И вот, наконец, выпускной. Девчонки уже оценили мою нереально тонкую талию. И чьи-то преображённые жгучей чёрной краской волосы. И чью-то синюю — мертвецкую, как выразился Ермаков — губную помаду. И чьи-то ещё туфельки — переплетенье тонких ремешков, которыми к пятке цепляешь спицу-каблучок на золотой подошве. Кто мог прийти в таких? Только Наташка. Передвигаться в них было просто нереально — как встанешь на ноги, когда закончится торжественная часть?
Все наши молчат про то, как же им жутко. Уже пятьсот раз со сцены нам сказали, что мы больше не дети, нас выпускают в большую жизнь. Я трясу головой, чтобы меня не одолели давешние мураши. Моя золотая медаль путешествует где-то по рядам. Мальчишки по очереди тянут её в рот. Все знают, что золото пробуют на зуб. Правда, никто не представляет, каким оно должно быть. И всё-таки все пытаются её грызть, пока, наконец, медаль не доходит до моей мамы, и мама не прячет её в сумку.
На столах нас ждёт угощение.
Мама Петрова в самом деле знает ходы. Она привела к нам и отбивные, и апельсины, и даже бананы.
Мне хочется попробовать банан, я спотыкаюсь обо что-то — это сброшенная золотая туфелька. Наташка, хозяйка туфелек, уже танцует босиком. Я не вижу её — в сполохах света не поймёшь, где чья рука, чья голова… Мне хочется туда, ко всем. Я оставляю на столе банан. Взрослые толпятся у стены, глядят на нас.
И даже Аминат танцует. Сегодня такой день!
Только Серёжа не отходит от своей мамы. Он так и не начинает танцевать, и после они идут домой. «Тоже мне! Надо ведь ещё встречать рассвет», — думаю я и в это время смутно чувствую, что между мамой и сыном существует редкая общность.
Я смотрю на других одноклассников, идущих со мной по серой улице, на их мам и пап. Нет, ни у кого больше такой общности с родителями нет.
Вскоре меня снова ждали экзамены — вступительные в институт. Сочинение я написала на «четыре», и когда мы — толпа абитуриентов — попросились посмотреть свои ошибки, у меня в двух местах было подчёркнуто волнистой линией. Девушка, показавшая нам наши работы, только пожала плечами:
— Подчёркнуто — значит, по-русски так не говорят! Стилистика…
И по её лицу я поняла, что разговор окончен. Почему-то было невозможным спросить у неё что-нибудь ещё.
Следующим надо было сдавать английский. Надо так надо. За него я нисколько не боялась. Английский у нас в школе был поставлен так как надо. Это был один из любимых уроков. На нём можно было сколько угодно фантазировать. Даже такие тихони, как Петров, включались в общую игру.
Ольга Ивановна всем нам дала английские имена — меня, конечно, звали Полли. Как по-русски, почти так и по-английски.
Мы были — английский класс. У каждого из нас была английская семья. Впрочем, детали можно было менять. В зависимости от темы урока мои родители побыли и безработными, и учёными, плававшими на большом научном корабле, и даже придворными короля Ричарда Третьего, жившего, как известно, в пятнадцатом веке.
Прочтя в учебнике очередной рассказ, требовалось дописать его и разыграть в лицах продолжение. Мы спорили, что будет дальше с персонажами, и Ольга Ивановна разрешала нам шуметь — лишь бы все говорили только по-английски.
— My name is Polly, — улыбнулась я двум экзаменаторшам, предвкушая интересный разговор, — and I’m from…
Я назвала свой посёлок.
— What? What? — прервала меня женщина с чёрным каре. — What is your name?
— Polly, — машинально повторила я. У меня ведь мозги уже переключились на английский.
— Здесь написано: «Радюхина Полина Константиновна». Разве Полина — это Polly?
— Sorry, — сказала я. — But our English teacher…
— Teacher, — поправило чёрное каре.
— Sorry, — поправила и её напарница.
— Сори, — в испуге сказала я, чувствуя, что мураши уже покусывают мой затылок и вот-вот поползут по ушам вперёд — на щёки. Захотелось чесаться.
