Глава третья.
О головной и телесных болях, вернувшихся воспоминаниях, странных голосах в голове, тайном лекарстве от предков и о том, что себя не надо бояться — это бессмысленно и бесполезно, от себя не убежать.
— Который час, Бруно?
От звука слабого голоса Леонардо ссутулившееся в кресле тело Бруно по-собачьи встряхнулось, глаз задремавшего слуги широко распахнулся, обжигая излучаемым пылом нешуточного волнения, переживания и нескрываемой радости. Второй его глаз, правый, прятался под широкой повязкой из белой ткани с редкими темными каплями. Это кровь? Да, точно кровь.
— Ваше сиятельство! Вы очнулись! Слава Господу! Радуйся Мария, благодати полная…. Милорд, ваше сиятельство! Лео, мальчик мой! Ох, простите, милорд! Что, что у вас болит, ваше сиятельство? Голова болит? Мне позвать лекаря?! Я сейчас! Вы только велите! Мэтр Нинно тут, я его сейчас, я мигом!
— Заткнись, Бруно!
Леонардо хотел строгим окриком оборвать сбивчивую речь слуги, но не вышло — в горле запершило и вместо четких слов из его уст вырвался лишь жалкий хрипящий шепот. Но этого хватило — Бруно мгновенно замолчал, словно смуглый эмирский палач одним движением отсек ему язык. Он вывалился из кресла и упал на колени перед ложем Леонардо. И таким неизбывным светом преданности, непонятной вины и желания исполнить хоть что, хоть приказ, хоть каприз, хоть не высказанное желание он весь светился, что Леонардо даже немного растрогался и невольно улыбнулся. И тут же нижнюю губу пронзила резкая боль. Кончик языка осторожно коснулся тревожащего места — привкус соли, привкус меди… Кровь? Да, опять кровь… Не слишком ли много крови на сегодняшний день? Или сейчас уже другой день? Тот, так переполненный событиями, вероятнее всего давно закончился.
Леонардо медленно опустил голову на подушку, с опаской сжал пальцы в кулаки, осторожно потянул стопы на себя. Тело со скрипом, нехотя отозвалось, под грудиной резануло тупой бритвой, в подреберье нещадно кольнуло, будто с силой ткнули чем-то зазубренным и острым. И голова… Голова кружилась и от боли раскалывалась так, что невольно хотелось обхватить ее ладонями и держать, держать все время, держать бесконечно.
— Бруно, дай мне воды.
Тут же его губ коснулось холодное стекло.
Глоток, второй, третий… Живительная влага водопадами устремилась в иссушенное горло, даруя краткое облегчение. И невероятное наслаждение прохладой. Леонардо пил и пил, глотал, кашляя и давясь, проливая воду на подбородок, на грудь, на нательную рубаху. Он пил так, будто от этого зависела его жизнь и никак не мог напиться. В глазах потемнело, дыхание стало прерывистым, и он с трудом оттолкнул руку Бруно.
— Милорд, может еще глоток? Вы не выпили и бокала!
Бокал? Всего один бокал? То есть ни ручей, ни река, ни водопад? Что, что происходит? Ладно, потом, все потом.
Леонардо коротко, чуть закашлявшись, выдохнул, с натугой втянул тяжелый воздух и выдавил-выплюнул из себя:
— Бруно, скотина, почему здесь так душно? Немедленно открой окна. И рассказывай… Рассказывай о том, что со мной приключилось.
Малый двухдуговой пехотный арбалет вещь добротная, приемистая и абсолютно убойная на коротком расстоянии — шансов, что массивный болт с граненным наконечником не пробьет тело нет никаких. Пробьет, жадно клюнет жалом и просадит тело насквозь как булавка бабочку, не замечая преград. Прорвет в клочья всю требуху внутри и равнодушно полетит дальше. Он только сменит цвет с просто темного на темно-красный.
