Уже миновала бухенвальдская осень. Казалось, целую вечность плыли над буковым лесом и горой Эттерсберг тяжелые тучи, лил дождь, дул холодный ветер. Потом наступила зима. Она в Германии не такая, как в России: и мороз слабее, и снегу меньше. Да и снег-то выпадает позднее, а тает раньше Часто среди зимы белое покрывало вдруг пропадает и тогда все кругом становится серым, грязным, наводящим безысходную тоску. Но все — таки это зима, тепла от нее ждать нельзя Плохо одетым, голодным узникам и такая страшна. Их лица от ветра и холода становятся совсем синими, даже черными.
Петьку Блоху, Колю и Владека из карантинного барака давно уже перевели в большой лагерь, где они пообжились и завели новых друзей.
Их поселили в восьмом блоке — деревянном бараке который был разделен на два флигеля. В каждом флигеле — два больших помещения. Одно служило спальней, здесь громоздилась трехъярусные нары. В другом стояли длинные, сколоченные из грубых досок столы и скамейки. Это — столовая.
В спальне и в столовой каждому узнику было отведено свое место.
Распорядок дня здесь был точно такой же, как в карантинном лагере, да и питание было одинаковое. Лишь не было муштры, ее заменяла тяжелая, изнурительная работа. Трудовой день начинался рано утром и заканчивался поздно вечером.
Детей фашисты не щадили. Колю Науменко и Владека направили работать в строительную команду, а Петьку — в каменоломню.
…Ранним зимним утром ребята стояли на поверке. Было еще темно и очень холодно. Хороводы бесчисленных снежинок кружились над площадью, попадали на ресницы, щекотали озябшее лицо. Ветер ледяными змейками забирался под грязное, несогревающее тряпье арестантской одежды. Застыли ноги в колодках.
Тысячи людей, построенных на площади правильными прямоугольниками колонн, освещены мощными прожекторами. Пленники стоят неподвижно. А снежинки падают и падают на их плечи, на мютцены, образуя белые подушечки. Казалось, спи стоят здесь лишь для того, чтобы снег их засыпал с головой.
У Петьки только одни мозги еще не замерзли. Он дрожал всем телом. Зубы сами по себе отстукивали отчаянную дробь, и он ничего не мог с ними сделать. Пробовал расслабить мышцы лица и чуть — чуть приоткрывал рот. Все бесполезно. Его худенькое, маленькое тело было во власти зимы, ветра, холода.
— Нет, на работу я сегодня не пойду! — решил Петька. — Сбегу в барак, когда тронется колонна.
Он знал, что убежать очень трудно: сзади стояла бдительная охрана из лагершутцев[5], блоковых, капо[6]. Комендант лагеря им строго — настрого приказал ловить кантовщиков — пленников, уклонявшихся от работы. Число их увеличивалось с каждым днем. Каждое утро, как только раздавалась команда идти на работу, десятки людей со всех ног бросались обратно в лагерь. Беглецов ловили, жестоко избивали. Эсэсовцы устраивали облавы на кантовщиков, забивали их до смерти, вешали. Но кантовка не уменьшалась. Это было не только простое уклонение от работы, но и протест.
Петька понимал, что трудно будет ему пробиться сквозь стену охраны. Любой из лагершутцев или «зеленых» может схватить его за шиворот одной рукой и так тряхнуть, что дух вон. Он попытается попасть в середину толпы бегущих кантовщиков и вместе с ними прорвет живую цепь охранников.
На главных воротах лагеря зашумел репродуктор. Значит, включено радио, сейчас эсэсовец подаст команду. Диктор несколько раз кашлянул, прочищая горло, и во всю силу закричал:
— Мютцен аб!
Все сорок тысяч бухенвальдских узников сдернули головные уборы и ударили ими по правому бедру. Теперь снежинки падали на их обнаженные головы.
Пока дежурный офицер докладывает коменданту лагеря о результатах поверки, заключенные должны стоять без головных уборов, а доклад может продолжаться долго.
Но вот из репродуктора послышалось:
— Мютцен ауф!
Головные уборы мигом оказались на месте.
— Корригирен!
— Марширен цу арбейт!
Едва лишь колонны стронулись с места, Петька бросился бежать. На бегу он пристроился к толпе русских пленников, которые молча надвигались на охранников.
