– Но ведь не бог же влюблен в Марту Андришко!
– Гитта, ты рассуждаешь сейчас так… – И вдруг он коротко рассмеялся. – Я даже не знаю, как это объяснить, но, говоря по правде, я рад этому. Да, рад. Ведь я думал, что ты уже забыла все… И потому боялся показываться тебе на глаза, не смел прийти к вам…
– А я ждала тебя.
В этот момент они подошли к салону. Прощаясь, Гитта подала молодому человеку руку.
– Я зайду с тобой и подожду тебя там, – сказал он.
Пока Гитта примеряла за ширмой платье, Руди перелистывал старые иллюстрированные журналы и журналы мод. За ширмой слышался тихий воркующий говор, перешедший затем в шепот; потом вдруг раздался громкий смех. Вслед за этим из-за ширмы танцующей походкой вышла Гитта и повернулась на каблучках перед молодым человеком. На ней было темно-синее шерстяное платье, которое у талии она придерживала руками.
– Я вижу, ты очень изголодался, бедняжка, за это время.
За ширмой послышался смешок старшей из барышень Петраш. Руди с любопытством и удивлением посмотрел на Гитту, которая продолжала смеяться.
– Разве не видишь? – и она, оттянув в талии платье, которое было ей слишком широко, сказала: – ты, видимо, решил, что если на твоем столе не хватает жира и мясца, то…
Она снова рассмеялась. При этом в ее руках заколыхался кусок материи, который она раньше прижимала к талии.
– Ты не догадываешься, кому принадлежит это платье?
Смеясь, она посмотрела на удивленное лицо молодого человека.
– Ну и не трудись! Это платье твоей симпатии. Я примерила его ради любопытства. – Осмотрев себя в чужом платье с головы до ног, она добавила: – Впрочем, вкус у нее неплохой. Гм… Хотя, конечно, и не такой уж тонкий. Я как-нибудь дам ей несколько советов.
После примерки Гитта направилась домой. По пути она рассказывала Руди о Германии и о своей жизни за последние полтора года. Потом, как бы невзначай, спросила:
– Ну, и дает что-нибудь эта «чистая дружба» твоей карьере? По правде говоря, я не вижу в ней прока. Насколько мне известно, ты все еще клерк. Ах, да! Ты же не был подмастерьем парикмахера, иначе наверняка стал бы уже советником!
– Гитта, я прошу тебя… Ты ведь не знаешь положения дел и потому несправедлива.
– Гм!.. Ну хорошо, мой дорогой, не сердись! Я просто не могла сдержать себя…
Янчо рассказал о вынесенном ему дисциплинарном взыскании. Дело в том, что рабочим городских предприятий продовольствие, закупаемое в деревне, доставляли на пожарных машинах. Это было не совсем законно, однако в городе имелось три пожарных автомашины, и нужда заставила бургомистра разрешить это. Машинами ведал Янчо. Вскоре на двух шоферов поступила жалоба, что они не столько возят на этих машинах продукты для рабочих, сколько обделывают свои делишки и выполняют заказы частных лиц. Мошенничество подтвердилось при проверке на шоссе. В машине обнаружили вино, свинину и другие продукты. Янчо не чувствовал себя виновным, но от работы был отстранен, и против него тоже начали следствие.
– Старик у нас – человек твердого характера, – объяснял он девушке. – Я верю, что со мной ничего не случится, потому что он очень справедливый человек. Достаточно сказать, что, зная о наших хороших отношениях с Магдой, он все же не отменил своего решения. Очень порядочный человек! Вот погоди, скоро все узнают его…
Девушка, сохраняя внешне ледяное спокойствие, молчала.
– Слушай, Гитта, – сказал Руди после паузы. – Я вижу, ты не одобряешь моей дружбы с Магдой. Поверь, что между нами нет ничего такого, что опошляло бы мои чувства к тебе… Но если хочешь, я не буду больше встречаться с ней…
– Не думаешь ли ты, что я собираюсь вмешиваться в твои личные дела?
– Но ведь… У тебя есть на это право. Я так смотрю на эти вещи, и мне хотелось бы, чтобы ты считала себя вправе… Я не хочу делать ничего, что тебе обидно…
Девушка покачала головой, потом, чуть сдвинув брови, посмотрела перед собой и холодно сказала:
– Но это действительно твое личное дело…
К счастью, зима в том году не была суровой, она только очень затянулась. Природа словно понимала, что люди и без того терпят лишения, и мороз не слишком хватал за окоченевшие пальцы рук и ног. Но, что ни говори, зима есть зима, и она всегда берет свое.
Центральное отопление в городской управе не работало. Железные печки-времянки были установлены только в наиболее важных и больших помещениях. Их трубы через заколоченные досками и прессованным картоном окна были выведены наружу. В комнатах, где были такие печки, собирался весь персонал управы. В те дни трудно было достать даже плохой, засоренный породой уголь. Дома, если они вообще отапливались, чаще всего обходились угольной крошкой. В марте погода немного улучшилась, все возвещало о приближении весны. Однако вскоре небо снова покрылось грязными облаками, и на улицах стояли лужи.
Несмотря на это, пятнадцатого марта, в соответствии с постановлением, топить прекратили. Служащие в учреждениях сидели в пальто, писали в перчатках с обрезанными пальцами, а лысые не снимали шляп.
