На следующий день, в Ужгороде, во дворе дома на улице Готвальда, 5, где жили тетя с дядей, наш "Москвич" окружили мальчишки и стали нахально его разглядывать.
- Это откуда такая машина приехала?
- Из Краснодара! - гордо отвечали мы.
- А это у вас у Краснодаре такие номера - "ЦЦ"? Это что - муха цэцэ? Ха-ха-ха!
- А вы шо, поездом йихалы, а його на платформу загружалы?
Одни мальчики говорили по-украински, другие - по-русски, но все равно с каким-то не нашим акцентом.
- Сами вы - поездом! Сами вы цэцэ! Мы своим ходом! - повторили мы папино выражение.
Мальчики не верили и смеялись. Но тут вышел из подъезда наш папа, и мы закричали:
- Папа, папа! Скажи им, правда же, мы своим ходом приехали!
- А ну отойдите от машины! - сказал папа.
Мальчишки чуть отбежали, но не отстали:
- Дядько, а скажить, сколько километров вы пройихалы? - спросил самый старший из них, смешивая русские и украинские слова.
- Считать умеешь? - сказал папа. - Умножь три на пятьсот.
- Тю... - сказали пацаны. - Мы думали больше!
Боюсь, они плохо представляли, где находится Краснодар, а может, спутали его с Красноярском.
Он был член семьи, наш "Москвич". Получив зарплату, родители начинали рассчитывать: детям - ботинки, ему - резину хотя бы на два колеса; в другой раз: Аллочке надо пальтишко теплое на зиму, ему - чехлы новые на сиденья. В конце концов, пальто мама перешивала из своего, предварительно перелицевав, а на чехлы покупали новый материал, на ощупь похожий на гобелен с оленями, что висел над нашей с Неллей кроватью. Мама расстилала его на полу и кроила, прикладывая заранее заготовленную выкройку из газетной бумаги. Шила мама на ножной машинке "Подольск" все подряд - и большие, толстые чехлы для "Москвича" (иголка брала их с трудом и ломалась), и маленькое пальтишко для Аллочки, и белые школьные фартуки для нас с Неллей, и летние платья для себя, и халаты для бабушки... И даже одной молодой девушке, Любе, нашей соседке по дому, которой не в чем было пойти на танцы, мама сшила однажды замечательное голубое поплиновое платье с подъюбником, в котором эта девушка сразу стала похожа на Людмилу Гурченко в "Карнавальной ночи" и очень скоро вышла замуж, правда, неудачно.
Чехлы эти, серо-голубые, в крапинку, служили много лет, периодически мама их стирала (руками, потому что в машинку было не затолкать) и сушила на веревке во дворе, а когда они совсем протерлись, сшила новые - в красно-желто-коричневую клетку. К тому времени папа и "Москвича" перекрасил в другой цвет. Красил он его сам - во дворе, на полянке, приспособив поллитровую баночку с бежевой, как какао, краской и пульверизатором - к пылесосу. Все дети нашего двора стояли вокруг, наблюдая, как ровно ложится и блестит на солнце свежая краска. Трава вокруг машины тоже немного покрасилась, как бы покрылась среди лета инеем. Мне нравилось вдыхать запах краски и очень хотелось провести пальцем по только что выкрашенному боку машины, прямо руки чесались, но я была уже большая девочка и умела сдерживать нехорошие желания. Свежевыкрашенный автомобиль с новыми, в цвет, чехлами выглядел как новенький. Но это снаружи, а внутри...
Ему все время что-нибудь было нужно. Выплывают из детства наполовину непонятные фразы: "карбюратор барахлит", "аккумулятор сел", "резина совсем лысая"... Постепенно папа весь его перебрал и заменил в нем все внутренности. Особенно гордился он тем, что удалось поставить мотор от 407-го "Москвича". Когда после этого кто-то посторонний спрашивал у папы, какая у него машина, он говорил:
- "Москвич" 401-й, но мотор у него от 407-го!
