Понуждение, привлечение и угроза могут иметь самые различные формы в развитии коллектива. В коммуне им. Дзержинского в последние годы, когда премировались воспитанники за отдельные достижения на производственном, нравыственном или бытовом участке, была такая лестница в премиях подарок, денежная премия и самая высокая награда - благодарность в приказе перед строем% и за эту благодарность в приказе перед строем, которая не сопровождалась никакими подарками, никакими материальными удовольствиями, за нее дрались самые лучшие отряды. За что дрались? За то, что специально в этот день все по приказу надевали парадные костюмы с белыми воротниками и вензелями и по приказу на площадке строилась вся коммуна в военно-строевом порядке. Выходит оркестр, приходят все преподаватели, инженеры, инструкторы, становятся отдельной шеренгой. Дается команда: "Смирно!" Выносится знамя, оркестр играет салют, и после этого выхожу я и тот, кому выносится благодарность, и читается приказ:
"На основе постановления общего собрания коммуны за то-то и за то-то такому-то выражается благодарность".
Это высшая награда. И такая благодарность записывалась в дневник отряда, в дневник коммуны и на красную доску, что такой-то отряд или такое-то лицо в строю такого-то числа получили благодарность.
Это высшая награда, которая возможна в богатом чувствами, нравственными достоинствами и уважением к себе коллектива. Но к этому нужно стремиться, а начинать с этого нельзя. Начинать нужно с привлечения более примтивного типа, с некоторых материальных и других удовольствий в каждом отдельном случае, например, театр и т.д. Хороший воспитатель, конечно, для каждого случая найдет очень много нюансов, мелких движений, когда он сможет применить и привлечение, и понуждение, и угрозу, и требование.
Вопрос - что требовать? Здесь я предложил бы такую формулу, которая даже, пожалуй, не развивается, а должна быть всегда одна и та же. Прежде всего, единственное, чего нужно требовать, - это подчинения коллективу... Коммунары меня этому научили. Они, развивая свой коллектив, пришли к очень интересной форме.
В последние годы мы не наказывали за воровство. Для меня это явилось также несколько неожиданным. Я натолкнулся вдруг на такой случай. Один из коммунаров, молодой еще парень, лет 16, украл у товарища 5 рублей из шкафчика...
Его пригласили на общее собрание. Он должен был стать на середину. Среди многих коммунарских традиций у нас была такая старейшая традиция. Зал вроде этого, только больше, и он имеет бесконечный диван под стеной. На этом диване все сидят, а середина свободная, и всякий, кто должен делать отчет перд общим собранием, должен выйти на середину, стать точно под люстрой. Было определенно установлено, существовал такой определенный кодекс, кто должен выходить и кто не должен выходить на середину. Например, если спрашивали кого-нибудь как свидетеля, то он не выходил. Если командир отвечает за отряд, он не выходит на середину, но когда он отвечает лично за себя, он должен выйти на середину, причем я не помню, чтобы разбирались поступки иначе. Отказ выйти на середину рассматривался как отказ подчиниться коллективу. Он мог бы совершить какое-нибудь мелкое преступление, и его отпустили бы с маленьким наказанием, но, если он отказался выйти на середину, его судили бы как нарушителя высшей степени восставшего против коллектива.
Этот парень вышел на середину. Его спрашивают:
- Крал ты?
- Крал.
- Кто желает высказаться?
На середине полагалось стоять смирно.
Один берет слово. Это тот самый Робеспьер, который всегда требовал выгнать. Берет слово, и вдруг он говорит:
- Что нам с ним делать? Он дикарь. Как же он может не украсть? Слушай, ты еще два раза украдешь!
Всем это понравилось. Все говорят:
- Правильно, он еще два раза украедт. Пустите его с середины.
Тот обиделся:
- Как это я еще два раза украду? Честное слово, не украду!
Робеспьер говорит:
- Ты слушай, что тебе говорят. Ты еще два раза украдешь.
Тот ушел. Приходит ко мне вечером и говорит:
- Черт знает что такое! Даже не наказали, издеваются, говорят, что я еще два раза украду!
Я говорю:
- Ты докажи, что над тобой издевались.
Предьставьте себе, что прошла неделя и он украл резец из шкафчика соседа, даже не для продажи, замок свинтил и т.д. И вот он опять стоит на середине, и когда председатель ему говорит: "Украл резец?" - все хохочут.
Встает Робеспьер и говорит:
- Я тебе говорил, что ты еще два раза украдешь, ты и украл. Зачем же ты по коммуне ходил и обижался? Ты еще раз украдешь!
Тот ушел. Месяц он держался, а через месяц зашел на кухню и украл пирожок.
Когда он опять стоял на середине, то на него смотрели сочувствующими глазами, радостно. И Робеспьер говорит:
- Ну, в последний раз?
Тот просит слова и говорит:
- Теперь я вижу, что в последний раз.
И его отпустили и оказались правы, больше он не крал.
Так всем понравилась эта история, что сделалось обычаем, когда воровство, так у нас сакраментальная фраза:
- Ты еще два раза украдешь.
Я говорю:
- Что вы придумали! Говорите, что еще два раза украдешь! Ведь у нас в коммуне 450 человек, и каждый по три раза украдет - во что вы коммуну превратите?
Они говорят:
- Не бойтесь.
И действительно, не нужно было бояться, так как это было убийственно, такая сила убеждения коллектива, что... прекратилось всякое воровоство, и когда один украл, то он на коленях просил не ставить его на середину, никогда не будет больше красть, а то будут говорить, что он еще два раза украдет, и оказывается, что он сам раньше эти слова говорил.
За такое преступление, как мелкое воровтсов, мы не наказывали. Считалось, что это человек больной, что у него старые привычки, он никак не отвыкнет.
И затем мы не наказывали за грубость, за некоторые хулиганские наклонности, если они проявляются у новенького, недавно к нам пришедшего.
А наказывали вот за что. Например, такой случай. Девочка, старая коммунарка, командир отряда, комсомолка, хорошенькая, живая, одна из ведущих девочек в коммуне, пользующаяся всеобщим уважением, отправилась в отпуск и не вернулась обратно ночевать, а ее подруга позвонила по телефону, что Шура заболела и осталась у нее ночевать.
Дежурный командир, приняв по телефону это сообщение, пришел ко мне и доложил, что вот Шура заболела и осталась ночевать там-то и там-то.
Я испугался. Я сказал бывшему воспитаннику Вершневу, врачу коммуны, поехать туда и посмотреть, в чем дело. Он поехал и никого не застал, ни Шуры, ни ее подруги. А на другой день Шура стала на середину.
С одной стороны, это было девичье смущение, а с другой, было что-то другое. Она говорит:
- Мне захотелось пойти в театр, а я боялась, что мне не разрешат.
И при этом такая застенчивая и приятная улыбка.
Но я вижу - нет. И все коммунары видят - нет. Улыбкой тут не пахнет. Робеспьер, как всегда, предложил ее выгнать из коммуны, так как если каждый командир отряда будет уезжать в город и "заболевать", а мы будем посылать докторов и т.д., и т.п.