Мере сидел молча, спокойно, почти не двигаясь, и не сводил глаз с молодого человека. Он молчал и тогда, когда Янчо торопливо, взволнованно говорил, и тогда, когда ему уже почти нечего было сказать. Потом Мере начал спрашивать. Он расспрашивал обо всем, попросил даже повторить кое-что из того, о чем ему только что, наспех и не совсем связно, рассказал Янчо. Затем он спросил, какое мнение высказывали о Марковиче участники встречи у Сирмаи; спросил даже о грузовичке-хлебовозе Гутхабера, о его «темпо».
Незадолго до десяти часов Мере неожиданно встал, сказав, что ему нужно идти, полол Янчо руку и как будто даже улыбнулся ему.
Молодой человек почувствовал облегчение, и если бы не острая боль, которую он испытывал всякий раз, когда вспоминал о Гитте, ему было бы даже весело.
С двенадцати до шести вечера заседал завком: никак не могли прийти к общему мнению. Уже на протяжении нескольких недель наблюдались перебои в снабжении, и это отражалось на производстве. Многие предъявляли тяжелые обвинения в коррупции генеральному директору; обвинения эти служили поводом для нападок на него во время открытых партийных собраний, а также в стенной газете. И вот в один прекрасный день генеральный директор вступил в социал-демократическую партию. Теперь соцдемовское большинство в комитете стало отчаянно защищать его от рабочих. «Так ли было на самом деле, – говорили они, – или это вам только показалось?» Завком отрицал, рабочие настаивали и приводили факты. Затруднения с продовольствием настолько подорвали авторитет завкома, что рабочие, в том числе и члены социал-демократической партии, открыто выступали за его отставку. Перевыборов комитета требовали и члены завкома – коммунисты. Однако соцдемы цепко ухватились за тот довод, что подаренная заводу городской управой автомашина сразу изменит положение и разрядит обстановку на заводе. В конце концов решили вынести этот вопрос на обсуждение рабочих, при условии, что заводской комитет, в соответствии с решением его большинства, попытается отстоять свою позицию.
В шесть часов вечера в одном из пустующих сушильных цехов было собрано производственное совещание рабочих завода. Зимой это продуваемое со всех сторон помещение было кое-как приспособлено под зал для собраний, но оставалось холодным. Рабочие в пальто, кепках и меховых шапках, разбившись на группы, возбужденно обсуждали вопрос, вынесенный на повестку дня. Настроение стало еще более боевым, когда начали петь.
Заместитель председателя выступил в защиту заводского комитета.
– Пока кое-кто только демагогию разводил да языки чесал, у нас тут несколько человек ходили, пороги обивали и добились результата…
Затем он перешел в нападение:
– Потому что у нас, к сожалению, занимаются болтовней и сами же в нее верят. Ворчат себе под нос, заботятся только о своем брюхе и не замечают тех, кто работает во имя их интересов…
Под конец он заявил:
– С получением автомашины решена и проблема снабжения…
В своей речи он, как бы невзначай, мимоходом, упомянул тех, кто на деньги, собранные рабочими для закупки продовольствия, занимается валютными махинациями. Некоторые решили, что он имел в виду генералы ного директора, и зашумели, однако большинство уже знало о деле Андришки и молчало. Люди любили Анд-ришку, он был для них своим человеком, и они не могли поверить, что он обманывает их.
Заместитель председателя был хорошим оратором, а сейчас он говорил особенно тонко и хитро. Когда он закончил свою речь сообщением о покупке автомобиля, многие зааплодировали, и аплодисменты постепенно прокатились по рядам. Тот боевой дух, с которым люди пришли сюда, решив провалить завком, казалось, начал таять.
Сидевший за столом президиума секретарь соцдемов наклонился к уху Мере.
– Видите, товарищ? Глас народа – глас божий!
В этой-то изменившейся обстановке и начались прения.
Многосемейные, пожилые рабочие и работницы говорили о своих заботах в связи с ухудшающимися условиями жизни, о высоких ценах на рынке. Из мелочей складывалось недовольство общим положением в стране: инфляция, спекуляция… И никто не коснулся выступления заместителя председателя, никто не потребовал отставки завкома.
Попросил слова и секретарь социал-демократической партии. Все знали, что он выступать будет обязательно, так как подобных случаев он никогда не упускал.
– Слушая ваши жалобы, товарищи, я словно слушал свои собственные, слышал плач моей жены. Потому что сегодняшний день для каждой пролетарской семьи одинаково тяжел. Однако…
И он предложил, чтобы собрание проголосовало за вынесение благодарности заводскому комитету и руководству города, которые помогли решить проблему обеспечения заводских рабочих продовольствием, в результате чего еще до конца недели рабочие получат по полкилограмма муки, по килограмму ячменя и какого-нибудь растительного масла. Он говорил звучным, сильным голосом, отчетливо произнося каждое слово, при этом усы его шевелились в такт речи. В заключение он сказал, что «крепкий пролетарский кулак, который, если нужно, ударит, как молотом, может распрямить пальцы для честного рукопожатия в знак благодарности…»
Ему зааплодировали.
После него на трибуну поднялся товарищ Мере.
– Я считаю, – начал он, – что зампредседателя неправ, говоря, что пролетарий занимается болтовней и сам ей верит… Я вот шестнадцать лет работаю в родственной вам области – рабочим-строителем – и, кажется, знаю, чем дышит пролетарий. Он недоверчив. Но видите ли, товарищи, это извечная пролетарская недоверчивость, и иногда она даже нужна! Ведь до сих пор трудящихся всегда и всюду обманывали, и очень часто обманывали именно те, кого они считали своими руководителями. И много есть еще таких, которые и ныне хотели бы надуть рабочих… Сегодня у нас на повестке дня, – продолжал он, повысив голос, – стоит отчетный доклад заводского комитета, одобрение его или неодобрение. Иными словами, нужно поставить на голосование судьбу завкома, решить, окажем мы ему доверие или нет. За три дня мне удалось в какой-то мере ознакомиться с делами города, завода, и я предлагаю вам, товарищи, – не торопитесь с решением! Если сейчас вам еще не все ясно, перенесите лучше это совещание на другое время. Не вредно будет с той самой пролетарской недоверчивостью – некоторые склонны, очевидно, считать ее «демагогией» – поглубже ознакомиться с положением дел. Особенно перед тем, как от лица трудящихся выносить кому-то благодарность.
Он поднял руку и, загибая пальцы, начал перечислять аргументы.
– Во-первых, в докладе зампредседателя ничего не было сказано о производстве, а без него погибнет предприятие и рабочие окажутся выброшенными на улицу. Для нужд производства завод подал заявку на десятитонный грузовик с прицепом из числа списанного военного имущества. Можно ли заменить его грузовичком «темпо» грузоподъемностью всего в полтонны? И что это за машина? Все в городе знают, что она принадлежит Гутхаберу. Он приобретает себе машину большей грузоподъемности, а свое старье хочет всучить городу за солидную сумму. Но деньги города – это деньги трудящихся!.. Вот!
Тут он загнул на руке второй палец.
– Здесь было сделано заявление о том, что будто бы с деньгами рабочих, собранными на продукты, совершены валютные махинации. Я расскажу вам, как это было, – мне и по этому вопросу кое-что известно.
И Мере кратко ознакомил собрание с тем обвинением, которое выдвигают против Андришки. В качестве свидетеля он назвал Янчо, и это произвело неплохое впечатление, так как этого скромного приветливого «маленького доктора» из городской управы рабочие любили.
– А теперь посмотрим, – загнул Мере третий палец, – кто те люди, что фабрикуют такие обвинения против бургомистра, выходца из нашей среды, и для чего они пошли на обман рабочих.
Он говорил о господах из старой администрации, о том, как они обращались с народом, как низкопоклонничали перед капиталистами и помещиками. Напряжение в зале достигло кульминации. Мере продолжал гово рить. Он назвал и проанализировал все остальные обвинения, выдвинутые против бургомистра.
– Ясно, что этот человек стоит у них поперек пути, потому что он больше заботится о нуждах тех, кто остался без кровли, о больных в больницах, о санитарном состоянии города, о бедных кустарях, чем об интереса) домовладельцев, хлебозаводчиков, владельцев лесоскладов и прочих господ. Так на чьей же стороне должнь быть мы, товарищи? Чьи интересы нам ближе?
Все чаще и чаще из толпы раздавались возгласи одобрения.
– От кого мы должны ждать добра – от наших врагов или от человека из нашей среды?
И Мере загнул на руке четвертый палец.
– Теперь посмотрим, стоит ли нам разжимать кулак, чтобы пожать руки тем, кто хочет так подло убрать со своей дороги нашего человека, защитника наших интересов, и посадить на его место – кого бы вы думали? Рг зумеется, защитника своих интересов! Не так ли?
Продолжая развивать свою мысль, он вдруг разжал кулак, показав собранию сразу всю ладонь.
– И это еще не все, товарищи! Чтобы подорвать изнутри единство наших рядов, они бросили на приманку общественности имя одного адвоката – дескать, вот кто будет хорош на этом посту.
Сидевший рядом с Мере секретарь социал-демократов громко присвистнул от волнения.
– Этот товарищ, к слову сказать, член социал-демократической партии и, возможно, совсем неплохой человек. Я его не знаю. Но разве нам недостаточно того, что он угоден нашим врагам и реакции? Уже из одного этого мы со всей очевидностью можем сделать для себя вывод, что данный товарищ, то ли из-за своей слабости, то ли из-за плохих побуждений, то ли по каким-то иным причинам, не подходит нам. Не так ли? Нельзя быть, товарищи, одновременно полезным и нам и реакции! Таких людей нет!
– И, видите ли, – сказал он в заключение, – они обещают сохранить все это в тайне, требуют молчания и от других, чтобы тем временем иметь возможность беспрепятственно распространять свои клеветнические измышления. Они говорят о валютных махинациях, чтобы отвратить рабочих от той надежной опоры, какой является для них городская управа. Каким-то старым, разбитым драндулетом они хотят замазать глаза рабочим, перетянуть их на свою сторону и использовать для своих низких целей… Вот так обстоит дело. По крайней мере я так его себе представляю и потому предлагаю, чтобы и вы, товарищи, хорошенько и основательно призадумались… А уж потом решайте, выносить ли вам благодарность, переизбрать ли состав заводского комитета и так далее. Сабадшаг![4]
Только теперь, впервые за все собрание, бурно и единодушно вылились наружу чувства рабочих. Товарищ Мере высказал то, что интересовало каждого, что чувствовал и носил каждый в своей душе. Когда он закончил, в зале поднялось сразу тридцать рук. Выступления были страстными, и теперь уже не нужно было никого уговаривать взять слово, не осталось таких, кто сомневался бы и предпочитал молчать.
Собрание продолжалось до десяти часов вечера. Судьба заводского комитета была решена. Секретарь соцдемов выходил из себя от злости, глаза его метали молнии.
– Товарищ Мере, я… я просто не нахожу слов! Вы вели себя непартийно, ваше выступление было направлено против рабочего единства. Я сообщу об этом в ЦК. Не знаю, не знаю, что и сказать!
– А скажите то, что вы недавно сказали: глас народа – глас божий!
В тот вечер, когда на заводе проходило собрание, у Сирмаи собрались друзья, чтобы отметить день его рождения и свою победу. Молодежь танцевала в гостиной, мужчины в комнате Сирмаи настраивались на сытный ужин. Они выпили, наверное, уже по второй, если не по третьей рюмке, и язык у Альбина Штюмера начал заплетаться.
– Йожика! – расплылся он в широкой, до ушей, улыбке и поднял рюмку. – Дай бог тебе доброго здоровья и многих, многих успехов в…
Сирмаи оставался серьезным.
– Мне хотелось бы, чтобы вы, господа, не усыпляли себя тем, что теперь все пойдет гладко. Предстоит борьба, и эта борьба будет нелегкой. Уж больно привыкли «проли»[5] понимать под хорошим только то, что им хорошо… Одним словом… предстоит еще упорная борьба!
– Мы всегда будем с тобой, дорогой Йожика, не подведем!