Бедный наш папа! Он не вылезал из-под своего автомобиля. Отработав неделю в гальваническом цеху, где "за вредность" ему даже полагалось в обеденный перерыв молоко, субботу и воскресенье он проводил, лежа на брезенте под машиной. Вечно в ней что-нибудь ломалось, вечно мы слышали от папы эту фразу: "Ну, пойду поковыряюсь в машине". Но иногда, "проковырявшись" весь день, папа так и не мог исправить поломку, тогда он тихо злился и говорил в сердцах:
- Продать его, что ли, к черту?
- Я тебе продам! - говорила мама.
На самом деле он его любил. Когда у человека в семье целых шесть женщин жена, теща и четыре дочки, автомобиль - единственная его отрада. Папа был хороший водитель, мог даже "Волгу" обогнать на трассе, но бывало, что где-нибудь на горном перевале наш "Москвичонок" переставал тянуть, тогда мы все выходили и толкали его руками. В такие моменты папа злился еще сильнее и говорил:
- Я его сейчас разгоню и разобью к чертовой матери!
- Голову себе лучше разбей! - отвечала мама.
В глубине души папе всегда хотелось иметь "хорошую" машину. Хорошими считались сначала "Победа" и "ЗИМ", на них ездили в основном отставники-военные. Наш папа не был отставником, хотя и провел в армии семь лет, из них первые два - на фронте, после чего война кончилась, но его год, 1925-й, еще пять лет не отпускали по домам, а папе очень хотелось домой, потому что к тому времени он уже успел жениться на нашей маме и мечтал поскорее к ней приехать. К "Победе" и "ЗИМу" папа оставался как будто равнодушным или виду не показывал, но когда появилась "Волга", папа затосковал: "Волга" ему очень нравилась, она стала голубой, несбыточной мечтой его жизни. Потом начали выпускать "Жигули", и город стал быстро наполняться этими легкими и быстрыми автомобилями, демонстрируя рост благосостояния населения. И даже одни наши соседи по дому купили себе "Жигули" вызывающе красного цвета. Папа был сражен, он открыто завидовал соседу и говорил маме:
- Видишь, Правицкие деньги на барахло не тратят, скопили - купили!
На что мама резонно отвечала, что у Правицких двое детей, а у нас четверо, и все одеты, как куколки. Мама не умела копить деньги, я вообще удивляюсь, как они смогли купить хотя бы такую машину, наверное, она совсем дешево стоила.
До "Москвича" у папы был тяжелый мотоцикл с коляской, а до мотоцикла велосипед. Во времена велосипеда мы еще жили на частной квартире, вернее, в частном саманном домике на улице Степной, состоявшем из двух крошечных комнат и кухни, в которой спала наша бабушка. Хозяйку дома, пожилую тетку, мы видели раз в месяц, когда она приходила за квартплатой. Папа приделал на велосипед впереди своего сиденья маленькое креслице с подушечкой и сажал туда меня или Неллю, чтобы повезти, например, в гости к своей матери, нашей бабушке Даше. Что касается мамы, то она тоже могла бы ехать - сзади, на багажнике, но маме это почему-то не нравилось, кроме того, она не слишком ладила с бабушкой Дашей. Я и сейчас вижу папу на том велосипеде, на руле у него прикручена сетка крупной вязки, а в ней завернутый в газету сверток, это обед, с которым он едет на работу, там четвертинка серого хлеба, кусок сала и луковица.
Потом велосипед был продан, и куплен мотоцикл. Он был черного цвета, большой и очень громко тарахтел. Во времена мотоцикла у нас еще не было Тарзана, а была его мать, Джульетта - красивая немецкая овчарка, серая с подпалинами, которую папа очень любил. Когда она умерла (ее отравили злые соседи), папа долго сидел на кухне, закрыв лицо руками, и мы подглядели, что он плачет по-настоящему. Тогда и мы с Неллей дружно и громко заревели, потому что никогда до этого не видели, чтобы папа плакал. Эта Джульетта слышала за три квартала, когда он возвращался домой на мотоцикле, и начинала рваться с цепи и лаять, - так мы узнавали, что едет папа. На мотоцикле ездить было лучше, чем на велосипеде, у него была довольно глубокая коляска, папа сажал нас туда и накрывал до подбородка дерматиновым чехлом, так что торчали одни головы. Ветер дул нам в лицо, мчаться было хорошо, но и немного страшно: на немощеных улицах мотоцикл так подпрыгивал, что казалось, коляска вот-вот оторвется и папа уедет, а мы останемся на дороге. Потом папа продал мотоцикл и купил "Москвич", и тогда же мы переехали на новую квартиру - в тот самый барак на семь семей. Но больше, чем на "Москвич", наши родители уже не потянули, он так и остался единственным автомобилем в папиной жизни.
