19953.fb2
«Здравствуй, братик мой Петруша!
Прости, что потерялась, не пишу, да и ты не пишешь. Да и пишу не от хорошей жизни. Болею. Не знаю, сколько мне осталось, братик. Уйду скоро к папке, к мамке, к Павлуше. Один ты останешься на белом свете. Обо мне не плачь, свечку в церкви поставь, все радость будет. Пишу так, потому что знаю, врачи даже оперировать отказались. Так что панику я не навожу понапрасну, не думай. А пишу тебе, братик мой, потому что важное дело тебе поручить хочу. Ты же наш старый дом помнишь? Я и не знаю, жив ли он. Мне мама приснилась, Петруша. В платочке, в платье темно-синем с воротничком в горошек, помнишь? Снится мне, что стоит она возле яблони в саду, смотрит на нас. Я самая первая иду по дорожке. А она мне:
-Лидочка, дочка. Нельзя тебе уходить, потерпи, голубка моя! Павлушу потеряли, давай хоть Петрушу спасем!
А я ей:
-Как, мамочка? Я его двадцать лет не видела, даже Павлушку проводить не смогла. По нашим временам разве осилишь эту дорогу?
-Знаю про ваши времена. И войны нет, а худо живете, умираете от водки да хворей. Да ни об этом я, Лидочка! Напиши Петру главное. Вы не помните, маленькие были. Как церковь нашу разрушили, мы с бабами иконы по домам разнесли. Я унесла Неупиваемую чашу. Пьянство – беда наша. Отец пьяный вечно. Да Пашка с Петрушей не трезвее. Икона эта – целительная. По вере чудеса творит. По вере. Я, как заболела, перед больницей на чердак унесла: и икону и Евангелие. Побоялась. Мальчишки стеснялись, если кто в дом входил, особенно учительницу стеснялись. Подумала я – вдруг придет, чего мальчишек мучить. Не понимают, сердешные. С больницы то я не вернулась. Нельзя, чтобы она пылилась на чердаке. Дом наш скоро завалится. Я знаю, вижу. Покосился весь, горемыка. Крыша вот-вот рухнет. А икона в рушнике завернута, а сверху в мешке холщовом, а мешок это в старом ящике. Напиши Петьке. Пусть съездит, заберет Матушку оттуда.
-А что же ты Петьке об этом не скажешь?
-Да разве до него достучишься?.
Вот так вот, Петенька. Я как проснулась – сразу тебе письмо написала. Прости, братик, если что не так. Наверное, не свидимся мы. Что приедешь прощаться со мной – не надеюсь. Ты хоть в дом наш съезди, выполни просьбу мою последнюю. Мою и мамину. Спаси тебя Господь, братик мой. Я ведь тебя очень люблю. Редко говорили мы друг другу об этом, а жаль. Помню, после войны – голод. Вы родились с Пашкой маленькие, в чем жизнь держалась? Мамка вас в валенки новые засовывала и на печку. Так и выходили мы вас. Так и стоите в глазах: два валенка, а из них головенки кругленькие в платочках торчали. Пашка крикун был, а ты спокойный, Петенька. Я тебя , помню, возьму на руки и пою. А ты глазки свои синенькие распахнешь и слушаешь, слушаешь. Хлебушка пожую тебе в тряпочку вместо соски. Хороший мальчик был, ласковый. Думаю, что ты и сейчас такой, и ничего не поменялось. Целую тебя, братик.
Лида.
Петр Палыч стоял на ступеньках, прижав письмо к груди. Слезы текли по небритым щекам, а он ничего не замечал. Не заметил соседа Василича с пятого, который шел выносить мусор. Протиснулся мимо, спросил:
-Палыч! Ты чего? Случилось что?
Петр Палыч словно очнулся:
-Да все нормально, Василич.
-Ну-ну, ты, если что… того… не стесняйся.
-Василич, займи пятьдесят рублей, горе у меня, сестра помирает!
-Ты че! Ты же вроде один остался. Пашка помер.
-У меня сестра в Омске. Лидка. Любимая! Она меня вырастила, на печке, в валенке! – Петр Палыч заплакал, просто, без всякого стеснения.
Василич горестно сплюнул на ступеньки:
-Ну-ну, не плачь, есть у меня заначка, щас принесу, погодь тут.
Петр Палыч аккуратно вложил письмо в конверт, сложил пополам и всунул в грудной карман рубахи, еще и пуговку застегнул, чтобы наверняка. Василич обернулся быстро. Протянул сложенную вчетверо купюру, видно место для заначки было уж очень маленьким.
-Спасибо, Василич! А ты что дома?
-Да работаю теперь через день. Выходной.
-Так может, давай? Со мной?
-Не! Моя Катястрофа на даче ждет. В семь автобус. Надо помочь, забор подделать.
-Да подождет твой забор, Василич! Горе у меня.
-Ну, давай, сгоняй за чекушкой. Я тебя тут подожду.
-Да что нам чекушка на двоих. Чего смеяться. Сбегаю за нашей, за пролетарской, на пятый этаж.
-Не подохнем от нее? Мне забор подделать. Катька ждет.
- Не подохнем. Фирма «тетя Мотя». Не водка – класс!
Петр Палыч обернулся мухой на пятый этаж - тудаобратно – не привыкать. Даже тридцать рублей сэкономил. Сели на скамейку. Выпили. Молча.
-Ты, слышь! Не горюй. Жизнь – она такая.
-Да, Василич. Знаю. Я привык. Все уходят. Сначала отец. Мы с Пашей совсем малые были. Под корень нас тогда. Потом мать. У тебя родители живы?
-Да где там! Уже двадцать лет, как сирота.
-Вот –вот. Сирота. Хоть и сам седой, а сирота. Пока родители есть, у тебя стена за спиной. А так – один в поле. Была Лидка, хоть мы и далеко были. А теперь и Лидка уходит.
-Жизнь – она такая… Ты прости, Петруха, поехал я. Забор. Да и Шурин меня ждет. Кабанчика завалить надо. Дела.
- Постой, Василич, деньги остались еще на одну. Повторим!
-Не, Петруха. Не могу. Дела.
- Счастливый ты, Василич! В деревню. Кабанчик. Есть ли та деревня сейчас?
-Моя есть. Правда, в три раза измельчала. Да летом дачники понаехали. Огороды. Жизнь идет потихоньку. А твоя?
-Моя? Не знаю. Да я и не был там давно. Хата моя, наверно, скоро завалится совсем.
-Во! А ты сидишь тут. Чего сидишь? Поезжай. Хоть посмотри!
-Точно, Василич! Надо ехать! Надо. Я ведь письмо получил. Письмо! – Петр Палыч полез в нагрудный карман рубашки, достал аккуратно сложенный конверт, подал Василичу:
-Вот, читай!
-Да ты че? Личное?
-Читай-читай, не бойся.
Василич долго шевелил губами, в конце даже слезу смахнул. Помолчал, крякнув, словно рюмку проглотил.