-И что он, послушал?
-А куда ему было деваться? Добрался с помощью добрых людей. Упал перед нею, Матушкой, молился. Долго молился. Не осталась она равнодушной к его молитве. С тех пор как отрезало. Ни капли в рот не брал. Подвизался в монастыре. Дело нашел себе по сердцу. У него ведь руки были – золотые. С тех пор в Серпухов народ идет, к «Неупиваемой чаше». Почти сто сорок лет икона исцеляет. А ты говоришь – доска.
-Внушение! Сейчас еще круче. Кодируют!
-Эх ты, темнота! Круче! Кодируют! Не дай Бог такое. Кодирование – тот же плен. Все равно сам за себя не отвечаешь. Тебя кодируют, как подопытного кролика. Тобой распоряжается кто-то. А ты? Сам ты кто? Сам ты для чего? Можешь принять решение. Можешь?
- Тише ты! Не кипятись! Чего заскрипел? Люди спят.
-Да знал я одного закодированного. На год сдался. Терпел, а год прошел, бегом помчался за бутылкой. Это болезнь. А мы все осуждаем – пьяница, пропойца, пьянчуга, пьянь подзаборная, алкаш, выпивоха, тихий алкоголик. Все ругаем, все измываемся. А ты представляешь, что кто-нибудь будет обзывать так астматика или язвенника?
-Сравнил. Эти же по своей воле. Никто их пить не заставлял. Ну, твоего Петюню, то бишь, Петра Палыча.
-Душа болела у Петюни. Душа. Вот он ее в водке и отмачивал. Деревенский Петюня, оторвался от дома, от корней, от икон, от брата близнеца. Сиротой остались рано: батька, за ним мать через несколько лет потеряли. Хорошо, тетка пригрела. Да все равно, родную мать разве заменит кто-нибудь? Батьки нет - полсироты, а матери нет – полная сирота.
-Это так, с этим не поспоришь.
-Да еще реклама эта кругом. На соседнем доме, где магазин «Чарка» плакат на всю стену:
«С нами даже будни становятся праздником!»
-Не врешь? Так и написано?
-Чего врать! Так и написано. Покупай в любое время дня и ночи. Магазин круглосуточный. Праздник круглосуточный. А потом дети праздника рождаются. Замкнутый круг.
***
-Ну что, проснулся, пьяница проклятый?
-Пьяница проспится, а дура – это надолго!
-Давай, давай, что ж ты к дуре то прилепился? Все соки выпил? Хоть бы ты, Петька, совесть поимел. Пашка от водки загнулся, а ты в очередь встал. Хоть бы выводы делал. Вы же с ним - одно? Не страшно?
-Не лезь, Зинка, под шкуру, итак тошно. Дай тридцатник, пойду пивка куплю!
-Щас, два тридцатника. До получки сотня осталась, а в холодильнике мышь повесилась. Петька, иди ты хоть поработай куда. Сил уже нет тянуть на себе весь дом!
-Ты знаешь, Зинуля, что у меня здоровья нет! Я, можно сказать, инвалид. Мне больше трех килограмм поднимать нельзя, доктор сказал.
-Вот ты больше поллитры и не поднимаешь.
-Эх, женщина. Никакой в тебе жалости, никакого сочувствия. Я, можно сказать, сирота. Пашку, родного брата потерял. Теперь моя очередь.
-Хватит давить на жалость!
-Дай тридцатку, Зина. Ты меня теряешь.
-Туда тебе и дорога!
-Злая ты, Зина. Как без мужика будешь? Кто тебе стакан воды на старости лет подаст?
-Воды он мне подаст на старости лет. Я ему водки стакан, а он мне воды. Бартер. Не старость – сказка. Иди, Петька, иди. Я звонила Валентине. Им в магазин грузчик нужен. Она тебя берет с испытательным сроком.
- Помирились с Валентиной! Пашку сжевала твоя Валентина! А ты к ней! Предатель ты, Зина! Забыла, как ругались с ней?
-Да из-за вас же и ругались. Вы ж как соберетесь, только бутылка на уме. Все общение за столом!
-К Валентине твоей, грымзе, не пойду, даже не проси. Я видел, как они просроченное продают, дату изготовления перебивают и впаривают людям. Да и хахаля ее нового видеть не могу.
-О! Честный какой нашелся. Иди, Петька, с глаз. Видеть тебя больно. Зрение падает.
Два шага по коридору. Дверь привычно скрипнула, выпуская Петра Палыча на свободу. Подъезд с обшарпанными стенами встретил, как родного. Они с Пашкой скоротали в нем не одну ночь. Это когда он от Валентины ушел. Бывало, Зинка не пустит, сядут на ступеньки и коротают ночь за разговорами. Все планировали, как заживут в отцовском доме. Пашка собрался да и уехал, а Петру не удалось. Зинка не пустила. Да, если честно, побоялся. Зинка иногда хоть тарелку супа нальет, а если Петька копейку какую заработает – в доме праздник. Сразу на все покупают колбасы, конфет и всяких других деликатесов. Рациональность и Зинка не любили друг друга.
***
Петр Палыч вышел из подъезда. На скамейке сидел Валерка, друг по несчастью.
-Доброе утро!
-Доброе!
-Не спишь?
-Да какое там. Тошно. Моя пила с утра завелась. Вот же баба мне досталась. У всех бабы путние, а эта – чемпионка по издевательству над мужиком.
-Моя Шура золотая была! – Валерка стал вытирать грязной рукой набежавшие слезы. – Одно плохо в ней – сиротой меня оставила.
- Золотая, потому что была. Что я не помню, как ты ее гонял?
-Не ври, Палыч. Любила меня, а я уж как ее любил! – пьяные слезы потекли ручьем.
Зрелище не для слабонервных. Волосы у Валерки не стрижены полгода, Рубашка мыла не видела столько же. Петр Палыч взял над ним шефство, поначалу даже невесту искал Валерке. Но желающих скрасить его будни не нашлось, да и Валерка тосковал по Шурке безутешно, особенно, когда выпьет. Цветов с клумбы у подъезда нарвет, да плетется на кладбище плакать. А там, глядишь, и нальет кто. На кладбище и рюмку полную можно найти на могилке. В России и покойникам наливают.
- Тоже мне, сирота. Бугай. Радуйся, свобода полная. Никто не пилит.
-Ага! Пусть бы пилила лучше. Дома быть не могу. Все мне мерещится, Шурка моя на кухне макароны варит. Я макароны Шуркины знаешь как любил? И как она их умудрялась так сварить, каждый сам по себе?
-Кто сам по себе?
Валерка от неожиданности поперхнулся слюной:
-Ну, каждая, макарона. Тьфу ты, макаронина.
***