Теперь я думаю, что страсть к автомобилю и вообще к технике появилась у папы на войне. В Краснодаре времен его юности верхом богатства было иметь наручные часы и велосипед. Кое у кого они были, но только не у папы. Пацаном он ходил летом по городу в черных сатиновых трусах и босиком, в таком виде его даже пускали в кинотеатр "Геркулес", находившийся на центральной улице города, Красной. На войну папу забрали в 1943-м, когда ему только-только исполнилось 18. От Краснодара до Ростова, рассказывал папа, шли пешком, и идти было даже весело, - впервые он уходил из дома, впервые видел новые незнакомые места, рядом были такие же, как он, молодые ребята, и всем им не терпелось поскорее попасть на фронт.
На войне папа впервые близко соприкоснулся с разной техникой, сначала - с артиллерийскими орудиями (в Ростове его выучили на артиллериста и только потом отправили на фронт). Позже, когда погнали немцев к западной границе, ему пришлось иметь дело с танками, не в том смысле, что он на них ездил, а в том, что по ним стрелял (отчего и вернулся с войны немного глуховатым). И уже где-то в Австрии, в местечке Бреслау, папа первый раз в жизни сел за руль трофейного автомобиля, и это событие даже запечатлено на фотографии, где папа совсем молодой и очень красивый - со светлыми, вьющимися волосами и белозубой улыбкой. Наверное, оттуда и пошла его страсть-тоска по машине. И еще откуда-то оттуда, из Австрии или из Германии, папа привез страсть к аккордеону, вальсам и женщинам-блондинкам. Возможно, в его жизни там, на войне, была такая женщина, а может, он знал ее лишь издали, но когда много лет спустя в каком-нибудь фильме папа видел белокурую женщину с аккордеоном, глаза его затуманивались каким-то далеким и грустным воспоминанием.
Наша мама не умела играть на аккордеоне и сначала не была блондинкой. Но году на пятнадцатом их совместной жизни пошла мода обесцвечивать волосы перекисью водорода, и в один прекрасный день мама вернулась из парикмахерской с прической, как у Любови Орловой в кинофильме "Цирк". Папа долго не мог к этому привыкнуть и даже стал сильнее ревновать маму к каким-то неизвестным, предполагаемым ухажерам - мама ведь была настоящая красавица, что с черными волосами, что с белыми. Примерно в то же время папа наконец купил аккордеон. Он был синий с перламутром и назывался странно - "Сарапул". Оказалось, что у нашего папы абсолютный слух. Не зная нот, он подбирал любую мелодию и играл так задушевно, что соседи собирались послушать, поскольку играл папа обычно во дворе, сидя на лавочке под нашей верандой. Правда, играть ему доводилось редко, в основном по праздникам.
После сытного праздничного застолья папа говорил кому-нибудь из нас:
- Ну-ка, доча, достань аккордеон!
- Начинается... - бурчала мама.
Папа и ее пытался научить играть на аккордеоне, но у мамы не оказалось необходимых способностей. Папа любил играть военные песни, особенно - "Ночь коротка, спят облака...", иногда он сам себе подпевал, но как-то неуверенно и тихо. Иногда, под настроение, подпевала и мама - громко и довольно артистично. Вместе они пели обычно одну песню - "Три года ты мне снилась...". Папа любил маму, называл ее, когда все у них было хорошо, "Бубенчик", а когда натянуто "Мэм". Мамина фотография была вставлена в круглую сердцевину руля на папином "Москвиче", и когда он сигналил, нажимал прямо на мамино изображение.