Леонардо это знал и даже как-то видел в своем двенадцатилетнем возрасте, как выстрелом из такого же арбалета вырывало ребра со спины револьвиста из баталии капитана Лоренцо на Коллинском редуте. Это было страшно, это было кроваво и настолько мерзко, что он тогда долго блевал, скорчившись за лафетом разбитой пушки, дрожащими руками стирая с лица кровь и мелкие белые щепки — осколки костей. Так что и секунды, не потратив на размышления, он резко натянул поводья в бок, заставляя Инвиктуса взвиться на дыбы, а затем завалиться на землю, рискуя при этом маневре получить второй болт грудь. Да, можно было бы соскользнуть с крупа скакуна и укрыться за его телом, но это было бы подло. Один раз он уже подставил благородное животное.
Жеребец обиженно заржал, гулко падая на бок, подошвы сапог Леонардо ударились о землю, а арбалетный болт пролетел чуть-чуть выше и левее его головы. Арбалетчик не спешил с выстрелом и тратить выстрел на животное не стал. Он хладнокровно целил в низ тела Леонардо, но промахнулся. Промахнулся почти в упор.
При мысли, что арбалетный болт мог сотворить с ним, Леонардо на долю секунды обморочно замер. Он ярко и четко представил, как с мерзким шлепком граненный металл наконечника болта рвет мышцы его пресса, тупой иглой входит в тело, вырывает клок мяса. И летит дальше, волоча за собой сизые ленты кишечника.
Во рту закислило и в горле катнулся колючий комок. А потом страх слабака переплавился в гнев и ярость сильного, в лицо плеснуло обжигающим жаром и от второго болта он увернулся, просто коротко шагнув вперед и тут же упав на колено. Пальцы рванули кончики верхних клапанов кобур — сам Господь милостиво подсказал нацепить их на пояс! Ладони плотно обхватили рукояти револьверов и все так же стоя на колене Леонардо выстрелил. Выстрелил в пытающегося соскочить с лошади арбалетчика, во второго неизвестного, что рубился с Пиллини. И следом, почти не целясь, два раза в невероятно крупного человека, лениво отбивающегося удивительным для этих мест восточным тальваром от яростно наседающего на него Бруно. А затем Леонардо выстрелил еще и еще раз, потому что лютые свинцовые осы, что жадно впились в плечо и грудь арбалетчика и небрежно раскололи голову второго неизвестного, беспомощно зависли перед лицом противника Бруно. Повисли хищными серыми кляксами и вдруг бессильно опали на землю расплющенными кусочками свинца. Леонардо даже проводил их падение ошалелым взглядом, не веря своим глазам.
— Мальчик-инквизитор, ты удивлен? Да, я это вижу. Ты раньше не сталкивался с силой Совершенных, мальчик-инквизитор?
Голос огромного человека был тягуч, протяжен и бархатен как мяв сытого и ленивого кота. Он словно наслаждался ситуацией, совершенно не волнуясь, что остался один против троих. Снисходительно улыбался, смотрел на Леонардо как на забавного зверька и не глядя отбивал тальваром резкие и размашистые удары шпаги Бруно, что уже не пытался как-то финтить, а просто рубил шпагой, как рубят дерево топором. Сила и напор, скорость и масса. Но ничего не помогало — Совершенный стоял незыблемо как гранитный утес, презрительно взирающий на бессильно разбивающиеся об него волны. Стоял, скалился, с ленцой и с виду совершенно расслабленно двигал правой кистью с зажатой в ней рукоятью изогнутого тальвара. И он смотрел, смотрел в глаза Леонардо самоуверенным взглядом охотника, не спеша подходящего к пронзенной стрелой лани, тщетно пытающейся встать на ноги. И он совершенно не обращал внимание на медленно поднимающегося за его спиной пошатывающегося Пиллини. Огромный человек смотрел на него как смотрит пропасть, как смотрит бездна, как смотрит беспросветное пятно мрака в ночи, что уже и не темнота, а кристально чистая, абсолютная Тьма. И Леонардо ощущал, как что-то истекающее из глаз Совершенного медленно вливается в него, обволакивает холодным туманом, заставляет опустить руки, наполняя подлой слабостью с тошнотворным привкусом гнилой болотной тины. И вот еще немного, еще всего-ничего и уже нет сил, нет желания что-то делать, двигаться, сопротивляться, жить. Нет желания, нет света. Как хорошо, что скоро наступит тьма…
— А-а-а! Проклятый сarbone! Ум-мри тварь!
