Тукция сидела на ложе и бранила рабыню за опоздание.
Невольница должна была будить госпожу чуть свет, приготовлять для нее лаватрину, причесывать, одевать, потом убирать ложе и подметать кубикулюм.
Выйдя по настоянию Суллы замуж за Ойнея, она не испытала радостей супружеской жизни: грек оказался человеком хитрым и жадным, но слабовольным, и она с первых дней подчинила его себе.
Вначале ее радовало освобождение от постыдного ремесла, одна мысль о котором угнетала день и ночь, а потом, став хозяйкой, Тукция загрустила. Патриций, вытащивший ее из грязи, не приходил, а образ его стоял перед глазами. Она ожидала, что он будет гостем на ее свадьбе, и внимание, уделенное ей, бывшей блуднице, возвысит ее в глазах присутствующих. А он так и не явился.
Подчинив себе Ойнея, Тукция прибрала к рукам всё хозяйство: пища для блудниц готовилась под ее наблюдением, одежды она закупала сама, а плату с гостей хотя и получал муж, однако он должен был давать ей точный отчет.
Она имела рабов, приобрела лектику, безделушки, драгоценности и появлялась на улицах свежая (опытный глаз мог бы заметить притирания и румяна), веселая, окруженная толпой блестящих бездельников. Но это не удовлетворяло ее.
Кровавые дни господства Суллы, а затем Цинны и Мария не отразились на ней. Она не понимала, чего хотят эти мужи, за что борются; но одно было ясно: гибнут люди.
Ойней был хитроумнее Тукции — знал, к чему стремятся Марий и Сулла, но подлая душа его искала извилистых троп, чтобы уцелеть. Когда Рим занимал Сулла, Ойней, чувствуя себя в силе, выдавал ему марианцев, пытавшихся укрыться в лупанаре или по соседству. А после захвата города Цинной принялся вылавливать сулланцев. Он сумел так ловно повести дело, что обе стороны считали его своим. Жадный, он старался заработать побольше (ему платили с головы), и это удавалось.
Ойней перестал сидеть у входа в лупанар. Теперь деньги с посетителей взимала Тукция и злилась, что муж пропадает. Она спорила с ним, обвиняя его в темных делах, требовала, чтобы он не уходил из дому, и грек обещал, клянясь троицей богов, но как только наступала ночь — незаметно исчезал.
Решив однажды его дождаться, она не легла отдохнуть с утра, как это вошло у нее в привычку, а сидела, греясь на утреннем солнце, у водоема. Статуя Приапа, потрескавшаяся от зноя и почерневшая от дождей, стоили рядом. Бог плодовитости видел ее входящей в этот дом и теперь смотрит на ее благополучие. Но увы! Детей у нее нет: разве от этого лысого грека можно зачать? И вообще способна ли она стать матерью после пьяной, развратной жизни простибулы?
— Что не легла? — послышался веселый голос мужа. — Неужели захотелось взглянуть на румяноперстную Эос и поклониться златокудрому Фебу-Аполлону?
Тукция вскочила:
— Мне надоело это, понимаешь? Я не буду больше встречать гостей, принимать от них плату! Клянусь Венерой — если ты не прекратишь своих тайных дел, я расскажу о тебе нашему господину, когда он вернется!
Ойней смутился, глаза беспокойно забегали.
— А сегодня, — продолжала она, — я посажу у входа девушку: пусть она получает деньги!
Жидкость проснулась в нем.
— Что? Девушку? Чтобы обворовывала нас? Побывает по посетителей, а она скажет — сорок.
Тукция схватила его за грудь и трясла с такой силой, что грек побледнел от бешенства.
Что-то тяжелое упало к его ногам. Тукция проворно нагнулась. Это был кожаный мешочек: зазвенели монеты, когда она принялась его развязывать.
Но Ойней старался вырвать его из рук жены.
— Отдай, — шипел он, — отдай, подлая! Эти деньги мои…
Грек ударил её по руке. Она, вскрикнув, уронила мешочек: серебряные динарии, звеня и прыгая, покатились по двору.
Ойней подозрительно огляделся. Кроме него и жены, во дворе никого не было. Упав на колени, он принялся дрожащими руками собирать серебро, и губы его шептали проклятия.
Бледная, Тукция смотрела на мужа.
— Берегись, супруг мой, — тихо вымолвила она. — Я не знаю, за что тебе платят, но боюсь этого серебра! Унеси его, куда хочешь, чтоб никто не увидел!..
Ойней овладел собою.
— Боишься? — скривил он губы. — А чего? Эти деньги я заработал…
— Где? Как?
— Не твое дело, — пробормотал он, пряча мешочек на груди. — Меня не будет дома еще две-три ночи, а потом вернусь… навсегда…
— Не верю! — перебила Тукция. — Твое место здесь!
Она топнула с такой силой, что гладкие камешки, которыми был обложен водоем, рассыпались, и, не глядя на Ойнея, вошла в лупанар.