Верой и правдой автомобиль прослужил нашей семье 20 лет и был продан только в конце 70-х, когда родители переехали из барака в новую, большую квартиру на другом конце города. Гаража на новом месте не было, а построить стоило уже слишком дорого. Некоторое время наш "Москвич" оставался стоять в своем гараже на старой квартире, одинокий и как бы забытый. Иногда по выходным папа ездил его навестить, выкатывал во двор, проверял зажигание и сцепление, ощупывал колеса и... закатывал назад. К тому времени мы с Неллей уже вышли замуж и жили отдельно, проехаться со своими молодыми мужьями в такой старой машине мы стеснялись. Аллочка окончила школу и неожиданно для всех рванула с подружкой на Дальний Восток. С родителями оставалась теперь только самая младшая - Женечка. Ездить было особенно некуда, к тому же у папы стало плохо со зрением. Тогда-то мама и сказала: "Надо его продать". В тот момент она как раз надумала сделать в новой квартире ремонт, и нужны были деньги. Папа тянул резину какое-то время, но мама настаивала, и в конце концов он продал его, как сам потом говорил, "по дешевке" - то ли за 800, то ли и вовсе за 600 рублей. Долго после этого о нем жалел и скучал и иногда рассказывал, что видел его в городе и что он еще "бегает вовсю", потом стал вспоминать все реже, а когда вышел на пенсию, с первых же пенсионных денег купил себе... велосипед. Наши мальчики, папины внуки, уже не заставшие деда за рулем автомобиля, так и запомнили его - на велосипеде. В хороший день он садился на него и объезжал нас всех, живущих теперь в разных концах города. Я жила ближе всех, на 9-м этаже блочного дома, и папа затаскивал велосипед стоймя в наш лифт, боясь оставить его на улице ("Еще украдут...").
- Ну что, доча, может, бутылки есть у тебя пустые? - спрашивал папа. - А то я могу сдать поехать.
- Пап, посмотри сам на балконе, что найдешь, все забирай, и вот тут еще молочные.
Папа аккуратно все собирал, если бутылки были пыльные с балкона, мыл их в раковине, складывал в сумку, привязывал ее внизу, на улице, к сиденью и катил в ближайший магазин. На обратном пути он уже не поднимался, а кричал снизу, от подъезда:
- Света-а-а!
Я выглядывала с балкона.
- Сдал на пять рублей! Занести тебе или спустишься?
- Оставь себе! - кричала я и посылала ему воздушный поцелуй.
Потом папа ехал к Нелле и спрашивал, не надо ли ей чего-нибудь прополоть на даче, на что Нелля с готовностью отвечала: "Давай!". И папа, довольный своей нужностью, катил на дачу, которая находилась за Кубанью, так что нужно было переправляться с велосипедом на пароме, и наводил там порядок. Потом, когда замуж вышла Женя, любимым папиным занятием стало ездить к ней и нянчиться там с маленьким Родей. Ехать надо было через весь город, в потоке машин и троллейбусов, пересекая несколько раз трамвайную линию. Но папе это было ничего, одно удовольствие. А однажды он даже махнул к Аллочке, во Владивосток, но, конечно, не велосипедом, а поездом, который тащился целых восемь суток, зато таким образом папа единственный раз в жизни использовал свой бесплатный проезд участника войны.
В 1990 году исполнилось папе 65 лет, и вдруг загорелся он снова старой своей страстью - автомобилем. Вычитал в местной газете, что инвалидам войны будут выдавать "Запорожцы" бесплатно. А инвалидность он получил года за два до этого, старые осколки в ноге стали его мучить, ходить не мог, идет-идет, присядет на краю тротуара на корточки и сидит, боль пережидает.
- А что, - говорил папа. - "Запорожец" тоже машина.
Пошел в военкомат, записался в очередь, собрал кучу справок, но оказалось, что надо пересдавать на права, ведь он уже несколько лет не водил машину. Один из папиных зятьев, Неллин муж, работал тогда в милиции, папа стал к нему "подъезжать", чтобы устроил права "по блату". Но тут мы хором запротестовали: