Фёдор очнулся и, постанывая, попросил воды. Ему дали талого снега и еще медовухи, чтоб прибавить сил. Княжичу стало легче, и он спросил, что же произошло.
— Жутко сказывать, — ответили ему. — Анчутка в гости захаживал!
— Анчутка? — слабо переспросил княжич.
— Бес лесной! Правду лесовики говорили — обитался он здесь… Говорят, раньше она, эта чертовщина разная, от людей вовсе не пряталась, на глаза всюду показывалась. А нынче век люди живут и даже вполглаза не встретятся с лукавым, и уж веровать-то перестают, что есть оно — зло это где-то!… А мы вот повстречались, себе на горе…
Всем не терпелось покинуть это проклятое место. Перед отбытием Александр отдал приказания двум ратникам: одному велел посадить пред собою в седло ослабевшего Федора, чтобы следить за ним, а другому — позаботиться о несчастном Даниле Заточнике. Оседлав коня, Александр повернулся к Мусуду и сказал просто:
— Ты, Мусуд, поедешь о мою правую руку, — и тронул коня.
Федору Данилычу ничего не оставалось, как плестись позади. Александр, гневясь, отвернул свою благосклонность от его лица — юный князь сам назначил себе охранителя.
А впереди была извилистая лесная тропа, и стены черного леса, прикорнувшего под искрящимся на солнце снегом. Впереди был путь, который должен был вывести их к родной вотчине княжичей Фёдора и Александра: Переяславлю-Залесскому.
4. МУЖСКИЕ ДЕЛА
— Ай, стой! Погоди, сына! Погоди!.. Куды?!
— Отпусти, довольно за меня хвататься. Отпусти!
— Не пущу! Хоть бей, хоть убей, не пущу!..
Дверь, ведущая в сени, со стуком распахнулась, и появился взъерошенный, как боевой воробей, княжич Александр, за ним, уцепившись руками в плечи мальчика, семенила голосящая княгиня Ростислава.
— Довольно, я сказал! — Александр вышел на широкое крыльцо княжеского терема, и стряхнул со своего плеча руки мачехи. Он весь раскраснелся от гнева, и кусал себе губы. — Виданное ли дело, чтоб ты меня пред батькиными дружинниками позорила?! Хочешь, чтобы мужики потешались надо мной и за спиной судачили? Ступай в терем, женщина, и не лезь в мужские дела!
— В терем?! А ежели что с тобой случится, а? Не пущу! Спать не буду, есть-пить перестану!
Александр отмахнулся от мачехи и бегом спустился с крыльца. Тут же, на просторном дворе его уже ждал оседланный вороной конь, а рядом — полдюжины вооруженных и готовых вскочить на своих скакунов ратников. Все они скрывали улыбки, наблюдая за тем, как юный князь отбивается от заботы княгини, не отпускавшей его на охоту. Княгиня Ростислава, еще молодая и красивая женщина, дочь знаменитого на русских землях князя Мстислава Удалого и верная супруга Ярослава Всеволодовича Переяславского, кинулась догонять Александра, который как ветер запрыгнул в седло своего коня. Ростислава перегородила ему дорогу, широко расставив в стороны руки и, плача, спросила:
— Что же ты, Олекса, по мне проедешь?!
— Уйди прочь с дороги! — лицо Александра исказилось, а руки судорожно сжали конский повод.
— Хочешь идти на охоту — пусть твой конь по мне пройдёт! — продолжала настаивать княгиня, обливаясь слезами. — Не пущу, слышишь? Не пущу!.. Загрызет тебя серый волк, никогда себе не прощу! Уморю себя!
Александр с мучением огляделся вокруг, сгорая от стыда: на эту сцену сбежались потаращиться все обитатели княжеской вотчины. И дружинники, и разнообразные челядинцы, и девки — прислужницы княгини, и бабки-приживалки. На крыльцо вышли два брата Александра — старший Фёдор, и младший — семилетний Андрей, а с ними дородная мамка-нянька, ходившая за пятилетней Аленой — единственной пока дочерью Ярослава и Ростиславы… Все, сдерживая смех, смотрели на стычку мачехи и пасынка.
— Не смей меня позорить, женщина, — предупредил княжич, снизив тон.
— Мал еще для иного позору! — ответила княгиня Ростислава. — Что тебе не имётся здесь, в Ярославовой вотчине? Куда тебя всё тянет? Все тебе угождают, все развлекают… А ты! Образумься! Вот вернется отец твой, князь Ярослав, тогда оденет на тебя узду! Уж он-то не позволил б тебе идти охотой на волка-людоеда!
Княжич уставился на мачеху горящим взором: он старался сдержать злость, рвущуюся наружу — княгиня же упорствовала в своём. Его глаза, так напоминавшие отцовские, сцепились с полными слез, дышащими добротой и любовью, очами Ростиславы. Гнев исказил лицо одиннадцатилетнего Александра и зрители, собравшиеся во дворе, невольно подметили что-то языческое и дикое — чуждое православному духу — в чертах его юного лица. Одетый в удобные и легкие одежды, какие требовались охотнику, с кривым кинжалом за пазухой, луком и колчаном со стрелами-срезнями на седле, Александр замер на коне, неестественно выпрямившись, словно палку проглотил.
— Олексашенька! — обнадёженная его долгим молчанием, залепетала ласково Ростислава. — Олексашенька! Ну хватит серчать! Слезай с коня, айда в терем, там ты кваску выпьешь! Ну?
В ответ ей Александр стегнул витнем своего скакуна и с места развернул его: конь, вздыбившись, с громким ржанием рванулся в сторону, пролетел мимо крыльца, разогнал зевак у дворовых построек, и, таким образом обогнув княгиню, устремился к распахнутым воротам. Княжич звонко гикнул, и ратники, услышав клич, вскочили на коней и устремились за ним. Подняв облако пыли, они скрылись за воротами вотчины.
— Куда же ты! Олекса! Олекса! — в отчаянии запричитала княгиня, беспомощно проводив глазами пасынка и его спутников. Несмотря на все её старания, они улизнули и только Бог ведал, что могло случиться с Александром!
Ростислава ухватилась за сердце, зашаталась, и упала бы, если бы не заботливые дворовые бабки, подхватившие её под руки. Кудахтая, они отвели княгиню в терем, где, усадив в светелке подле окна, привели в чувство студеной водой. Ростислава, отойдя от помраченья, вновь залилась слезами; её не утешила даже Алена, прибежавшая к матери. Княгиня отослала дочь с нянькой, чтоб та не печалилась рядом с нею.
Старухи меж собой, собравшись кружком в сторонке, шептались, спрашивая друг друга, что же произошло меж княжичем и его мачехой. А оказалось вот что: вблизи Переяславля этим летом объявился волк-людоед, загрызший уж с дюжину крестьян чуть ли не у самых городских стен. Люди всполошились, нашлись добровольцы — решили облаву устроить, вытравить косматого да и снять с него шкуру. Узнав о сём, Александр пришел в восторг и объявил тотчас, что тоже будет участвовать в травле вместе со своими телохранителями. Это обрадовало добровольцев, всё-таки княжеские ратники не крестьяне да холопы — а надежные воины и опытные охотники. Княгиня Ростислава, сведав про планы пасынка, ужаснулась и попыталась остановить его. Но разве княжич будет слушать её?… А князя Ярослава нет; в Суздале он, где собрались многие знатные и могущественные князья на великий совет: там Ярослав решает судьбу Михаила Черниговского. Так что некому образумить княжича, некому одёрнуть да приструнить! А охрана Александрова выполнит любой каприз мальчишки.
Княгиня, не желая, чтобы её расстройство видели столпившиеся в светёлке приживалки, велела им уйти, позволив остаться только одной — Дуняше, той, что доверяла и с которой одинокими вечерами вела долгие беседы. Ей она и принялась выговаривать свои тревоги и боль:
— Ох, горе мне, горе!… Ох, ноет сердце, не могу! Как же могла я упустить сына на эту охоту? Что ж делать мне, несчастной?!…
— Не убивайся так, милая! — сказала бабка ласково. — Не один же Александр отправился на охоту, охрана его с ним. Они его оборонят от опасности. Оборонят!
— Дуняша, Дуняша! — зашептала Ростислава. — Как не убиваться? Пусть не носила его под сердцем, пусть не рожала в муках, зато люблю его пуще, чем если б родным был!.. Помню, принесли его ко мне в светелку: улыбку, глазки его увидела и поняла: моё это дитя, что воля на это божья! Сама его пеленала, купала его, кудри его расчесывала гребенкой, выхаживала!… А он? Не любит меня Олекса! Ой, не любит!
Когда бабка принялась разубеждать её, она прибавила горько:
— Не любит! Забирали у меня Федю, чтоб кормильцу передать — так он плакал да голосил как резаный, всё прибегал ко мне да на коленях у меня хоронился от своего наставника! Андрюшу забрали — он меня умолял остаться с ним, а сейчас порою приходит в светелку и ласково разговаривает со мною, про радость и про кручину сказывает!… Олексу забрали — так он даже не оглянулся на меня, забыл сразу же про меня, не горевал, не убивался! Не нужна я ему!… Сердце у него черствое, не отзывчивое!
— Что поделать, княгинюшка, — покачала головою Дуняша, успокаивающе поглаживая Ростиславу по белой руке. — Таков уж обычай: мож суров, но обязателен. Кто ради материнской боли будет его переиначивать? Так уж повелось: княжий сын с мамкой милуется до Пострига, а там, как состригут в назначенный срок с молитвами его кудри, так отдаётся он на воспитание мудрому воину, чтоб кормилец тот вырастил из него крепкого, славного мужа. И нельзя уж мамке приласкать сына да потискать в объятиях как прежде. Нельзя уже матери уму-разуму дитя учить, да наставлять по-своему, по-матерински!… А что холоден Олекса — так это в батюшку сын пошел. Ведь князь Ярослав и суров и строг — и не улыбнется, не пошутит, а только знай — смотрит своими грозными очами так, что горло перехватывает! Зато супруг твой, Славушка, князь знаменитый, бесстрашный, а значит, и сыновья его будут славу стяжать и страха не ведать!