— Назад! Цурюк! — истошно кричали лагершутцы, форарбайтеры[7], капо, блоковые. Но кантовщики уже врезались клином в их строй, дружно штурмуя препятствие Они не обращали внимания на удары, которые сыпались по головам и спинам.
Один удар палкой Петьке пришелся по левому плечу другой полоснул шею. Блоха только болезненно поморщился и еще сильнее пустился бежать. Сзади слышался топот стоял невообразимый шум. Петька оглянулся и увидел что за ним гонится «зеленый» с перекошенным от злобы лицом Он приказывал Петьке остановиться и тряс здоровенной, суковатой палкой.
«Убьет, — мелькнуло у Петьки в уме. — Один раз такой палкой ударит по голове — и конец…» Ноги его замелькали так быстро, словно застрочила швейная машина.
Скорей, скорей в барак!
Топот бандита, угрозы… Он все бежал. Петька уже слышит его дыхание — будто кузнечные меха работают.
Блоха со всего хода влетел в барак и ударом ноги открыл дверь в умывальник, создав видимость, что он туда убежал, а сам юркнул во входную дверь. Почти в тот же миг бандит ворвался в умывальник и там, видимо, упал, поскользнувшись на мокром полу.
Воспользовавшись этим, Петька оставил свое укрытие, выбежал из барака Теперь скорее в карантинный лагерь. Там народу тьма — тьмущая, бандит его потеряет. Петька уже не первый раз прячется в карантине. Теперь у него есть опыт.
Пробежав порядочное расстояние, он оглянулся: «зеленого» не видно Петька пошел шагом, стараясь отдышаться.
Да, укрываться от работы с каждым днем становится все труднее. В другой раз это может стоить жизни. Если бы этот бандит догнал Петьку, не миновать смерти… Может, догонит завтра или послезавтра, ведь с голодухи долго не набегаешь. Вот сейчас как задышался. Деревянные колодки — пудовые.
Недавно, убегая от каменоломни, Петька потерял одну колодку и почти целый день ходил без нее. Хорошо, что штубендинст, дядя Яша, выручил, отыскал где-то лишнюю колодку. Не греет эта обувь, только что не прямо босыми ногами по снегу ходишь.
«Нелегко нам здесь, — подумал Петька, — а ведь взрослым еще тяжелее. Порцию они получают такую же, как мы. Нам-то ее не хватает, а уж им и подавно».
В восьмом блоке, как и в карантинном лагере, эсэсовец имел привычку будить пленных среди ночи и выгонять босиком, в одних рубашках на улицу. Эти «прогулки» выжимали из них последние силы. Так закоченеют, что, вернувшись на нары, не могут согреться и заснуть.
Измученные, голодные, невыспавшиеся, уходят на каторжную работу…
Вот и малый лагерь, Петькино спасение. Как ни в чем не бывало, он вошел в один из бараков, окинул его быстрым взглядом и понял, что обстановка здесь не в его пользу. Посередине блока штубендинст подметал щеткой пол. В противоположном конце стоял блоковый и подозрительно разглядывал Петьку. Нужно немедленно убираться.
Блоха направился в следующий барак.
Там была сутолока. Заключенные выстроились в длинную, извилистую очередь. Петька сразу понял: идет санитарный осмотр. Это его не очень интересовало. Посмотрев на нары, он быстро вскарабкался наверх и исчез, как в темной пещере. Сразу же лег, набрав под голову соломы. Пусть теперь его ищет «зеленый», ему придется облазить нары во всех бараках.
Значит, еще один день Петька проведет не в каменоломне. Там пленников впрягают в повозки, нагруженные камнем, бьют плетками. Так, наверно, только с рабами обращались в древнем Риме, во времена Спартака.
«Эх, вот бы и здесь такой Спартак появился!»
И вдруг Петька услышал тихий мальчишеский голос, напевающий знакомую песню:
…Над волнами вместе с нами Птица — песня держит путь…
Петькино сердце так и всколыхнулось от радости. Он даже забыл об опасности, о том, что на голос неизвестного певца может прийти «зеленый».