— What is full name for Polly? — спросило чёрное каре.
— Don’t you know, the full name for Polly is Maria? Not Polina — Maria!
Я переспросила:
— Вот?
Чёрное каре обратилось ко мне с длинной тирадой. Я наполовину разобрала, наполовину догадалась, что мне предлагают не тратить зря своё и чужое время, а перейти к вопросам из билета. Но только я стала говорить, меня снова прервали. Мурашки ползали по щекам, и не понимала, что мне говорят. Слова, лишённые налёта игры, к тому же произносимые без тени доброжелательности, становились неузнаваемыми. Вдобавок, и выговаривались-то они иначе — наверно, правильнее. Преподавательницам вузов само собой полагается иметь настоящее английское произношение.
Впоследствии я не раз замечала, что люди, для которых родной — наш русский, придают особое значение правильному выговору всяких там английских «S» и «R».
Наверно, со школьных времён мне удалось улучшить своё произношение, хотя от акцента всё равно никуда не деться. Много раз мне приходилось по разным поводам перекинуться словечком с англичанами, американцами и прочими носителями языка. И я точно знаю, что никто из них, уловив акцент, не станет относиться к тебе с таким пренебрежением, как наши, полагающие, что их английский выговор чуть лучше твоего.
И только много позже — когда я поступила таки в университет, и когда закончила его и работала по записанной в дипломе специальности — «журналистика», и в самом деле моя работа была связана с поездками по разным городам, меня ждало большое удивление. В большом портовом городе я брала интервью у фирмача вместе с коллегой, местным журналистом, который, болтая по-английски, даже не думал задирать к нёбу язык, чтобы нащупать какие-то там альвеолы. Он совершенно без комплексов, по-русски свистел в «I see», рычал в «to run», «to read» и во всём прочем, содержавшем «r». Это было немыслимо, и в изумлении я ляпнула:
— Слушай, а почему у тебя такое плохое произношение?
Коллега только рукой махнул:
— Они же понимают меня, и без проблем. Так почему я должен стыдиться своего акцента?
И он добавил с пафосом:
— Я русский человек — что, надо издеваться над собой, чтоб это скрыть?
Было похоже, что его спрашивали об этом уже не раз, ответ был наготове. Может, в своё время коллеге порядком доставалось за его выговор. Он, например, мог тоже провалиться на экзамене…
Чёрное каре произнесло мудрёную фразу, в которой я кое-как разобрала, что мне подумать надо было, прежде чем ехать поступать в Москву.
Дома меня устроили на работу — в посёлке, на завод. Место нашлось в химической лаборатории. В какие-то растворы надо было добавлять что-то ещё и следить, когда именно они покраснеют. Или позеленеют. Мне объяснили, что я стала взрослой, а взрослым часто приходится делать совсем не то, что любишь.
Аминат поступила в строительный техникум. В группе с ней учились одни мальчики, и её по-прежнему не отпускали в кино. Я думала, что это уже не имеет для неё значения. По утрам она выходила из дома в 5-30, чтобы успеть на занятия. Многие из нашего посёлка работали или учились в городе. Народу набивалось полным-полнёхонько, и Аминат должна была возненавидеть и автобус, и саму дорогу в город. Но она, как прежде, по выходным просила меня съездить с ней в кино. А после сеансов мы ещё катались по городу в троллейбусах — от конечки до конечки.
Однажды, уже после Нового года, в троллейбусе Аминат сказала:
— Смотри — Петров!
— Где Петров? — переспросила я без всякой радости. Мне казалось, что все подряд смотрят на меня и думают: «Она закончила школу с золотой медалью, но не поступила в институт».
— Вон тот — Петров.
На задней площадке стояло несколько парней, все — выше меня ростом, и Петрова я не узнала бы. Надо же было так вытянуться! Они говорили о чём-то, не замечая нас.
— Он в кулинарном училище, — сообщила Аминат. — Поваром будет.
— Как его мама, — сказала я.
— А мама умерла, ты знаешь? — спросила Аминат.