Оглушающий вопль Пинелли разрушил наступившее безмолвье туго скрученное нитями тьмы с безвременьем. Словно обезумевший тур, что спасается от лесного пожара, Пинелли, низко пригнув голову и весь сжавшийся в тугой ком напряженных мышц, ярости и ненависти бросился на Совершенного.
Три стремительных шага, три быстрых рывка и стальное острие палаша — где, где он его взял? — должно, просто обязано было пробить спину Совершенного и проклюнуться в середине его груди.
Но Совершенный, словно у него глаза на затылке, делает короткий шаг в сторону, свиливая телом от палаша Пинелли и сбивает обухом своего тальвара очередной удар Бруно. Мгновенный разворот на месте и тело Пинелли падает под ноги Бруно, а голова бесстрашного домуазо с распахнутым в крике ртом катиться кровавым шаром в сторону Леонардо. И ему кажется, что Пинелли все кричит и кричит. Громко, яростно и бессильно. И кричит Бруно, рвет в безумном реве рот, словно от громкости его вопля зависят их жизни:
— Милорд! Красные! Красные патроны!
И Леонардо понимает его, делает несколько шагов назад, отступая, бросая Бруно на расправу Совершенному, потому что ему нужно время, ему нужна жалкая, скоротечная, драгоценная минута. И ему ее дает Совершенный. Сбив, отвод, короткий подшаг и холодной молнией падающий сверху тальвар безжалостно бьет в голову Бруно, роняя его лицом в снег. А Совершенный, остановившись на месте и небрежно обтирая окрашенное красным лезвие тальвара о ткань на спине куртки Бруно, размыкает плотно сжатые нити губ и говорит, капает отравленные издевкой слова:
— Может быть мальчик-инквизитор возьмет в руки шпагу? Или — голова Совершенного подобно голове огромного ворона наклоняется набок, а губы режет гнутой чертой презрительная усмешка — Или мальчик-инквизитор не умеет обращаться с той железкой, что у него есть? Может мальчик-инквизитор на самом деле не мальчик, а очень красивая девочка? Я люблю красивых девочек. И красивых мальчиков. Хочешь узнать, мальчик-инквизитор, что я с ними делаю, с красивыми мальчиками и девочками?
Но Леонардо это не пронимает, не цепляет, не волнует и не трогает. Небрежно брошенный второй револьвер по самую рукоять утонул в снегу, ногти пальцев левой руки беспощадными клыками в клочья, в мясо, рвут застегнутый клапан куртки на груди. Пальцы правой руки стальными змеями в немыслимом изгибе извлекают шомпол револьвера. С еле слышимым лязгом откидывается вниз дверца барабана. Зубы прикусывают стальные тельца вырванных из кармана патронов. Язык, обожженный жгучей кислотой святой магии, пытается спрятаться в глубине рта, омываемый потоком слюны. Глупая мысль — так ведь можно и захлебнуться, дурным метеором мелькает в сероте сузившегося сознания. Метеорами падают на землю, вытолкнутые шомполом отстреленные гильзы. Раз, два, три. И набатным громом, искренней молитвой звучат в голове слова-заклинания, слова-просьбы — стой, говори еще, говори со мной! Не подходи! Дай мне время! Дай!
И ему дали, и он успел. Хищно клацает дверца-челюсть насытившегося патронами барабана вставая на место. Рука поднимает вверх бездушный механизм с маленькими детьми смерти внутри его тела.
— Мальчик-инквизитор упрям? Или просто глуп? Мальчик до сих пор не понял, что его стреляющие игрушки ничто перед Силой Совершенных?
Совершенный продолжает улыбаться змеящейся улыбкой уже с нотками презрения и неуместной жалостью к глупцу, что дрожащими руками наводит на него ствол бесполезного оружия.
— Мальчик говорит тебе — умри, тварь!