Ростислава еще пуще разрыдалась, качая головой:
— У Ярослава сердце бесстрашное, это так. Но до чего черствое!… Что я ему? Калита ему дороже, чем я… Когда отдал меня отец ему в жены, разве думала я о том, что Ярослав сребролюбив и ко мне безразличен? Пятнадцать годков мне было от роду и, кроме мамкиных и нянькиных объятий, иных я ласк не знала!.. Первое прикосновение мужнино для меня откровением стало и сладостней того откровения я не знала и не знаю… Полюбила Ярослава без памяти, отдала всё что было, старалась, угождала… Но не нужно было ему супружеского счастья! Ему земли нужны богатые, города торговые. Задумал он свой порядок навести на землях новугородских и владимирских — так братьев своих меж собой рассорил и на отца моего войною пошел. А когда к тестя присоединился и брат его родимый — Константин, то и на него руку поднял, позабыв всё святое…
Бабка заохала, прижимая ладони к щекам.
— Я тогда уже родила Феденьку, первенца моего… — вспоминала княгиня, — Ярослав оставил меня здесь, в своей вотчине, а сам на брань отправился. Разбили его тогда, полонил его мой отец. О, сколько всего я тогда натерпелась! Думала — если отец мой родимый убьет Ярослава, то и сама жить не буду! Поднимусь на башню — да и кинусь вниз! Так и решила… А потом ратники отца за мной прибыли — батюшка миловал Ярослава, но меня решил у него отнять в наказание за предательство… Увезли меня силой, вернули к отцу, разлучив и с мужем и с сыном… Разлука эта была горше смерти! Молила я отца — руки его целовала, в ногах его валялась — чтоб позволил он мне вернуться к Ярославу! Как я просила его! И отец со временем сжалился надо мною, горемычной, сменил гнев на милость и отправил меня к мужу…
— Батюшка твой, Мстислав Удалой, был благородным, славным мужем! — прибавила Дуняша со вздохом. — Да будет земля ему пухом, а слава его имени столпом в веках!
— Ох, Дуняша!… Знаешь ли ты, что увидела я, вернувшись к мужу? Ярослав даже не думал вырывать меня из отцовских рук! Он смирился с похищением и позабыл обо мне!… — Ростислава уронила голову на руки и примолкла. Дуняша ласково приобняла её, утешая, и княжна глухо заговорила вновь: — Успел Ярослав в мое отсутствие и жениться вновь и вдовцом стать — жена родила ему сына да и умерла чрез полгода! Меня он принял назад, супругою назвал и ложе его согревать дозволил… да только не стал ко мне ласковей и ближе, не узнала я его любви сердечной! При свете дня Ярослав меня и не замечает, лишь ночью темной вспоминая, что есть у него супруга! Тень безвольная я подле него, а не душа его!…
— Полно, полно тебе, княгинюшка! Вода камень точит — так и терпение, забота и ласки женские черствость мужскую изводят. Не любил — так полюбит! Время пройдет и привыкнет муж к ласке, прикипит сердцем за заботу! И никуда после этого не денется, ясынька ты моя.
— Крепче камня Ярослав! Ничто не тронет его сердца… И страх меня берет с того, что Олекса пуще всех на отца похож! Ой, болит из-за этого моё сердце!
— Да разве худо это? Эвон, какой богатырь растет! Все им любуются.
— Отцовская кровь в нём горит, а ежели так, то бессердечен он так же, как и Ярослав. Но худо не это, а то, что Ярослав ни перед чем ради желанной добычи не останавливается… Он поднимал руку на родичей, на единокровного брата — и снова это сделает — сейчас или потом. Для него клятвы и кровное родство значат не больше, чем пыль на дороге!
— Что ты! Что ты! — испугалась Дуняша, и опасливо оглянулась: не подслушивает ли кто? — О чём ты толкуешь? Да разве Олексашенька сможет когда-нибудь из корысти поднять руку на родичей своих?
Ростислава уставилась покрасневшими глазами в распахнутое окно. За ним цвел месяц зарев да последние деньки пред яблочным спасом, наполненные мягким солнечным светом, теплым небом и душистым ветром.
— Сможет, — выдохнула она так тихо, что и сама себя не услышала.
Александр в сопровождении своих охранников промчался по улицам Переяславля, вынуждая прохожих жаться к стенам домов. За воротами, у рва, уже стояли мужики, вызвавшиеся идти на волка-людоеда: вооружены они были луками, топорами и кинжалами. Рядом с охотниками бегали два крупных пса с широкими мордами, это были загонщики, натасканные охотиться на крупных зверей.