— Парниковые рамы с колхозного огорода увез?
— Привезу.
— Когда?
— Да вот все не соберусь. Ты уж не торопи меня. Повремени.
— Нельзя. А ты лучше не тяни. Я тебя предупреждаю. Еще неделю жду, а там — не взыщи. С милицией приду. Еще кое-что найдем. Ох, Гаврила Семенович, и зачем тебе это все?
— Да что ты, что ты? — замахал руками Хром. — Да мне сейчас и думать-то об этом не хочется. Сын домой возвращается…
— Все-таки своего добился, — сказала Анисья. — Ух, ты и настырный же!
Он усмехнулся и поиграл бровями — эта привычка так и осталась у него с молодых лет.
— А ты что же мечтала — я лапки подниму и на общем собрании покаюсь: простите, дорогие граждане, — собственник я и тунеядец?
— Это про тебя другие сказали.
— Так ведь обидно…
— Ах, бедный! Колхоз до конца развалить не дали. Прогнали…
— Да ты хоть послушай, что скажу.
Анисья Васильевна подошла к ограде своего палисадника.
— Поговорить хочешь?
— А это я всегда с удовольствием. Теперь я тебе не агроном, ты мне не бригадир, критиковать, значит, меня не станешь. Теперь мы добродушно побеседовать можем. Как сосед с соседкой.
Они стояли каждый на своей усадьбе, разделенные только узким непроезжим проулочком, заросшим крапивой.
Было поздно и по-весеннему прохладно и светло.
— Люба спит? — спросила Анисья Васильевна.
— Ивана ждет. Рубашку ему вышивает. Голубую.
— Да, настырный ты…
— Иван — парень смирный, отцу послушный. А в городе нечего ему делать.
— А он спросит, за что тебя с работы сняли.
— Ничего. Договоримся.
— Испортишь ты парня. Характер у него материнский, покорный…
— Куда там. Жизнь моя играет на волоске.
— Брось болтать-то.
— Нет, я серьезно, — посмеиваясь, говорил он, — какой тут смех? Из агрономов меня уволили. И твои тут старания есть. По-соседски, значит, по старой дружбе. Девчонку какую-то на мое место превознесли. Придрались, что диплома у меня нет. Ну правильно, нет. Техникум я не кончил. А опыт? У нас вся семья — огородники природные. Ты мне единое только зернышко покажи, а я тебе полную картину нарисую. Какого роду-племени это зернышко, да где росло, да каким цветом цвело… А вы — дипло-ом!
Говорил он неторопливо и все улыбался и покачивал головой, словно жалея тех, кто так неразумно поступил с ним. И было видно, что он уже не первый раз рассказывает свою печальную историю, и ему нравится рассказывать, и он даже доволен, что его уволили.
— Разве в дипломе дело? — спросила Анисья Васильевна.
— А в чем же?
— А в том, что ты вредным человеком стал. Тебе все в свой карман. А нам таких не надо.
— Это я уж слыхал от тебя. На собрании. Здесь-то можем по-людски поговорить.
— Вот чудак. А у меня для всех один разговор. И на собрании, и дома.
— Я — инвалид. Ногу на войне потерял, не на гулянке.
— А совесть ты где потерял?
— Совесть я не потеряю.
— Правильно. Ты ничего не потеряешь. Ты ее, совесть-то, на рынке продашь. По рублю за стакан. Изменник ты — одно тебе имя.
Он нахмурился, что-то дрогнуло в нем, и он понял, что боится эту женщину. Даже сейчас, когда он уже не работает в колхозе, он все-таки боится ее так, как никогда не боялся. Ох, какая баба непримиримая! Никуда от такой не уйдешь.
Но тут же справился со своей растерянностью.
— Весь мой грех, — заговорил он, восстанавливая на лице прежнюю снисходительную улыбочку, — весь грех в том и состоит, что я — инвалид…
— Да какой же в этом грех?
— А вот, я, значит, опираясь на отсутствие ноги, не смог так самоотверженно работать и ударился в собственность…
— Ненадежная у тебя опора, — улыбнулась Анисья Васильевна. — Отсутствие ноги.
И тут он не выдержал:
— Ну чего тебе надо? — злобно зашептал он. — Из колхоза выгнала, своего добилась.
Она вздохнула и громко сказала:
— Не этого я добивалась, Гаврила Семенович. Я все ждала, когда в тебе совесть заговорит, да не дождалась… Совести у тебя нет. О чем же нам говорить-то? Прощай. Спать пойду.
Да, Гаврила Семенович своего добился: он заставил сына вернуться домой.