Голос Леонардо хрипл, голос его тверд и невероятно громок, но Совершенный его не слышит, потому что все заглушено басовито-звонкой нотой, что не существует, но она есть и она звучит так — данц-ц, данц-ц, данц-ц!
Воздух плавиться от ослепляющего огня выхлопов, воздух жалобно кричит от жалящей боли, разрываемый свинцовыми кометами. А левая рука сама по себе, самостоятельно покинув назначенное ей разумом место, с наглой бесстыдностью ищет на боку планшет. С сокрытыми в нем листами бумаги. Потому что это зрелище, эту прекрасную картину нужно, просто крайне необходимо увековечить хотя бы на бумаге, раз нет под рукой холста. Ведь они так прекрасны, так изумительно красивы, эти расцветающие багровыми розами кровавые пятна на плече и груди Совершенного. Третьего пятна не было — рука Леонардо дрогнула и вместо кровавого цветка во лбу Совершенного, на его скуле пролегла тонкая красная линия.
— Не… Нео-ожидан… Н-но… Ма… Мальчик-инквизи…
Совершенный покачнулся, переступил с ноги на ногу, неверяще провел по скуле своего лица. Пальцы его безвольно разжались, выпуская на свободу рукоять хищного тальвара. Правая ладонь в бесплодной и бесполезной попытке вжалась в грудь. Она пыталась, она хотела обхватить и сжать в горсти кровавый цветок. Рука Совершенного хотела вырвать шедевр флористики, что вырастил на его теле Леонардо, но не смогла.
Леонардо перекинул в левую руку револьвер, правой извлекая из ножен шпагу и сделал шаг вперед. Шагнул осторожно, мягко ступая, шагнул напряженным как струна, готовый в любой момент отскочить с линии атаки Совершенного — такие твари сами не умирают, таких необходимо добивать.
Еще один осторожный шаг вперед, еще одни короткий как всполох и быстрый как молния взгляд на противника. Черты лица Совершенного камены, лицо бледнее снега, он качается словно сломанная ветка на ветру, но каким-то чудом сохраняет равновесие. В его глазах клубиться безумным вихрем и разгорается темный пожар, а искривлённый рот вдруг распахивается в диком выкрике:
— Нее-т! Errins”ha… Haffu… Roagroo!
И Леонардо резко бросается в сторону, но не успевает. Не потому что он споткнулся, не потому что он медленен, а просто потому, что на него упало Солнце. Кто же сможет убежать от Солнца?
— Вот так, ваша светлость все и случилось. Я тогда на совсем немного времени сознание потерял, не разрубила тварь мне голову — стальная подложка в шляпе уберегла. Ну и видел, как вы стреляли, милорд. Только встать не мог, руки не двигались и сил никаких не было. А потом уже и не видел ничего — тварь эта заорала что-то и тут же сверкнуло как молния и все, темнота кругом, и я без памяти. Егеря герцогские, что на выстрелы с леса на тракт вывернули, вас, милорд, в десяти метрах нашли — тащило вас по тракту как бык повозку тащит. Весь ваш короткий плащ и всю одежду на спине в клочья порвало. А меня они подняли рядом с Совершенным. Тварь эту вы хорошо приложили, вбили святыми патронами его в землю. Он даже сопротивляться не мог и говорить, когда его егеря вязали, только кровью харкал да шипел как змея.
— То есть этот Совершенный выжил?
— Да, да, милорд. Выжила тварь! И тот арбалетчик тоже душу Богу не отдал. Да и зачем Господу нашему его проклятая душонка? Я узнавал — в казематах они, твари проклятые, на втором уровне оба, железом священным к стенам прикованы.
— Мэтр-лекарь приората их осмотрел? Они могут говорить? Я смогу их допросить?
— Ну… Мэтр Нинно с ним говорил и мне пересказал, что освященные пули метр-лекарь достал. Раны тварям промыл и перевязал. А вот насчет будут они говорить и будут ли они вообще жить, то он и не знает, ваша светлость. Милорд, вы им по пуле в сердца всадили! Если арбалетчику чуть повыше пришлось, под ключицу, то твари вы точно попали. Прямо в сердце. В самую сердцевину. Как жив еще этот гад, Господь только и ведает. Или его учителя эльдары и Повелитель их мерзостный.
