрупок, лёгок, деликатен. Он показывает Максу, как писать ивритские буквы, его ручка летает по бумаге. В руках Макса ручка выглядит метлой, кажется, будто он с трудом рисует буквы, а не выводит их. В такой же манере, в какой Борис наносит на бумагу письмена, он делает всё легко, элегантно, уверенно, безошибочно. Ему нужны сложности и подспудности, чтобы, как рыба в воде, двигаться между ними. Голод, например, понятие слишком прямое и грубое. Только глупцы могут беспокоиться насчёт голода. Кстати сказать, сад тоже для него отвлечённая вещь. Китайская ширма сослужила бы ту же службу, может быть, даже лучше. Макс, с другой стороны, очень даже сознаёт наличие сада. Дайте ему стул и посадите его там, он с удовольствием просидит так хоть неделю. Ничего лучшего ему и не надо, кроме сада и пищи…
— Не представляю себе, чем можно помочь такому человеку, — говорит Борис будто сам себе. — Это безнадёжный случай.
И Макс кивает головой соглашаясь. Макс есть «случай», он понимает это. Но безнадёжный? Это для меня слишком. Никто не безнадёжен, если в мире ещё сохранилось хоть немного симпатии и дружбы. «Случай» может быть безнадёжен, о да. Но Макс ведь человек… нет, не могу согласиться. Для Макса-человека всё ещё можно что-нибудь сделать. Всегда на горизонте маячит возможность обеда, чистой рубашки… костюма… ванны… бритья… Только давайте не разрешать «случай», давайте сделаем то, что необходимо без обобщений в этот момент. Борис, кажется, думает то же самое, только иначе. Он говорит вслух, будто Макса нет в комнате:
— Конечно, можно дать ему немного денег… но ведь это не поможет…
А почему бы и нет, спрашиваю я себя. Почему бы не помочь ему с деньгами, одеждой, жильём? Почему нет? Давайте начнём со дна, с самого необходимого.
— Конечно, — говорит Борис. — Если бы я встретил его в Маниле, я бы мог что-нибудь тогда для него сделать, я мог бы дать ему работу…
Манила, Христа ради! Это звучит как гротеск! Какое имеет отношение ко всему Манила? Это как если ты говоришь тонущему: какая жалость! Если бы только мы встретились раньше и я научил бы вас плавать!
Каждый хочет исправить мир. Никто не хочет помочь ближнему. Люди хотят сделать из вас человека, не беря в расчёт ваше тело. Всё шиворот-навыворот, и Борис тоже шиворот-навыворот, если спрашивает, есть ли у Макса родственники в Америке. О, мне знаком этот вопрос. Это первый вопрос социального работника. Сколько вам лет, ваше имя и адрес, профессия, религия и затем, эдак невинно и мимоходом, ваш ближайший родственник, будьте добры. Как будто вы сами до тех пор не прошли этот круг! Как будто не говорили себе тысячу раз: «Лучше умереть. Лучше умереть, чем…». А они сидят у себя в офисе и бесчувственно желают выведать секретное имя, секретный адрес места, где обитает ваш позор, и как только вы покинете офис, немедленно пустятся туда, позвонят в дверь и выложат всё про вас, пока вы сидите в поту и трепете ожидания и унижения.
Макс отвечает на вопрос. Да, у него есть сестра в Нью-Йорке. Он понятия не имеет, где она теперь живёт. Она переехала на Кони Айланд, это всё, что ему известно.