Но когда утром Иван очнулся ото сна, ему показалось, что он вовсе и не спал, а как-то по-особенному провел эту ночь: душа словно бы ни на секунду не засыпала, бодрствовала, трудилась. Теперь в душе Ивана было легко и чисто. Тети Шуры не оказалось в доме, но было слышно со двора, как она стучала ведрами, шаркала обувью по настилу, подзывала поросенка и кур. Иван стоял возле отпотевшего окна, смотрел на пустынную, заваленную клочковатым туманом улицу и вспоминал. Вспоминал так старательно и напряженно, будто из этих кирпичиков памяти строил в себе что-то фундаментное, непременно прочное - чтобы в будущем не подвело.
Но сначала ему вспомнилась тьма, которую он, быть может, видел нынешней ночью во сне и которую ощущал по-разному - то перетекающей, то застывшей, то вечной, то бренной. Она так ярко и ощутимо вообразилась, что ему стало чего-то боязно, и он невольно посмотрел на висевший между двух окон большой портрет своей матери - молодой и красивой, с улыбкой в глазах.
2
"Чего же я ищу? Из какой такой тьмы пытаюсь выбраться? Не лучше ли жить, как живется? Ведь не хуже других кое-что получается. Да и кто, люди добрые, не грешен в этом мире!"
В окно лился свет. Буднично тикали на стене часики с кукушкой, во дворе ласково выговаривала поросенку тетя Шура. Мир жил привычно, но душа Ивана, словно бы сама по себе взбунтовавшись, уже не могла или не хотела подчиняться общему размеренному ходу жизни. Возникали и накатывались новые образы, обволакивали его размякшее, не сопротивлявшееся сознание.
Вспомнился ему еще один обрывок сна, совсем уж странный: в сумерках заснеженной, промороженной округи приметил он отсвет огня. Среди корявых сосновых зарослей у берега реки с трудом разглядел странной, непривычной формы шалаш - из крупных звериных костей и грубо выделанных шкур мехом наизнанку. Откинул Иван полог, на четвереньках забрался внутрь. Сумрачно, но тепло. Сидели у костра пятеро-шестеро волосатых, ужасного вида человека в животных шкурах, грелись, обгладывали кости, урчали, как звери. Ивана не видели. Он примостился в сторонке, заинтересовался юношей, что-то старательно, увлеченно вырезавшим из кости каменным орудием. Иван присмотрелся - фигурка в одежде.
Взглянет юноша на женщину, сидевшую у костра, снова вырезает, от усилия морща лоб и сжимая губы. Женщина пожилая, изможденная, но как только поймает на себе взгляд юноши - улыбнется, кивнет или сморгнет ему. "Уж не портрет ли создается?!" - подивился Иван.
Неожиданно фигурку из рук юноши грубо выхватил и отшвырнул пожилой, иссеченный шрамами мужчина. Что-то угрожающе проурчал и покрутил перед глазами нахмурившегося юного резчика другой фигуркой, изображавшей полнотелую обнаженную женщину. "Голенькая", - с угрюмой игривостью вспомнилось Ивану.
Юноша промолчал, поднял свою фигурку, сдул с нее соринки и пыль; продолжил работу. Но не одежду стал он обтачивать; напротив - волнистыми полосами и штрихами украшал фигурку.
Снова не сдержался строгий мужчина, отнял у юноши фигурку, хотел было швырнуть ее в костер, но его руку перехватила та пожилая женщина...
"Я думаю о Мальтинских мадоннах, но зачем? Свет новой истины явил юноша, но за нее приходится драться и страдать, - подумалось Ивану, но хотелось какой-то простой мысли, без налета книжности и пафоса. - Выжить одно, но надо еще что-то важное доказать в этой жизни другим - так, что ли? Но мне-то какое дело до всего этого?! Хм, или мне тоже надо что-то доказать человечеству? А может, только самому себе? Глупости, глупости!.." - даже стал он махать руками, будто отбивался от мух или комаров.
За окном новое утро раздвигало сырой осенний туман. Иван без интереса наблюдал за деревней: кто-то нес от колонки ведро с водой, кто-то заводил чихающий мотоцикл, кто-то протирал глаза и зевал, стоя в тапочках у ворот своего дома. Мальта жила так, как, видимо, единственно и могла теперь жить сонно, одиноко и печально-отстраненно от большого неспокойного мира, который напоминал о себе лишь только постуком колесных пар и свистом проносившихся мимо за сосняком железнодорожных составов.
"Ищу себя? Не позднехонько ли, молодой человек, когда зашкалило уже за сорок? Ох уж мне это вечное русское нытье и недовольство собою!.. А как любовно рассказывала тетя Шура о моей матери! Да, да, забыл я о матери, просто забыл! И про отца забыл, и про отчима. Умерли они, и для меня - будто и не было их на свете. Жил в беспамятстве - так получается? Нет, нет: конечно, вспоминал, но как-то походя, на бегу, будто о чем-то постороннем и случайном".
Иван снова посмотрел на портрет матери, словно бы желая оправдаться. Мать улыбчиво и счастливо смотрела на сына из своего далекого далека, из своей молодости.
И рассказы тети Шуры, и переживания нынешних дня и ночи, и обрывки недавних снов вновь ожили в Иване.
"Кто там из тумана раннего утра идет ко мне навстречу? Такая красивая и молодая? Или я снова сплю?"
Но Иван неожиданно позвал, забыто-тонко, но надтреснуто-хрипло:
- Мама...
Однако мать не могла откликнуться, потому что жила в том своем далеко, о котором он мало и обрывочно знал до встречи с тетей Шурой. Теперь же знал много и цельно и думал, думал о нем. И о себе думал, но не так, как раньше: что вот я какой весь с макушки до пяток хороший да правильный, а как о человеке, которому еще нужно серьезно потрудиться над собой. Но что именно нужно отсечь, что следовало бы добавить и что непременно развить в себе? еще пока смутно представлялось ему.
Таким же туманным осенним, как сегодня, утром, еще и петухи не кричали, а нагущенные сумерки жались к каждому дому и дереву, юная Галина бегуче шла улицами и заулками Мальты к Григорию Нефедьеву - к своему Гришеньке, к своему возлюбленному. Она убежала из родительского дома. А родители ее, добропорядочные, уважаемые всеми люди, отец - фронтовик, слесарь из тех, что нарасхват, до зарезу нужные на железке, а мать - учительница начальной школы, надеялись, что закончит их Галинка, младшенькая, егозливая, неугомонная, но смышленая (а двое детей уже, славу Богу, пристроились в жизни), - десятилетку в Усолье, потом поступит на фельдшера или даже докторшу, выйдет за приличного парня, отстроятся они в Мальте или поселятся в Усолье, а то и в самом Иркутске и заживут в любви и достатке.
- Война-то кончилась, братцы, - живи, не хочу! - за поллитровкой порой восклицал отец; по щеке же, изрытой морщинами и в седой щетине, ползла слеза.
А дочь вон что вытворила - объявила им вчера, что беременна от Григория, что любит только его и что уйдет из школы и - будет рожать.
- Срамота какая!..
- Да ты что, убиваешь нас без ножа?..
- Ах ты, сучка!..
Галина - в двери, убежать хотела. Скрутили, заперли в чулане. Слышала она, как плакали и незлобиво поругивались друг с другом потрясенные родители. Решили - поутру пригласить повитуху, тишком спасти девчонку и честь семьи. Затихли, уснули, вздыхали и ворочались во сне в жарко натопленном доме.
Галине было жаль родителей, она любила их, но всю ночь не сомкнула глаз - упрямо отдирала подгнившую половицу. Под утро, наконец, выкарабкалась через подвал в горницу, оттуда на цыпочках прокралась во двор и в одном платьишке да в прохудившихся чунях - а на улице царила слякоть, сырой ветер бродил - направилась к своему Гришеньке. Даже не подумала, когда находилась в горнице, что можно накинуть на себя какую-нибудь согревающую лопоть да обуть боты.
Знала, где ночует Григорий, - в зимовьюшке на огороде. Там тайком от всей Мальты и всего света и любились они с самой весны, там и клялись друг другу в вечной любви. Между колючих кустов малинника и косматых, словно дерюга трав прокралась вдоль забора к дырке, боясь всполошить собак и разбудить домашних Григория. Растолкала любимого, целовала его в сонные глаза. Рассказала, что задумали ее родители. Григорий свесил с топчана длинные ноги, не сразу отозвался. Потянулся и зевнул:
- Что ж, вытравляй. А то житья нам не дадут. Чего доброго, мои прознают...
Но тут же такую получил оплеуху, что полетел на пол, вылупился на Галину. Грозно нависла она над ним, крепким, широкоплечим; а сама маленькая, тощеватая.
Почесал парень в затылке:
- А что, рожай.
И оба не выдержали - засмеялись, обнялись, утонули в ласках.
- Я никого не боюсь, и ты не дрейфь, - шептал Григорий. - Как-нибудь выкарабкаемся. Вон, на железку пойду вкалывать, а учеба... что ж, отслужу, а после уж о школе подумаем.
- Служи, служи, а мы с ним тебя дождемся...
- С ним? - не понял Григорий.
Галина значительно указала взглядом на свой живот. Снова прыснули смехом и обнялись крепче, будто того и стоит жизнь, чтобы миловаться без устали да смеяться до колик.
Рассвело - вошли в дом, поклонились сидевшим за столом родителям Григория, объявили, заикаясь и робея, что хотят пожениться, что Галина беременная. У матери кружка с горячим чаем выпала из руки, отец поперхнулся огурцом и сматерился, выскочил из-за стола.
Григорий тоже заканчивал десятилетку, и его родители, уже немолодые, надорванные жизнью люди, тянулись ради сына - в железнодорожные инженеры прочили его. Первый их сын погиб в день победы в Праге, у дочери еще до войны жизнь не задалась - развелась с мужем, спилась, бросила ребенка и где-то пропала на ленских лесосплавах, и выходил у стариков один расклад в отношении Григория - надежа и опора он для них незаменимая. "Умница, красавец, силач, - каждому бы по такому сыну!" - гордились мать и отец.
Накинулась мать на Галину:
- Ни рожи, ни кожи, а такого парня решила отхватить? Жизнь ему загубишь! Не дам, не дам!..
Отец, рослый, угрюмый деповский кузнец, надвинулся на сына с ремнем. Но Григорий и замахнуться ему не дал - перехватил ремень, накрутил его на свой кулак и мощным рывком утянул отца, не выпускавшего ремень, книзу. Тот побагровел:
- На отца?!.
Галина увлекла Григория за дверь. Выскочили со двора на улицу, сцепившись руками, и один направо рванулся, другой - налево. Снова засмеялись. Не сговариваясь, направились к вокзалу, словно бы призывавшему к себе трубными свистками локомотивов, дружным постуком колесных пар, с вихрями проносившимися на запад или на восток составами. Повстречали Шуру Новокшенову - двоюродную сестру и закадычную подружку Галины. Она, тоже семнадцатилетняя, тоже хрупкая, но жилистая, уже года полтора работала на дороге в бригаде путейцев, с утра до ночи размахивала кувалдой, ворочала шпалы, только что рельса не могла на себя взвалить, а так все выполняла, как взрослая, как дюжая баба, - ведь кто-то должен был содержать младших братьев и сестер. Мать Шуры была инвалидом, а на отца еще в сорок втором пришла похоронка.
И тут только Галина расплакалась, уткнувшись в промасленную, отсыревшую стежонку подруги - куда идти, что делать?
- В Мальте вам нельзя оставаться - поедом съедят и разлучат, рассудила Шура, смахивая ладонью под сырым простуженным носом, но оставляя под ним сажный бравый усик. - Вот что, братцы-кролики: катите-ка вы в Тайтурку, перекантуетесь пока у Груни, она баба из нашенских, путейских. Бобылка, бездетная, а изба у нее - просто избища, родичи завещали. Я ей записку черкну... Пойдемте-ка в бригадную теплушку, я вас приодену мало-мало: ведь голые почитай, вон, посинели ажно. А потом запрыгните в товарняк и через десять минут - Тайтурка вам. Заживете своей семьей. Распишитесь, глядишь. Ну, годится?
- Спрашиваешь! - оба и враз вскрикнули Галина и Григорий.
- Будто одной головой думаете, - порадовалась Шура, с интересом, но смущенно взглядывая на видного Григория. - У меня-то с моим ухажеришкой, с Кешкой-то Зубковым, не любовь, а одно горькое разномыслие.
Приодела она их в старые, поблескивающие масляными пятнами стежонки, в кирзовые, но почти новые сапоги, покормила картошкой в мундирах, посадила на площадку товарняка, попросив машиниста, чтобы тот притормозил возле Тайтурки. На прощание шепнула Галине: