Одного из солдат я отправил вперед себя в город, чтобы немедля сообщить о прорыве Салиньяка. Через час доставили к фельдшеру умирающего Тиле, а я сам приехал в канцелярию. Там я встретил только капитана цу Кастель-Боркенштейна, который тоже собирался уходить, получив указания о ближайших задачах своей роты.
Он задержался и спросил меня, как прошла авантюра с курьером. Я кратко рассказал ему. Но я еще не кончил, как из соседней комнаты появился Эглофштейн, бесшумно прикрыл за собой дверь и прошел к окну, подзывая меня к себе.
- Я не знаю, что я теперь должен делать, - шепнул он, озабоченно озираясь. - Он стоит у кровати, прилип как смола, его невозможно отвлечь...
- Кого?
- Да полковника. Вы не поняли? Гюнтер в бреду говорил о Франсуазе-Марии!
Меня кольнуло в сердце. Это был внезапный сигнал тревоги. Я вмиг представил опасность: Гюнтер может выдать не одного себя, а всех нас: и нет возможности отвести эту беду... Мы беспомощно глядели друг на друга, и оба думали о ревности полковника, о его слепом гневе, о его приступах безудержной ярости.
- Как он узнает правду, - прошептал адъютант, - тогда заступись Бог за нас и за весь полк. Он забудет о герильясах, осаде, обо всем, кроме кровавой мести всем нам...
- Гюнтер уже кого-нибудь назвал?
- Еще нет. Пока - нет. Сейчас он дремлет, слава Богу. Но перед этим он говорил непрерывно, и все о ней. Он раздевал ее, гладил, говорил ей и ласковые, и злые слова, а полковник стоял рядом и ждал, когда он назовет ее имя, прямо - живой сатана ждет бедную душу... Куда вы, Йохберг? Постойте! Вы же его разбудите...
Я не послушался предупреждения и тихо вошел в комнату, где лежал Гюнтер.
Лейтенант был в постели, но вовсе не спал, а бормотал без умолку и тихо смеялся. Лицо его покраснело, глаза были как две ореховые скорлупки, вставленные в голову, - бессмысленные и неподвижные. Фельдшер был занят в госпитале и прислал сюда своего помощника, безбородого юнца, который умел только менять компрессы на голове раненого.
А полковник стоял у изголовья и недовольно взглянул на меня - как на помеху. Я доложил, что курьер пробился через линии герильясов.
Он выслушал, не отводя глаз от рта Гюнтера.
- За шестнадцать часов он будет с письмом у д'Ильера, - пробормотал полковник. - Через трое суток, если все пойдет нормально, мы услышим ружейный огонь. Вы согласны, Йохберг? Сорок лиг[40] и хорошая, мощенная камнем дорога...
- Сердечко мое! - забормотал громче Гюнтер, протягивая худые руки к своему бредовому видению. - Твоя кожа белее, чем кора березки...
Полковник жестко сжал губы и склонился над больным. Он, конечно, хотел услышать имя, вырвать его из бредового потока... А сам хорошо знал, у кого могла быть изумительно белая кожа... как знали это мы все.
- Другие? - радостно смеялся Гюнтер. - О, другие, они глотают воск, мел, порошки, едят лягушачьи лапки, мажут лицо разными мазями, а все равно, увы, кожа у них вечно в прыщах и пятнах... А твоя... а ты...
- Дальше! Дальше! - шептал полковник, и я задержался в отчаянии: вот сейчас прозвучит имя... Я уже видел нашу погибель совсем близко. Но бред Гюнтера играл с моим страхом и с ревностью полковника злую игру кошки с мышкой.
- Иди! - сердито вскрикнул больной, откидываясь на подушки. - Уходи, она не хочет тебя видеть! Что тебе здесь надо? Брокендорф, твои штаны прозрачны, как косынка моей любимой... Ты до дыр просидел их в трактирах! Что за вино в "Пеликане" и в "Черном Мавре"? Фельдшер! Помилуй Бог, что ты со мной сделал?!
Голос стал грубым, дыхание с хрипом рвалось из груди. И руки его тряслись от озноба крупной дрожью, как мельничные камни.
- Фельдшер! - вскричал он еще раз и громко всхлипнул. - Когда-нибудь ты будешь повешен! Ах ты, шельма! Поверь, я понимаю в лицах!
Он вдруг обмяк, бессильно закрыл глаза и какое-то время лежал недвижно, только слабо хрипел.
- Foetida vomit, - сказал помощник хирурга и погрузил платок в холодную воду. - Он говорит много вздора...
- Кончается? - быстро спросил полковник, и я слышал в его голосе страх. Гюнтер мог умереть, не назвав имени своей возлюбленной.
- Ultina linea rerum[41], - равнодушно отозвался помощник, прикладывая компресс. - Заражение крови. Человеческая помощь теперь бесполезна...
Полковник совсем забыл о моем присутствии. Казалось, он только теперь меня увидел.
- Хорошо, Йохберг, - кивнул он мне. - Идите, оставьте нас одних.
Я еще помедлил, но сообразив, что навлеку и на себя подозрение, если останусь, готов был повиноваться. Тут послышались торопливые шаги и громкие голоса в другой комнате.
Дверь отворилась, влетел Эглофштейн, а за ним - длинный сухопарый человек, в котором я узнал капрала из гессенского полка.
- Тихо! Тихо! - полковник указал на раненого. - Что там, Эглофштейн?
- Господин полковник, этот капрал - от лейтенанта Ловассера, их рота патрулирует улицы...
- Знаю. Что там? Капрал...
- Беспорядки, сборища, мятежи! Испанцы нападают на патрули и постовых!
Я бросил на Эглофштейна изумленный взгляд. В первый миг я ничуть не сомневался, что это - ловкая выдумка, чтобы отвлечь полковника от речей умирающего и увести его отсюда, а с капралом капитан договорился...
Но полковник сперва только насмешливо потряс головой.
- Эти-то кроткие христиане, эти барашки - бунтуют? Капрал, кто послал вас?
- Мой лейтенант Ловассер.
- Верю, верю. Ловассер - шальная голова, ему везде мерещатся призраки. Завтра он пошлет доложить, что видели трех огненных людей или горбатого кобольда Санкторпуса...
Дверь внизу хлопнула, беглые шаги по лестнице - и мы увидели лейтенанта Донона.
- Мятеж! - крикнул он, задыхаясь после быстрого бега. - На рынке они атакуют посты!
Полковник перестал смеяться и побелел как известка. В глухой тишине опять послышалось бормотание Гюнтера, который уже не отличал день от ночи:
- Зажгите свет, черти! Вы что, решили со мной в кошки-мышки играть в темноте?!
- С чего испанцы сходят с ума? - вырвалось у полковника. - Атаковать посты! Да мало мы за это вешали? Сотнями! Что за дьявол в них вселился?
- Брокендорф... - начал Донон и запнулся.
- Ну, что Брокендорф? Где он? Куда делся?
- Всё еще в соборе...
- В соборе? Какой дьявол, тысяча дьяволов! Что, сейчас время проповеди слушать? Или он молится о хорошем урожае на вино, пока испанцы бунтуют?
- Брокендорф поместил свою роту с лошадьми в соборе Марии дель Пилар!
- В соборе? На квартиру? - полковник задохнулся, посинел от гнева, и казалось, его в следующую секунду хватит апоплексический удар.
А Гюнтер стонал и метался на постели:
- Боже, я умираю... Ах, любимая!..
- Он говорит - Брокендорф говорит - он получил приказ от господина полковника...
- Приказ - от меня? - взвился полковник. - Вот как! Теперь понятно, отчего испанцы бунтуют...
Он огромным усилием воли овладел собою и обратился к капралу, все еще стоявшему у дверей:
- Беги, разыщи мне капитана Брокендорфа! А вы, Донон, приведите сюда алькальда и настоятеля! Быстро! Что вы еще топчетесь! Эглофштейн!
- Да, полковник?
- Орудия на перекрестках заряжены?
- Картечью, господин полковник. Прикажете...
- Ни одного выстрела без моего приказа! Два кавалерийских патруля очистить улицы!
- Пулями?
- Нет, черт побери! Только приклады и сабли! Загнать их в щели! рычал полковник. - И ни одного выстрела без приказа! Вы хотите зазвать сюда герильясов?!
- Понял, господин полковник!
- Удвоить состав постов. Возьмите десять солдат, займите префектуру и арестуйте хунту[42], если она соберется. Йохберг!
- Слушаю, господин полковник!
- Скачите к капитану Кастель-Боркенштейну! Его рота - во дворе у главной вахты при воротах. Ни одного выстрела, пока я не дам приказ. Поняли?
- Так точно, господин полковник!
- С Богом!
Через полминуты мы все мчались по своим назначениям.
Я спешил вниз по улице Кармелитов вместе с Эглофштейном. Вдали, за почерневшими остатками монастырской стены, мелькнули два испанца, вооруженные пикой и вилами для навоза. На перекрестке наши пути расходились. Эглофштейн хотел бежать дальше, но я придержал его, потому что мне в голову пришла одна позабытая мысль.
- Капитан, - сказал я, - а ведь все идет так, как хотел маркиз де Болибар!
- Кажется, вы правы, Йохберг! - проронил он, порываясь уйти.
- Слушайте: первый сигнал подал Гюнтер. Я знаю точно. Второй - мы все: и вы, и Брокендорф, и Донон. Восстание вызвал Брокендорф. Ради Бога, где же тот кинжал?
- О каком кинжале вы говорите?!
- Когда вы в ночь под Рождество велели расстрелять маркиза, вы взяли тогда кинжал себе. Кинжал с рукояткой из слоновой кости, на ней - Мадонна с телом распятого Христа, помните? Он должен быть последним из трех сигналов! Куда вы дели нож, капитан? Я не успокоюсь, пока не узнаю, в чьих руках он сейчас!
- Нож? Тот кинжал с резной ручкой? Полковник попросил его у меня ради красивой отделки... У него. Больше ничего не знаю.
У меня отлегло от сердца.
- Тогда еще все хорошо, - сказал я. - Я доволен. Полковник ведь не подаст третий сигнал, в этом я уверен.
- Нет, конечно. Он - нет! - с усмешкой, за которой скрывалось сознание вины и раскаяния, ответил Эглофштейн. И мы пустились каждый по своей дороге.
40 Приблизительно 100 км (англ, законная лига равна 4,828 км).
41 Последняя черта всего (т.е. смерть) (лат.).
42 Здесь - городское правление, магистрат.