Незнакомый мальчишка, лежащий где-то поблизости, все пел:
Оторванный от Родины, мальчик слушал эту песню и совсем не задумывался над тем, что слова ее расходятся с действительностью. Незваные гости — немецкие фашисты — давно уже разгуливают по берегам, милым Петькиному сердцу.
Песня все лилась. Блоха решил познакомиться с солистом. Он перебрался на нары пониже и увидел лежащего там мальчишку.
— Чего тебе? — прервав пение, спросил тот недовольно.
— Так просто, — ответил Петька и лег рядом с ним. — Первый раз в Бухенвальде песню слышу. Честное слово. Ты в этом бараке живешь?
— В этом.
У мальчика было серьезное, умное лицо. Петька продолжал:
— А я из большого лагеря. Наш барак — восьмой. Скоро, наверное, и тебя туда переведут, все ребята у нас… Там все равно мы познакомились бы… Тебя как звать?
— Бужу, Митя Бужу.
— Бужу? Это фамилия такая? Никогда не слыхивал. Смешно даже. Бужу… А кого будишь — и неизвестно.
Мальчик рассмеялся. — А у тебя какая фамилия?
Петька смутился:
— Да, знаешь, можно и без фамилии жить, я из детдома… А зовут меня Петька Блоха.
— Это, значит, и есть твоя фамилия. Вот такой уж я никогда не встречал. Но зато знаю песню про блоху. Хочешь спою?
— Что это за песня такая?..
Митя запел:
— Вот и все, — сказал певец. — Дальше я забыл. Всего два раза пластинку слышал, разве запомнишь. В общем, блоха жила — жила, потом стала всех кусать. Житья не стало придворным.
— Ну и правильно! — сказал Петька. — Хорошая песня!
Часа три он провел со своим новым другом. Теперь опасность встречи с «зеленым» миновала, и Петька отправился в восьмой блок.
Штубендинст Яков Семенович, или просто дядя Яша, только что закончил уборку флигеля. Петька подошел к бараку и осторожно открыл дверь. Не налететь бы на эсэсовца… Это грозит поркой перед всем лагерем на аппель-плаце[8] или сожжением в крематории.
— Дядя Яша, это я.
— Вижу, вижу, — ласково ответил тот. — Проходи в спальню, спрячься под нары. Я сейчас…
Яков Семенович Гофтман, а по-лагерному Никифоров, был человеком среднего роста, лет тридцати, такой же худой, как все пленники. Только благодаря находчивости Яков Семенович избежал гибели в этом страшном месте. Он обманул бдительных гестаповцев и эсэсовцев, взяв себе русскую фамилию. По национальности он был еврей. Не удайся этот святой обман, давно уже был бы сожжен в крематории Яков Гофтман, известный артист цирка, любимец публики.
Во флигеле, где постоянно дежурил Яков Семенович, было около ста пятидесяти русских детей, от семи до пятнадцати лет. По характеру они были самые различные: тихие, непоседливые, отчаянные, даже буйные. Они стоили штубендинсту больших хлопот, постоянного надзора. Но он любил детей и умел их воспитывать.
С первого же дня знакомства с Петькой Яков Семенович проникся любовью к этому бойкому двенадцатилетнему мальчугану, у которого были озорные, с лукавинкой и какие-то чистые, наивные глаза. Вообще у Петьки было симпатичное, располагающее лицо. Нос и верхняя губа слегка вздернуты… Это придавало ему задорный, задиристый вид.
Яков Семенович видел погоню уголовника с дубинкой. Штубендинст уже считал, что мальчик убит, и теперь, увидев Петьку живого и невредимого, обрадовался, хотя внешне радость эту ничем не проявил.
Штубендинст крикнул своего помощника Володю Холопцева и попросил его постоять у дверей барака, покараулить, чтобы не нагрянул кто — нибудь из начальства.
Володя встал на пост, а Яков Семенович направился в спальню.
— Петя, где ты там! — окликнул мальчика штубендинст.
— Здесь, здесь, дядя Яша, — послышалось из-под нар.
— Не зря тебя Блохой прозвали, — удивился Яков Семенович проворству мальчишки. — В самый дальний угол забрался…
Они сели рядом на нары.
Колодки-то не потерял, когда бежал от «зеленого»?
— Нет, обе целы остались.
— И то хорошо. Ты ведь, кажется, в детдоме вырос?
— Ага.
— А прозвище где приобрел?
— В детдоме же. Когда мы играли в ловички, меня никто не мог поймать. За то, что я такой верткий, меня сначала прозвали Нырком. А потом Блохой. А мне что, пусть зовут. Когда сюда приехал — никому не говорил, что я Блоха, а здесь опять мне это прозвище дали. Совпадение получилось.
— Раз получилось совпадение, — значит, ты и в самом деле Блоха, — улыбнулся Яков Семенович и мягко дотронулся до Петькиного плеча. — Народ никогда не ошибается, запомни это, Петя.
Немного помедлив, штубендинст сказал:
— Ну, сегодня ты от работы отбрыкался. А завтра? Тоже не пойдешь?
— Не пойду.
— И вообще не будешь работать?
Петька задумался. Это вопрос был трудный. Эсэсовцы могут заставить его работать, могут поймать, избить. И он ответил неопределенно:
— В каменоломне не могу я, дядя Яша. Тяжело очень.
— Да, Петенька, тяжело, — покачав головой, сказал штубендинст. — А прятаться все время — сложная задача. Надо бы тебе подыскать работу… Не такую, как в каменоломне…
Яков Семенович смотрел на Петьку и вспоминал своего сына, ученика четвертого класса. Где он сейчас? Может, и ему трудно приходится, как вот этому маленькому пленнику. Сколько тяжести взвалила проклятая война на неокрепшие плечи ребят!
Вслух штубендинст сказал:
— Скоро конец рабочего дня. Спрячься здесь. А завтра что — нибудь придумаем.
Восьмой блок ужинал. Когда похлебка из моркови и брюквы была съедена, ребята, сложив миски на столе, занялись своими делами. Штопали ветхую арестантскую одежду, чинили колодки. А вот один паренек где-то раздобыл серого тряпья и из лоскуточков шьет себе шарф. Открылась целая мастерская.
Самые маленькие узники, семи и восьми лет, сгрудились, словно цыплята, возле дяди Яши и Володи Холопцева, которые попеременно читают вслух интересную книжку. Яков Семенович хитрыми путями раздобыл ее в вещевой камере. Попались сказки Афанасьева. Дети, затаив дыхание, слушают удивительные истории про Ивана — царевича, серого волка, жар — птицу, бабу — ягу…
— Теперь слушайте, ребятишки, новую сказку, — перевернув страницу, говорит дядя Яша. — Называется она «Правда и Кривда». Жили два купца: один кривдой, другой правдой, так все и звали их: одного Кривдою, а другого Правдою.
«Послушай, Правда! — сказал раз Кривда. — Ведь кривдою жить на свете лучше!..»
— «Нет!»
— «Давай спорить».
— «Давай».
— «Ну, слушай, у тебя три корабля, у меня два, если на трех встречах нам скажут, что жить правдою лучше, то все корабли твои, а если кривдою, то мои!»
— «Хорошо!..»
— Правда все равно победит Кривду, — с детской убежденностью произносит один малыш.
Дядя Яша дочитывает сказку до конца:
— Так и выходит, что правдою-то жить лучше, чем кривдою. Верно, ребята?
— Верно, дядя Яша!
— Хорошо, что понимаете… Вот нас держат фашисты в этом лагере, плохо нам, а ведь правда-то на нашей стороне.
И придет время, когда она победит. А кривду — в могилу. Ну теперь читай ты, Володя. — Яков Семенович передал книжку и ушел к старшим ребятам. Подходя, он услышал Петькин голос.
— Нет, я не стал бы жить в Германии. Здесь нет Черного моря. Да и потом — не люблю я эту немчуру. Всех бы их одной веревкой связать и утопить.
— Ты что это, Петя, разбушевался? — усмехнулся Гофтман, садясь рядом с ним на скамейку.
Петька пробурчал:
— А чего их жалеть, таких зверей!..
Яков Семенович немного помолчал, переводя взгляд с одного мальчишки на другого. Лица не по — детски суровы.
— Многого вы еще не знаете, — вздохнул Гофтман. — Я как — нибудь прочту вам прекрасные стихи великого немецкого поэта Генриха Гейне. Он дружил с Карлом Марксом. Когда вырветесь отсюда, то непременно услышите по радио или в концерте музыку гениального Бетховена, его симфонии. Недалеко от Бухенвальда находится, как вы знаете, город Веймар. Это очень древний и интересный городок. В нем жили великие немецкие поэты Гете и Шиллер. На горе Эттерсберг, где наш лагерь, сохранилось дерево, под которым любил сидеть Гете.
— А я об этом и не знал! — заморгал глазами Петька.
В глазах ребят появились огоньки любопытства.
— А какие замечательные люди коммунисты Германии, сподвижники Эрнста Тельмана, вы и сами знаете. Вот так ребятки. Немцы и фашисты не одно и то же.
Коля Науменко смотрит на Петьку, улыбается и переводит разговор на другое.
— Петь, когда наша армия разобьет фашистов и кончится война, ты чем будешь дома заниматься?
— Чем? Как приеду — первым делом наемся, до отвала. Съем все, что под руку попадет.
— Ой ли? А если кошка под руку попадется, ее тоже съешь?
— Кошку не буду. Буду есть колбасу, хлеб. Много всего съем, пока живот не затрещит. — И он показал руками, какой у него будет огромный живот. — Потом лягу на кровать и буду переваривать пищу.
— Ты что, удав разве?
— А я сейчас готов бы сделаться удавом, — сказал Владек. — Подполз бы к какому — нибудь эсэсовцу — и ам, проглотил бы живьем.
— Сдалось глотать такую дрянь! — поморщился Петька.
— Нет, я не хотел бы быть ни удавом, ни крокодилом, — высказался Митя Бужу. — Лучше всего изобрести бы такую мазь, чтобы натерся — и стал невидимкой.
Петьке это понравилось.
— Да! Сделаться бы невидимкой и перебить всех фашистов, а потом и домой уехать.
— Ведь у тебя дома-то нет… — неосторожно заметил Владек.
Блоха нахмурился:
— Чего? Дома у меня нет? Не понимаешь ты ничего. Конечно, хорошо иметь отца и мать, но не всем ведь такое счастье выпадает. Ну и что же!.. Если бы ты знал, как хорошо у нас в детдоме: кино, лекции, представления разные. Да еще шефы с подарками. Каждый день — как праздник. Ешь, да сил набирайся. А если нет аппетита за обедом — тебя сейчас же к врачу: не заболел ли.
И забыв, что он отвечает Владеку, Петька с упоением стал вспоминать:
Эх, ребята, а летом что за жизнь была! Помогали мы колхозу убирать виноград, яблоки, груши, арбузы. Ешь сколько хочешь, никто не ругает. За целый-то день так, бывало, на — пробуешься всего, что живот под рубашкой не умещается. А когда домой поедем, смотрим — за нами катит грузовик, полный гостинцев. Вот это лафа!
Владек, поняв свою оплошность, сказал: — У нас в Польше Советской власти нет, у нас все по — другому.
Во флигель вошел незнакомый Петьке мальчик, остановился, отыскивая кого-то глазами.
Владек обрадованно замахал рукой. — Жан! Иди сюда.
Мальчик, сказав всем «бонжур», сел рядом с Владеком. Они тут же оживленно заговорили по — французски. Остальные ребята продолжили свой разговор.
— Ты, Петь, все о еде. Неужели только и будешь дома есть да лежать? — скучно протянул Коля Науменко.
— Конечно, нет. Буду учиться на токаря по металлу. Это очень интересно-точить разные детали. Токарь Петька Блоха!
— Блоха! Ха — ха — ха — ха! — озорно пропел Митя Бужу.
— Владек, а ты кем будешь? — спросил Петька в свою очередь.
— Я? — растерялся маленький поляк. — Еще точно не знаю. Наверное, открою магазин и буду торговать мясом. Выращу много — много жирных свиней, зарежу их и буду продавать.
— И все?
— А чего же еще? Мясо все любят.
Петька кивнул на Жана:
— Спроси — ка у него, Владек, кем он станет после войны.
Владек задал вопрос Жану по — французски. Затем стал переводить его ответ:
— Жан говорит, что он дома будет учиться на врача. Ему потребуется для этого очень много франков, потому что обучение во Франции платное. Но у Жана есть богатый дедушка, он заплатит за внука. Дед — хозяин одной парижской клиники. И Жан, выучившись на врача, станет там работать и после смерти дедушки получит в наследство эту клинику.
— Фи, значит, Жан капиталистом будет? — скорчил гримасу Петька.
— Да, он будет хозяином.
— А если бы у него не было такого богатого дедушки, что бы тогда он стал делать? — спросил Коля многозначительно.
— Без дедушки он ничего не смог бы сделать. Пришлось бы работать на фабрике или на заводе. Жан живет очень бедно. Мать зарабатывает столько, что едва хватает на питание. Отец долго был безработным и покончил жизнь самоубийством — повесился.
— Не сладко живется во Франции, — заключил Петька. — А у нас всем хватает работы!
Когда Петькина фраза была переведена, Жан что-то грустно ответил.
— Он говорит, что завидует русским. Не будь во Франции безработных, его отец остался бы жить. Без отца очень плохо, — перевел Владек.
— Хорошо хоть мать-то есть, — тихо отозвался Петька.
— Жан просит еще что — нибудь рассказать про Советский Союз, — сказал переводчик.
И Петька стал с увлечением «просвещать» маленького француза. Он говорил, что в Советском Союзе все принадлежит народу. Никаких частных магазинов и больниц нет. Все люди лечатся бесплатно. И за обучение никто не платит. Наоборот, государство выдает студентам стипендию да еще общежитие предоставляет.
— Эх вы, темнота! Мечты у вас какие-то буржуйские. Вам надо не о собственных магазинах да больницах думать, а о том, как бы всех угнетателей уничтожить, революцию сделать, — ораторствовал Петька. — А то ведь опять какой — нибудь Гитлер войну начнет и опять всех в концлагеря будет сгонять. Второй раз, наверно, в Бухенвальд вам не захочется? Что молчите?
— Нет, нет, больше не надо Бухенвальда! — затряс головой Владек.
— Ну вот, дошло! — удовлетворенно сказал Петька.
— Наверно, еще не все дошло, — поправил его Митя Бужу. — Это не сразу. Много еще толковать надо, чтобы мозги совсем прояснились.
Жан собирался уходить. Ребята наперебой приглашали его почаще к ним заходить в гости. Мальчик улыбался и согласно кивал головой.
Мучительно долго тянулся рабочий день. Коля Науменко и Владек оправляли насыпь узкоколейки.
Лопаты лязгали о камни и с трудом поддевали мерзлый песок.
Форарбайтер Ганс Зильберт, с винкелем саботажника, время от времени покрикивал на ребят, а иногда для порядка грозил им кулаком. Он видел, мальчишки настолько устали, что из них уже ничего больше не выжмешь. Их можно даже убить. Нет, убивать форарбайтер не хочет. Он никогда не был убийцей, как Эрих из каменоломни, руки которого обагрены человеческой кровью. Саботажник Ганс Зильберт останется только саботажником, и никто его не заставит убить этих двух тощих мальчишек. А вот кричать на них, грозить кулаком — пожалуйста. Ну, иногда можно дать тумака, ведь и форарбайтеру попадает, если эсэсовцы заметят в нем хоть искорку гуманности.
И Ганс Зильберт кричит и угрожает целый день. Под конец он уже так надорвет свои голосовые связки, что слышится один хрип. Ему, форарбайтеру, тоже тяжело. Он так устает, так устает… В голове от крика — адский шум. А кричать, потрясать кулаком надо. Особенно при появлении эсэсовцев. Ганс боится их не только потому, что ему может влететь. Это еще не все. Его могут снять с форарбайтеров и поставят кого — нибудь другого. А новый форарбайтер — возможно, «зеленый» — будет меньше кричать и больше бить, убивать.
Чтобы эсэсовцы считали его добросовестным исполнителем их воли, Ганс при появлении начальства кричал так пронзительно, будто резали поросенка. Его визг служил для пленников своеобразным сигналом: берегитесь, приближается опасность. Они тогда собирали остаток сил и пошевеливались быстрее.
Сегодня очень холодно. Дует пронизывающий ветер, словно иголками прокалывая дырявые мантели и полосатые арестантские халаты. Лица ребят покрылись мертвенной синевой. Руки окоченели, и лопаты трудно держать. А пальцы на ногах, наверно, уже отморожены. При таком собачьем холоде можно замерзнуть не то что в деревянных колодках, а даже и в хорошей обуви. Может быть, только валенки спасут. Эх, если бы сейчас обуться в теплые, мягкие валеночки, в каких ходили зимой дома! Да еще надеть бы овчинную шубу!
Коля Науменко, с ненавистью посмотрев на свои деревянные колодки, стукнул одну о другую. Ноги ничего не чувствуют.
— Коля, ты очень замерз? — спросил Владек, осмотревшись по сторонам: на работе разговаривать запрещается.
— Совсем окоченел.
— Я тоже. И есть так хочется!.. Хоть бы какую — нибудь завалящую корку или гнилую картофелину…
В это время заголосил Ганс. Значит, близко эсэсовцы. Ребята прекратили разговор и, выбиваясь из последних силенок, стали поддевать лопатами смерзшийся песок.
К ним приближались два эсэсовца с овчарками. Они были в веселом расположении духа, потому что сменились с поста и предвкушали вечер, полный удовольствий.
Поравнявшись с ребятами, эсэсовцы остановились, таинственно подмигнули друг другу. Один из них наклонился, поднял худое, помятое ведро, валяющееся на насыпи, с силой надел его Коле на голову и захохотал. Другой спустил на мальчика овчарку, чтобы проверить, защитит ли ведро от укусов. Большой, откормленный и специально натренированный пес с визгом набросился на мальчика. Коля слышал, как лязгнули зубы собаки, но схватить его за горло овчарке не удалось: помешало ведро.
Вторую собаку тоже освободили от поводка. Коля всячески, как только мог, отбивался от двух разъяренных псов и одновременно пытался снять с головы ведро. Эсэсовцы не спешили позвать овчарок назад.
Коля окончательно потерял силы, перестал сопротивляться. Ведро слетело с головы, обнажив горло, — и собачьи зубы впились в него.
Владек закрыл лицо руками и заплакал. Овчарка, убившая мальчика, встала передними лапами на его грудь и победно гавкнула.
К месту трагического происшествия бежала толпа заключенных. Впереди Владек увидел рослого человека с буковой палкой.
Эсэсовцы приготовили автоматы к стрельбе. Подойдя вплотную, узники остановились. На их лицах был гнев и ненависть. Но два автомата могли их скосить за полминуты, люди понимали свою беспомощность. Только желваки ходили на их скулах.
Рослый узник, бросив палку, отделился от толпы и, не глядя на убийц, подошел к трупу мальчика, поднял его на руки и понес. За ним последовали остальные пленники, храня траурное молчание.
Но идти за трупом погибшего Коли такой процессией им не разрешили встретившиеся по пути лагершутцы. Все были построены в колонну по пять человек. Рослого узника с трупом заставили шагать в хвосте. Даже похоронить человека нельзя как следует в лагере смерти!
Труп мальчика положили перед входом в восьмой блок. Все, кто был во флигелях, высыпали на улицу. Ребята стояли перед телом погибшего, сняв мютцены и печально опустив головы. Владек прерывающимся голосом рассказал, как случилось несчастье.
Весть о трагической гибели русского мальчика быстро распространилась по всему лагерю. У восьмого блока собрались ребята многих национальностей.
Петька знал, что Коля Науменко был пионером. «Повязать бы ему красный галстук, да где его взять».
Сказал он об этом Мите Бужу.
Тот молча пошел в барак и вынес оттуда самый настоящий пионерский галстук.
— Вот здорово! — удивился Блоха. — Как это ты сумел уберечь?
— Люди помогли.
Ловкими, привычными движениями Митя повязал галстук на Колиной груди.
К Владеку подошел Жан и спросил по — французски, показав на галстук:
— Он был коммунистом?
— Да.
Перед тем как нести тело друга в крематорий, Митя Бужу снял с него галстук и спрятал в свой тайник. Увидят пионерский галстук фашисты — расстреляют всех ребят. Пусть он хранится до лучших дней.
Петька, Владек, Митя Бужу и Жан осторожно подняли тело и понесли.
Коли Науменко больше не стало.
Лагершутц — вахтер, лагерная охрана из узников.
Капо — старший команды от заключенных.
Форарбайтер — старший рабочий (узник).
Аппель-плац — площадь для построения узников.