Мы кричим: «Где он?» — и, практически не слушая ответа, начинаем реветь горько и безнадежно, понимая, что Бобика больше нет и не будет.
Мама завела нас в квартиру и рассказала, как было дело. Мамин рассказ: «Пришли мы с Бобиком в милицию. К нам кинулась незнакомая женщина и закричала: „Каштанка, Каштанка!“.
Бобик бросился к ней. Оказывается, она ждала начальника, чтобы подать заявление о пропаже собаки, по которой очень скучают ее дети.
„Как видите, — продолжала мама, — Бобика звали Каштанкой. Зато посмотрите, что я купила. Это патефон. Продавец, узнав о Бобике, подарил вам в утешение эту пластинку“.
Мы рыдали. Плевать нам было на чужих детей. Пускай Каштанка принадлежит им, но Бобик-то был наш!!!
Мама волновалась, и все никак не могла попасть иголкой на пластинку. Промахиваясь, игла издавала злое шипение, и это как нельзя кстати соответствовало нашему горю. Наконец она попала в нужное место, и низкий спокойный голос из патефона произнес: „Крибли-крабли-бумс. Есть здесь кто-нибудь? Садитесь-ка поближе“. Мы замерли, а голос продолжал: „Что бы это рассказать вам сегодня?“.
И он поведал нам историю одноногого оловянного солдатика, влюбленного в балерину. Балерина стояла на одной ноге, высоко задрав другую, и солдату казалось, что балерина тоже одноногая! Ну чем не пара?! Но зловредный черт из табакерки строил козни. Он мешал не только солдату, но и актеру Литвинову — перебивал и дразнился. Литвинов ужасно огорчался и неоднократно ставил ему на вид, засовывал в табакерку, но черт выскакивал снова.
Несколько месяцев мы разрабатывали план, как украсть Бобика. Самым сложным было отсутствие жизненно необходимой информации — адреса женщины. В милиции, как сказала мама, сменился начальник, и адреса ее никто не знал. „Ничего нет тайного, что не стало бы явным“, — любила повторять моя матушка, заподозрив меня во лжи. Скоро стало явным (Леськина сестра донесла), что не было никакой милиции и никакой Каштанки. Просто родители решили, что Бобик будет отвлекать нас от учебы, — через три месяца мы шли в первый класс. Бобика отдали в хорошие руки, хотя я до сих пор не понимаю: как чьи-нибудь руки могли сравниться с нашими?!
В новом тысячелетии повезла я своего американского мужа и "пидстаркуватую" матушку в санаторий под Киевом. Ко времени моего визита Советский Союз развалился. Мы мало что понимали в текущей политике, но нас никто "нэ чипал", места были родные, подавальщицы в столовой и процедурные сестры заботливые, а мягкое, с детства знакомое малороссийское наречие успокаивало нервы, щекотало слух.
Вдоль главной аллеи бывшего цековского санатория ностальгически были развешены портреты голливудского красавца — кандидата в президенты Украины. Через несколько месяцев по ТВ показали человека с лицом, изуродованным кочками и рытвинами. История с отравлением ускользнула от меня, поэтому я долго считала, что это пристрастный ретушер приукрасил будущее лицо страны. Когда же узнала о яде, пахнуло гниловатой сыростью венецианских каналов, и призрак Борджиа преследовал весь день.
Санаторские врачихи (мужчин-врачей не было — все ушли в бизнес) умиляли задушевностью и безграмотностью. Главврач очень пропагандировала полночный сбор трав, который можно было купить в местной аптеке. На вопрос, от чего лечит, заговорщицки прошептала: "От всего!". Когда в длинном перечне болезней, от которых помогает полночный сбор, обнаружился рак, я разочарованно вздохнула и покупать не стала.
Муж на пляже писал научные статьи, матушка тоже времени зря не теряла, — спортивный восьмидесятилетний старик, который в течение десяти минут обставил меня в бильярд, — оказался ее поклонником времен Очакова и покоренья Крыма, и дед с утра до вечера катал ее на лодке или прогуливал по аллеям.
Я осталась невостребованной и стала вынашивать план, как связаться с Леськой, раз уж после стольких мытарств по странам и континентам мы наконец совпали во времени и пространстве. И хотя, как говорится, жизнь разметала, мне казалось, что связь наша никогда не прерывалась и мы оставались сообщающимися сосудами. Я слыхала, что так называемый эффект близнецов встречается и у людей, не связанных кровными узами.
Я распалялась все больше. Мне абсолютно необходимо было увидеть Леську. Я спрашивала себя: зачем хочу я этой встречи, каких ищу доказательств? Хочу ли нарушить правила игры, обхитрить зазевавшееся время и дважды войти в одну и ту же реку?! А может быть, подкрасить свою взрослую нудноватую жизнь яркими сполохами восхитительного детства?!
В голову приходили газетные объявления из раздела знакомств: "Симпатичная, финансово независимая женщина средних лет без вредных привычек хочет…". Мое объявление звучало бы так: "Пожилая американка русского происхождения желает сгореть в бессмыслице своих желаний".
Номер телефона нашелся легко. Мой друг был довольно известной личностью. Я вышла с допотопным черным телефоном на балкон, змеей тянулся за мной скрученный провод. Густые ветки яблони отделяли меня от внешнего мира. Нянечка внизу сбивала палкой белый налив, подбадривая себя молодецким гиканьем. Спелые яблоки с треском валились на землю, и, пока она их собирала, воцарялась тишина. Как ни странно, но ни она, ни комары, ни мухи не мешали мне. Напротив, они были персонажами моего детства, связующим звеном между моим бредом и реальностью, эфемерным мостиком через времена…
Ответил женский голос. Это могла быть жена, секретарша, да кто угодно, — я не знала, звоню ли я в офис, домой или на мобильный.
— Можно Олеся Васильевича?
— Кто говорит? — нелюбезно спросила женщина.
— Это сюрприз.
— Кто это? — с нетерпением повторила она и приготовилась дать отбой. Я уловила это в ее голосе.
— Послушайте, — попыталась я урезонить ее. — Если я скажу, кто, то сюрприза не получится.
Вероятно, этот довод как-то ее убедил, и через минуту я услышала мужской раздраженный голос, озабоченный тем же вопросом — кто беспокоит? И, хотя это был заезженный прием, я поинтересовалась, не хочет ли Олесь Васильевич угадать.
Голоса его я не узнала, но, когда мне пригрозили повесить трубку, я внятно сказала:
— Крибли-крабли-бумс!
В трубке стало очень тихо, и тут под балконом с удвоенной силой стали падать яблоки, а потом его крик — молодой, знакомый, мой… Три волшебных слова…
— Только один человек это знает, — кричит он. — Этого не может быть! Это не можешь быть ты!
— Это я, — кричу в ответ.
— Где ты? Приезжай немедленно!
— Я здесь! Я еду! Говори куда!
— Ты что забыла? Где твоя генетическая память?
Боже мой! Неужели туда же, по тому же адресу, в тот же дом?!
Я вызываю такси и еду в Город на бульвар с каштановой аллеей.
Чтобы как-то успокоиться, отпускаю машину, не доехав, и иду вниз по бульвару. Когда-то могучие каштаны теперь выглядят чахлыми и пыльными, отбрасывая жидкие тени.
— Все в детстве кажется большим, — думаю я и ошибаюсь. Позже выясняется, что они действительно были большими, пока не заболели. Их пришлось вырубить и посадить новые, которые еще не успели вырасти.
Все во мне дрожало — совсем как в детстве, перед тем как совершить что-нибудь не вполне законное. Действительно, можно ли назвать мое вторжение абсолютно законным? Не врывалась ли я в чужое пространство?!
До дома оставалось минут десять, а я все никак не могла успокоиться. И тут до меня донеслось: "Та хиба можно зрозумиты цю бескинечнисть? Стоишь, потылецю чешешь до гангрены, а не уявыты".
"Эпохальное высказыванье! Сродни моей затее", — усмехнулась я и обернулась. На лавочке разглагольствовали два пожилых бомжа — ленивые мудрецы эпохи зрелого социализма и начального капитализма. Они никуда не спешили: ни работать, ни воровать, ни капусту срубать… Развал империи прошел мимо них незамеченным.
За их спинами мое внимание привлекла роскошная витрина мебельного магазина. Магазин занимал весь бельэтаж сильно обшарпанного доходного дома с остатками кариатид, гнутыми балкончиками в зарослях винограда и петуний. Я свернула с каштановой аллеи и перешла дорогу. За стеклом золотились, серебрились, белели и чернели мебельные гарнитуры. Охранник в отглаженном костюме курил у входа, осуществляя фейсконтроль. Ух, не люблю я этого. Боюсь не соответствовать. Кто знает, сколько, по его разумению, нужно иметь на счете, чтобы соответствовать? Напрягают меня эти ребята-качки, расставленные у дверей ресторанов, магазинов, фирм и министерств на просторах моей необъятной родины.
Охраннику и стайке продавцов нелегко было вычислить мой статус. На мне был довольно артистический прикид — не Шанель и не Версаче, но дама явно не бедная, однако пришла пешком и без охраны.
Я ходила по большому — open concept — магазину и понимала, что пространство это мне знакомо. Продавцы сопровождали меня нагловато и подобострастно, еще окончательно не решив, как следует себя вести в новой стране.
"Ребята, — мысленно обращаюсь я к ним, — отзыньте. Валите колбаской по Малой Спасской. Дайте сосредоточиться".
Все, вспомнила! На этом месте была многонаселенная коммунальная квартира, и здесь жили тетя Рая с ослепшим дядей Семой.
Тетя Рая жила в классической коммуналке середины пятидесятых с длинным коридором, от которого, как ветки баобаба, уходили в бесконечность темные туннели с разнокалиберными дверями. Огромная кухня была утыкана столами — от нормальных человеческих до кубических сооружений из деревянных и картонных ящиков. От прокопченных разводов потолок напоминал грозовые небеса на картинах старых мастеров. Наша тетя Рая считалась самой богатой, и комната ее с мебелью из красного дерева, ажурными салфеточками и фарфоровыми статуэтками была похожа на большой сервант. Настоящий сервант тоже присутствовал. Возле него стояло кресло, в котором сидел недавно ослепший и потрясенный этим дядя Сема с тяжелыми, как у носорога, веками, из-под которых, как из неисправного крана, текли слезы.
Часами следила тетя Рая за жизнью на улице, облокотясь на широкий подоконник. Ее голова со старомодными, как парики вельмож, локонами белела среди цветочных горшков.
Высмотрела она нас — интеллигентных детишек — во время наших занятий коммерцией.
Длинные очереди выстраивались ежедневно за продуктами первой необходимости: соль, масло, макароны, мыло… С безучастным видом прохаживались мы вдоль очередей, которые возникали при малейшем намеке на товар. Через несколько минут какая-нибудь хозяйка просила нас сыграть роль "вторых рук", ведь вожделенный продукт лимитированно выдавался в одни руки, поэтому мы были нарасхват. Она ставила нас впереди себя и на возмущенные крики очереди нагло возражала: "А это мои племянники, дети, внуки…". Очередь неистовствовала, но поделать ничего не могла, а мы, выполнив поручение и получив вознаграждение, покупали мороженое, этикетки от спичечных коробков или почтовые марки.
Тетя Рая пригласила нас в дом на чай и красивое слово "безе". Через кухню повела по длинному коридору, где по стенам висели тазы и корыта. Поблескивая в темноте, напоминали они доспехи, отчего казалось, что проходим мы через строй рыцарей.
На миг, запутавшись в бархатной портьере, оказались мы в комнате изящной и старинной, как сама тетя Рая! В серванте были расставлены фарфоровые статуэтки — сценки из жизни дам и господ: охотник, увешанный куропатками, как бабки косами лука у нас на базаре; дама, поправляющая кружевную подвязку, и нарядный кавалер, заглядывающий ей под юбку…