— Обождать? Это почему?
— Туда сейчас ни пройти, ни проехать. Реки p.i.t-лились, грязи по горло.
— Ну что ж, — покорно согласилась Максимовна, обессиленная разговором. — Обожду…
— Вот так. А за то, что дочку мою понянчили, спасибо. — Абрамов с любовью и тревогой взглянул на спящую в постели девочку, поднялся. — Ну, отдыхайте, Пелагея Максимовна. — Поклонился и вышел.
…Какой уж тут отдых!
Максимовна засучила рукава и принялась хозяйничать. Убрала со стола хлебные корки, вымыла железные кружки, подмела земляной пол. Потом, опасливо оглянувшись на брезентовый полог палатки, налила в таз воды, выстирала грязную, заскорузлую тельняшку Кочубея, пропахшую потом и бензином.
— Вот она, жизнь-то. Горе одно, да и все тут…
Неистребимая бабья жалость наполнила ее душу.
Жаль стало беспрекословного Кочубея, которому некому постирать белье, директорскую дочку, беспризорную среди взрослых людей, своего Гришеньку, до которого не доберешься из-за непролазной грязи в степи.
Нет, ни за что не оставит она здесь Гришку. Ни за что! Ведь последний он у нее, самый меньший. Остальных двух сыновей и мужа Николая Порфирьевича отняла война. Так неужели и Гришке пропадать на этой распроклятой целине?
Покончив с делами, Максимовна вышла из палатки. Где-то в глубине души ее все-таки подмывало посмотреть: что же это такое — временная база совхоза? Вышла, огляделась. Над входом в палатку был прикреплен фанерный лист, и на нем красным карандашом написано: «Целинный зерносовхоз «Обильный». Дальше в ряд стояли такие же палатки, и кое-где на веревочных растяжках сушились девичьи платья и блузки, мужские кальсоны и рубахи. Косолапый щенок подбежал к Максимовне, два раза гавкнул на нее и завилял хвостом. Чавкая по грязи, мимо проходили какие-то люди в. полушубках и комбинезонах.
Выбирая места посуше, Максимовна прошла вдоль палаток, удивляясь пестроте и гомону целинного табора. «Как цыгане живут, ей-богу», — подумала она, вспоминая цыганские шатры и кибитки, не раз виденные ею на ивановских окраинах.
Но вот потянулись полевые зеленые вагончики, а за ними новенькие тракторы и автомашины, плуги и пузатые цистерны, ящики и еще какие-то механизмы, сваленные прямо на земл^. Местами под ними виднелся грязноватый снег, не успевший растаять. Всюду копошились люди, что-то подкручивали, смазывали. И Максимовна опять, как вчера на станции, почувствовала себя посторонней и ненужной среди этих людей.
Она уже хотела идти к себе в палатку, как вдруг увидела около трактора юную девушку, почти подростка, в городском синем берете, ватной куртке и лыжных брюках, заправленных в желтые ботинки с меховым верхом. Девушка зябко ежилась и дула на посиневшие кулачки, затравленно озираясь на рослых, гогочущих трактористов, окруживших ее. Среди них Максимовна узнала Кочубея и подошла ближе.
— Не вешай нос, Маруся! — дружески похлопал он девушку по спине. — Вспомни, как мы Комсо-мольск-на-Амуре строили. Там еще труднее приходилось.
— Кто это мы? — неуверенно возразила Маруся, и на ее хорошеньком личике появилась болезненная гримаса. — Нас тогда и на свете не было.
— Неважно! — усмехнулся Кочубей. — Комсомольцы — значит мы!
— Прямо уж… — отмахнулась девушка.
— Мы, конечно! — наседал Кочубей. — И никаких этаких благородствиев не было.
— Правильно, секретарь! — поддержал его кто-то из трактористов. — Дай ей жару!
— Да я что? Я ничего… — смущенно начала оправдываться Маруся и даже перестала дуть на руки.
— То-то! — одобрительно заключил Кочу бей, еще раз похлопал ее по спине п пошел прочь.
Все с любопытством посмотрели на Максимовну.
— Ты что же, милая, озябла? — сочувственно спросила она, вступая в круг трактористов.
— Горожанка… — объяснил за Марусю один из них. — Ничего, работать начнем — жарко будет! —
Он внимательно посмотрел на Максимовну. — А вы кем у нас, мамаша?
Что ответить ему?
— Так… поварихой…
— Ура-а! — закричали ребята. — Вот теперь заживем!..
«Поварихой… — горько усмехнулась Максимовна. — Знали бы, что я за Гришкой приехала, небось не закричали бы». Она отошла от компании и направилась к окраине лагеря. Хотелось побыть одной, наедине со своими мыслями. Но мысли одни и те же: люди начинают поднимать целину, Гриша где-то далеко-далеко, а она здесь одна, и никому нет дела до ее материнских переживаний. «Ура-а! — усмехается Максимовна. — Придумают тоже…»
А кругом, насколько хватает глаз, степь, бурая, взъерошенная тугим нескончаемым ветром. Ветер доносит тревожные весенние запахи, обжигает лицо, выбивает из-под платка седые мягкие волосы.
— Пелагея Максимовна! — услышала она позади себя взволнованный голос Кочубея. — А я вас ищу.
Максимовна обернулась:
— Зачем?
— Завтра утром на центральную усадьбу выезжаем!
— А реки? — недоверчиво спросила Максимовна.
— Директор решил пробиться! Посевная наступает.
— Ишь ты… Рад, поди?
— Еще бы! — улыбнулся Кочубей.
Утром отправились в путь. Ревели моторы тракторов, лязгали гусеницы, дрожала земля. По взлохмаченной бурой степи стремительно проносились упругие шары перекати-поля. В косматом небе летели косяки гусей и уток. Ветер прижимал их к земле, сносил в сторону, и они летели тяжело, натужно, словно против течения.
— Летят, сердечные! — крикнул Абрамов, заглядывая в смотровое окно.
— А? — переспросила Максимовна, нагибаясь к директору.
— Летят, говорю, утки и гуси! — крикнул тот в самое ухо Максимовны. — До дому, до хаты…
— Так, так, — кивнула старушка и опять замолчала.
Она сидела между Абрамовым и Кочубеем, который сосредоточенно вел трактор. В кабине было тесно, тряско, и у Максимовны разболелась голова. Разговаривать не хотелось. Неотвязно думалось о предстоящей встрече с Гришей. Как он? Что с ним? Согласится ли уехать в Иваново?
Время от времени раскисшая степная дорога ныряла в разлившиеся речки, и тогда гусеницы тракторов исчезали в воде, выплескивая ее на низкие берега. Вода достигла верха прицепов, новоселы, сидящие на ящиках и чемоданах, поджимали ноги и кричали:
— Давай, давай!..
— Вперед, на Берлин!..
В одном месте, поодаль от дороги, словно столбик, стоял на задних лапках сурок и внимательно смотрел на проезжающую мимо колонну.