— Нет еще…
— Почему?
На этот вопрос он ничего не ответил.
Березу звали Маша.
Когда Анисья Васильевна уезжает по делам в город, то ей все кажется, как и в молодости, что береза скучает без нее и все глядит через крыши и деревья на дорогу. Ждет. А увидев ее, радостно трясет листвой и шепчет что-то ласковое.
И цветы ждут, они выглядывают сквозь изгородь, приветствуя ее возвращение, потому что без нее им приходилось очень плохо. Клавдия, прижимая ладонь к груди, клянется, что поливала, как положено, каждый вечер, но мать обрывает ее клятвы:
— Не обманывай. Поливала ты ночью, и то наспех.
У Клавдии делаются большие глаза:
— Кто сказал?
— Цветы и сказали, — строго отвечает мать. — Ты не забывай, что я огородница и все понимаю, что цветы говорят. Или деревья. Что им надо, что у них болит… Все понимаю. Я только подошла, а они мне и рассказали, как поливала, когда.
Улыбнувшись, договаривает:
— И даже кто помогал поливать, и то сказали…
Анисья Васильевна издали увидела: сидит Любка у своего дома на скамейке и ничего не ждет. Просто так сидит, скучает. Она всегда, проводив мужа в город, сидит у ворот, как привязанная, и боится отойти.
Двое таких у Гаврилы Семеновича: жена да Букет. Оба словно на цепь посажены. При нем она выйти не смеет — работает; без него — боится: обворуют. Недаром в деревне говорят про них:
— Бедны были — сами лаяли, разбогатели — кобеля наняли.
А когда-то все говорили:
— Вон счастливая Любка идет…
Другого и звания ей не было. Счастливая. Помнит Анисья Васильевна, как завидовала соседке. Где твое счастье, Люба? Вот сидишь ты у ворот, маленькая, высохшая, завистливая, стережешь добро, никому не нужное. И все зовут тебя просто Любка.
Анисья Васильевна подошла и поздоровалась:
— Здравствуй, Любовь Пахомовна.
— Ой, с чего это ты меня навеличиваешь?
— А как?
— И не забыла? Из одногодков-то наших никто уж не помнит. Которые помоложе, так те еще скажут — тетя Люба… Будто я без отца родилась, от духа святого, или от матери-одиночки. Муж когда-то Любушкой звал. Так ведь это еще до войны. А теперь и вовсе как звать позабыл, никак не зовет. Да посиди ты со мной хоть сколько-нибудь. Одна я осталась, сам-то в город клубнику повёз, а Иван на музыкальный смотр еще вчера уехал.
— Ну что ж, я посижу, — согласилась Анисья Васильевна. — Да что мы у ворот-то! Пойдем ко мне в цветничок.
— Говорю, нельзя мне отойти от дома-то. Или ты не знаешь? При нем нельзя и без него нельзя. Как привязанная. Откуда ты такая разнаряженная?
— В район ездила.
— Покупать чего?
— Да нет. За прошлый год премию выдали.
— А что дали?
— Вот часы.
— Мелкие какие. Дорогие?
— Подарю Клавдии, пусть носит. У меня другие есть, попроще.
— Счастливая ты, Анисья. Я часто смотрю, как ты с работы идешь по улице, и думаю так: счастливая.
— Наработаешься, домой идешь, вот и счастье.
— И я от свету до свету работаю, да так, что спина разламывается…
— А нам, думаешь, легко?
— Тебе-то какая тяжесть? Начальница!
— От других не отстаю. Ты ведь знаешь. Видишь, руки какие.
— Вот и руками гордишься…
— Ты спросила, я и сказала. Какая же это гордость?
— Гордо по улице идешь. Ты всегда была гордая.
— Да неправда…
— Идешь, будто вся улица твоя.
— А зачем мне вся улица?
— Ну не знаю. Походка, значит, у тебя такая стала. Иван и то заметил. Тетя, говорит, Ася какая красивая стала. А вот дочка-то не в тебя… Нет.
Анисья Васильевна засмеялась:
— Она еще краше меня будет…
— Куда там! Ты ее хоть всю часами обвесь!..
— Ну хватит. Побеседовали. — Анисья Васильевна поднялась. — Ты, я вижу, притомилась от нашего разговора… Говоришь, чего и не надо.