— Ну если не сдохли сразу, то может и не умрут. Все в воле Господа нашего. Хотя, было бы очень досадно если бы я не смог их допросить. И кстати… — Леонардо откашлялся и чуть повернул голову, пристально вглядываясь в единственный глаз Бруно — Надеюсь, никто не посмел оспаривать мое vitae necisque potestas на пленников? Или кто-то заявлял на них свое право? Например, прислал запрос примарх Адептус Астарес? Поинтересовался представитель магистра? Сам приор?
— Да как можно, милорд? Ваше право на их жизнь и смерть сам святой отец-аксилиарий подтвердил! Его святейшество так и сказал — эти проклятые еретики и praedonism полностью во власти его милости легат-следователя Леонардо и никого более!
— Это хорошо. Это отлично. Это весьма славные новости, Бруно. А сейчас вели принести немного вина и оставь меня — я желаю побыть один.
— А лекарь, как же лекарь, милорд?! А ваши раны, ваше сиятельство?! Их же необходимо осмотреть!
— Позже, Бруно! Все позже. Передай мэтру Нинно мои извинения и отпусти его — я чувствую себя прекрасно, можно даже сказать вполне здоровым и не нуждаюсь в его услугах. И это, Бруно, не обсуждается. Иди!
Грубая и откровенная ложь слетела с губ Леонардо предштормовым бризом, насыщенным легкими нотками приближающейся грозы. И Бруно кивнул и тихо прикрыл за собой дверь — он слишком долго служил наследнику Раннийского герцога и когда он говорил так, лучше было…
Все другое иное было бы лучше, только не попытка оспорить и не исполнить. Сын своего отца — жестокий, требовательный и бескомпромиссный, что умножалось впитанной с молоком матери привычкой повелевать и абсолютно не сомневаться в том, что все исполниться. Мгновенно и без рассуждений. А если нет, то — кандалы, сырая камера в подвале замка Раннийских герцогов и неминуемое наказание. Часто не соразмерное проступку.
Почтительный и ревностный в подражании сын перенял от великого отца многое — решимость, дерзновенную смелость, властность, непримиримость и неистребимую жажду большего. И ненарушимый принцип — всегда карать за неисполнение своих прямых приказов. Но еще не приобрел понимания причин невыполнения и грани мер искоренения подобного. Быть отправленным в герцогство в кандалах у Бруно не было никакого желания. Ему и так грозило суровое наказание — не уберег наследника от ран. Если его отправят старшим патруля на границу с литерийскими головорезами «скакать» за ними по горам, то считай, что ему невероятно повезло. Ангел-хранитель уберег.
Когда повторно закрылась дверь за Бруно, Леонардо еще немного полежал, затем опираясь на локоть отпил немного принесенного ему вина и глубоко задумался — то, что ударило его, не было солнцем, это было смертельное заклинание Совершенных. Roagroo или же Черный огонь. Описание заклинаний и заклятий, используемых Совершенными, намертво вбили в его голову за полтора года обучения в Схоле Прогениум. И выживали после применения этого заклинания…
Да никто после него не выживал! Оставались в живых ослепленными и изломанными калеками задетые краем сферы действия заклинания, такое было, такое случалось. Но если удар заклинанием был точечным и направленным, то от мишеней даже пепла не оставалось. А он жив, не ослеп и не изломан до состояния парализованного калеки.
Синяки по всему телу, тяжелые ушибы, содранная до мяса на плечах и спине кожа. Поломанные ребра и трещины в костях, это не то, что остается после смертельных заклинаний. Его спасла ладанка, которую матушка возила на освящение в Астурийскую обитель? Нет, это невозможно — ну не бывает чудес, не бывает! Все чудеса в епархии Господа нашего, а святые отцы Астурийской обители уж точно не святые. Подвижники, аскеты, мудрецы и бессребреники — да и еще раз да, а вот святости в них ни на грамм, ни на йоту. Горестные обязанности и тяжкий долг по спасению душ человеческих, возложенные Сияющим Престолом на святых отцов, не дозволяют им нимбом обзавестись. Тогда… Тогда его спасла инсигния, его Печать Вопрошающего?
Леонардо неловко перебирая пальцами подтянул печать к подбородку, поднял на уровень глаз — нет ни каких следов. Ни оплавленных краев, ни трещин на изумруде в центре печати. Да и не могла Печать его спасти — Печать не артефакт, не святой амулет. Это просто знак, как и нагрудные инсигнии отцов-инквизиторов. Это просто отлитый в форме кусок золота. Одна из сотен. Самое обычное золото с выбитым на нем девизом Святой Конгрегации и изумрудом, вставленным в центр Печати, обозначающим его ранг. Зеленым изумрудом. Легат-следователь, даже не простой Познающий-следователь. Громкое и пафосное звание, а на самом деле — неопытный юнец, новичок в Священной Конгрегации, которому вряд ли можно доверить серьезное дело. Глупая зелень, молодая поросль.
Леонардо криво усмехнулся — поросль, которую не сжег Черный огонь. Почему? Почему он его не сжег?
«Потому что я истратил почти все свои силы спасая тебя! Все силы на этот жалкий Тутаминис!».
Неясная, тусклая, еле ощущаемая как развеивающийся туман мысль-фраза мелькнула где-то на краю сознания и канула в глубинах разума. Как камень в омуте.
Леонардо резко вздрогнул и почти сел в постели, но невыносимая боль в ребрах безжалостно опрокинула его обратно. Это он подумал? Это его мысль? Если его, то… То на что он потратил свои силы? И какие силы? И что это за жалкий «тутаминис»? Что это значит или означает? Что за непонятное колдовское название неизвестно чего!?
Леонардо еще немного помучил разум, пытаясь вернуть, вытащить на свет растворившуюся в темноте разума неожиданную мысль, но вскоре бросил бесплодное занятие. Приподнял голову, скрипя зубами оперся на локти и приценивающеся посмотрел на сундук у входа. Нужно лечиться. Исцеляться.
До сундука шагов семь по прямой или в два раза больше, если идти, держась за стену. Риск и прямо или осторожность и по дуге? Медленно или быстро? Леонардо выбрал медленно и осторожно.
Пол стремительно качнулся на встречу, дерзко бросился в глаза многочисленными царапинами на широких каменных плитках и еле заметным слоем лака, но руки удержали падающее тело, вцепившись пальцами в простыню. Вдох-выдох, проглотить тошнотворный комок во рту, переждать приступ кошмарной боли, сильно оттолкнуться и встать! Давай же! Получилось!
Леонардо, чуть покачиваясь, оттер дрожащей рукой со лба обильные капли пота, вновь ухватился за ткань балдахина. Неплохо, неплохо. Сейчас вытянуть руку и широкий шаг вперед. Витые шнуры на обивке стены послужат ему спасительными леерами, и он устоит на ногах в том шторме, что бушует сейчас у него внутри. Так что, легат-инквизитор, извольте отцепиться от почти разорванной болезненной хваткой пальцев ткани балдахина и шагнуть вперед! Смелее Лео, смелей! То, что нас не убивает, делает нас сильнее, а ему лишь бы добраться до сундука и эта боль его более не убьет! Вполне возможно, его убьет другая боль. Рваный шаг-падение и руки скребут по обивочной ткани, ища шнуры. Есть! Поймал, устоял, удержался, не упал! Губы тронула ломанная болью улыбка — какой там забавный персонаж из старых легенд постоянно повторял: «Не упал!»? Нет, сейчас ему не вспомнить. Горячий воздух с хрипом покинул легкие, впуская обратно холодную свежесть, затянутую в комнату из распахнутых окон. Ну, левую руку вперед, схватить шнур, босую стопу упрямо протащить по стылым плиткам пола. И еще раз. И повторить…
Когда Леонардо добрался до сундука, сердце его уже не просто билось, оно оглушительно гремело раскатами орудийной канонады, когда мэйстер-фейерверкер уже не ждет зарядки каждого орудия, а просто орет, срывая голос: «Пли»! И incendiaries-поджигатель торопливо подносит горящий фитиль к заряженной пушке. Гром выстрела бьет шипастой булавой в виски, в глазах в который раз темнеет, тело вновь и вновь обдает скверным жаром, батистовая сорочка давно промокла насквозь и уже не впитывает пот. От него дурно пахнет, ноги и руки его бьются диким тремором, пляшут судорожный танец, но Леонардо все идет и идет. Скрипит зубами, обрывает своим весом витые шелковые шнуры с медных петель обойных гвоздей, но упрямо идет-ползет к сундуку. Потому что там, в сундуке, в потайном отделении задней стенки, в темном флаконе с серебряной оплеткой его Цель. Там, под плотно притертой крышкой, хранятся фиолетово-белые — как такое может быть? — невероятно тяжелые, но невесомые на вид гранулы Аrum saxum mederi, Темного камня исцеления. И ни одно, ни все вместе взятые лекарства мэтра Нинно не стоят и жалкой пылинки одной гранулы этого волшебного средства. И ничто другое ему и не поможет так, как волшебные свойства Темного камня. Но только знать об этом не должен никто — ни Бруно, ни мэтр, Нинно, никто. Ибо за обладание хоть одной гранулой Темного камня в империи только одно наказание — смерть.
Откуда эти камни в их роду, Леонардо не знал, да и не очень желал этого знания. Тогда, пять лет назад, в самый обычный день из других обычных дней, отец пригласил его в свой кабинет и надавив на плечо, усадил в «гостевое» кресло. Он долго молчал и пристально смотрел ему в глаза. Затем начал говорить. Размеренно, без эмоционально, чёрствым голосом он рассказывал Леонардо о Темных камнях. Что это, для чего это и как это используют. Кто и как их «твАрит», из кого и какая кара следует за их хранение, владение и использование. После вновь смотрел Леонардо в глаза, а затем молча поставил перед ним флакон из непрозрачного стекла и подоткнул его пальцами к нему, роняя на стол. Через неделю в их замок доставили сундук с тайником и секретным механизмом. Более они на эту тему не разговаривали. На вопрос Леонардо — не забирает ли он последнее, отец только улыбнулся и обронил загадочную фразу: «Гнездо проклятых было богатым».
Леонардо остановился. Вдох-выдох, вдох-выдох, вытереть пот, опять и вновь смахнуть с бровей и ресниц соленые жгучие капли. Дать себе минуту отдыха, недолго, рвано подумать о Темных камнях. Да, да, все знают — за владение Темными камнями наказание одно — смерть. Смерть дрянная, позорная, запоминаемая всеми на поколения — утопление живым в нечистотах. Утопление любого — захудалого пейзанина — хотя откуда у нищеты золото на Темные камни? Воина, купца, ремесленника, графа, герцога и даже принца крови — было такое, случилось. Утопление в выгребной яме, в неимоверно вонючем дерьме, что уже почти забродило, с масляной ядовито-зеленистой пленкой на поверхности. А перед этим тебе обрубят все пальцы, затем кисти и стопы, заклеймят и в конце кастрируют. Глаза не выжгут — ты должен видеть, нос не отрежут — ты должен чувствовать все эти мерзостные миазмы, а барабанные перепонки не проткнут — ты должен слышать свой приговор. А знаете почему?
В памяти Леонардо всплыли злые кривые линии рун футтарского письма: «…возьми же сердце и печень младенца пола любого, пока он жив еще и истолки его ступкой из черного железа. Семя же юноши бери из тела его, каменным ножом взрезав жертву от aro, что сиречь пах, до нижних правых ребер одним резом и помни — не может дающий семя свое при этом умереть. Дале все это залей же кипящей кровью девственницы, сама же она может быть уже и мертва. Затем добавь туда же…».
«Ни хрена себе даосская пилюля бессмертия!».
Леонардо мгновенно вынырнул из вспоминания, сильно дрогнул телом, до нелепого взмахивания рукой и тревожно огляделся. Это случилось снова? Или это тут, снаружи его разума? Но в комнате пусто, тихо, даже нет теней, в которых можно скрыться, можно спрятаться. Ему вновь почудилось, ему вновь показалось? Показалось… Или не показалось? До сундука остался один шаг. И Леонардо решил, что ему… Неважно.
Пальцы царапнули ногтями тяжёлую крышку сундука, руки с усилием потянули ее вверх, ставя окованный стальными полосами деревянный массив на откидные упоры. Теперь нажать на шляпку второго в левом ряду гвоздя, затем вдавить пятый и одновременно поставить пальцы на первый и третий гвоздь первого ряда. Вот и ожидаемый щелчок. Теперь досчитать до десяти, до ослабления взведенной пружины, продолжая нажимать на шляпки гвоздей. Иначе все — острый конец толстой иглы разобьет флакон с Темными камнями, а освобожденная движением иглы колба зальет все кислотой. Второй щелчок и чуть слышный звук проворачивающихся на пол-оборота шестеренок. Все, теперь можно доставать.
Леонардо дрожащими руками извлек из потайной ниши длинное тело прямоугольного флакона, рваными движениями скрутил защитный колпачок, вытянул из горловины плотно притертую пробку. На влажную потную ладонь упала свинцовой плюхой невесомая гранула. Одна или две? Две!
Язык торопливо слизнул еле видимые фиолетово-белесые крупинки, пальцы торопливо заткнули пробку, колпачок он накрутит потом. Сейчас надо переждать приступ. Сползти по стенке, ухватить-вгрызться зубами в кружевной воротник сорочки и терпеть, терпеть! Ничто не дается даром, ничто не дается без боли. А полное исцеление…
Болезненная судорога пронзила Леонардо от макушки до пят, ухватила раскаленными клещами икры ног. Пальцы ног заломило вверх, мизинцы рук стянуло к безымянным, с висков к затылку, а затем по шее, вниз к лопаткам, прокатилась волна обжигающе-колючего холода. И его тело заполнила боль, боль, одна сплошная боль. Боли было так много, что Леонардо казалось, что он плывет в ней, тонет в ней, живет ею. Почему, почему никто не предупредил его, что это так, так БОЛЬНО?!
«И стоит оно этого? Отлежался бы парень неделю, и встал бы на ноги без этого мазохизма».
«Он не владеет ни Курато-сальва, ни Темным исцелением. И у меня нет недели».
«Нет недели? Неужели развеешься? Радость-то какая! Ты то, желтоглазый, откуда знаешь?»
«Сила говорит со мной, Сила дает мне знание. И не тебе сомневаться в моих словах, низший!».
«Не ори, парень услышит. А за низшего мы еще поговорим».
Леонардо с шумным хрипом выплюнул изжеванный ворот рубахи изо рта, обхватил голову руками, больно ударив по щеке флаконом, зажатым в пальцах.
Это что, это кто… Это что сейчас с ним было? Галлюцинации, бред, чужие голоса? Это последствия приема гранул? Это еще одно не озвученное ему последствие приема Темных камней? Но это было так реально, это было так явно… Словно эти двое говорили рядом с ним, говорили в нем! Внутри него! Кто это говорил?!
Леонардо вскинул голову и громко произнес, почти выкрикнул:
— Кто здесь? Кто-то здесь есть? Немедленно отзовитесь! Я, легат-инквизитор видам Леонардо облеченный властью Задающего Вопросы именем Священной конгрегации приказываю вам отозваться! Немедленно!
Но никто не отозвался. Все так же кружились пылинки в прямых полотнах солнечного света, трещала фитилем зачем-то зажженная Бруно свеча и скребла-шуршала еле слышимо мышь где-то в углу. И последней мыслью Леонардо, когда он спрятал в тайник флакон и уже прямо — ровно девять шагов, не семь — дошел до кровати и обессиленно уронил голову на огромную подушку была так себе, безответственно-трусоватая мыслишка: «Он подумает обо всем этом завтра. Все завтра».
А где-то там, где живут, рождаются и умирают во сне разума кошмары, их дети и другие чудовища, послышался еле-еле различимый смешок. Или это ему вновь показалось…