Сирмаи довольно скоро втянулся в ритм привычной для него деловой жизни. Каждый день утром, ровно в девять, под бой часов, он, в своем зимнем пальто с меховым воротником, быстро поднимался по широкой лестнице, не обращая внимания на выстроившихся в ряд и приветствовавших его сослуживцев. Он вдыхал в себя по-домашнему знакомый воздух, насыщенный пылью, пропитанный запахом еще не просохших полов, человеческих тел и овчин. Для него это стало таким же привычным, как утром стаканчик виноградной палинки, после которого человек крякнет, потянется и весь будто оживет.
Все больше и больше посетителей из общей комнаты секретариата сворачивало к его двери. Среди них были не только хорошо одетые господа, но и обладатели овчинных тулупов. Сирмаи старался, чтобы каждый, кто обращался к нему с просьбой, тут же, из его рук, получал и решение. С другой стороны, он воздерживался от самостоятельных действий, обсуждал все с Андришкой и в зависимости от его мнения делал вывод. Он заранее решил, что в первый месяц ограничится лишь позицией наблюдателя, и строго придерживался этого. Он затребовал много старых дел и постепенно втянулся в общественную жизнь города, посещал подряд все собрания и конференции различных партий, побывал даже на собрании Демократического союза венгерских женщин. Он прочитывал все газеты, ездил на предприятия.
С Андришкой он установил сугубо официальные отношения, старался держаться от него подальше, избегал трений. Это устраивало и Андришку, который считал такие отношения наиболее правильными и, чтобы не изменять их, не признавался даже в том, что уважает в своем заместителе (превращение Сирмаи в заместителя бургомистра произошло без особого труда) его богатый опыт, замечательную память, глубокие юридические знания и навыки администратора. Со своей стороны и Сирмаи, сохраняя на лице маску безразличия, в душе вынужден был согласиться, что бывший механик с кирпичного завода разумный, способный, энергичный и безусловно честный человек. И если бы не коренные противоречия, которые разделяли их, хотя, правда, пока еще и не прорывались наружу, Андришко был бы даже симпатичен Сирмаи.
Часто случалось, особенно в первые дни, что кое-кто из служащих городской управы, выражая свою радость по поводу возвращения Сирмаи на родину, старался прямо или косвенно очернить и унизить в его глазах бургомистра. Большинство делало это от души, некоторые же лишь для того, чтобы доказать Сирмаи свое усердие или отвести от себя подозрения, тем более что перед выборами в сорок пятом они слишком уж «красным» представляли себе будущее демократии и поэтому несколько настойчивее, чем следовало бы, рассказывали эпизоды из жизни своего «дяди», служившего в 1919 году в Красной Армии. А были и такие, кто пытался затевать подобные разговоры просто для того, чтобы очередной сплетней накалить атмосферу в управе.
Сирмаи, как правило, пропускал эти разговоры мимо ушей, а кое-кого даже ставил на место. Он осторожно выбирал себе сторонников – тех, на кого мог бы положиться, однако даже им не открывал своего истинного лица.
Месяц тактики выжидания подходил к концу, когда Сирмаи пригласил на беседу узкий круг своих друзей, причем каждому из них было сказано: «Будешь только ты, и никому не говори об этом!»
А вечером, тем, кто удивился, оказавшись вовсе не единственным гостем, он объяснил, что, дескать, кто-то, видно, с кем-то поделился и разговор стал известен другим.
– Не умеете конспирировать, как любят говорить коммунисты, и это главная ваша беда. Поэтому прежде всего прошу принять во внимание: о нашем разговоре ни сейчас, ни потом – ни звука даже друг с другом. Я связываю вас честным, благородным словом…
Его несколько резковатый тон никого не задел; более того, все в нетерпении и радостном ожидании поерзывали на своих местах. Гутхабер, громко выразив свою готовность молчать и требуя того же от остальных, способен был, кажется, в этот момент принести какую-нибудь кровавую клятву. И только Альбин Штюмер, прикрыв глаза, холодно и равнодушно воспринимал происходящее. Но каждый понимал, что ему, как беспартийному председателю национального комитета, нужно быть особенно осторожным. В свое время из двух кандидатов от партии мелких сельских хозяев Штюмера сочли более левым, и голоса коммунистов определили его назначение.
– Прежде всего я хотел бы сразу же получить прямой и честный ответ на один вопрос, – начал Сирмаи, удобно расположившись в кресле и словно собираясь излагать свое политическое кредо. – Считаете ли вы нормальным нынешнее положение в городе, в частности то, что бургомистром у нас Андришко, и т. д. и т. п.? Или же, исходя из ясно наметившихся теперь изменений в общем курсе развития страны (лучшее доказательство этому – результаты осенних выборов!), вы хотите своей работой содействовать нормализации жизни в стране?
– Вот именно! Наконец-то! – загорелся Гутхабер.
– Должен вам сказать, что я могу еще долго и так же спокойно и согласованно работать с бургомистром, которого вы избрали. Если хотите, могу даже угождать ему. Я могу сидеть и ждать, а перемены в стране произойдут и без вашего участия.
Он говорил ровно, с еле заметной холодной иронией в голосе, и этим еще больше разжигал страсти у своих слушателей. Все зашумели:
– Конечно, пора действовать!
– Нужно все менять!
Тут уже и Альбин Штюмер рискнул заявить:
– В нашем городе ни в коем случае не должно быть места чужеродному телу, мешающему развитию страны…
– В таком случае я хотел бы обратить ваше внимание, – продолжал уже несколько более уверенно Сирмаи, – на вашу основную тактическую ошибку. Вы оцениваете людей по их партийным значкам, и именно в этом – грубая ошибка. Я же сначала смотрю на человека, и только потом – на его значок. Возьмем, к примеру, сына Ловаша: он вступил в компартию. Я же его знаю давно как юношу, который все видит… в несколько розовом свете. Между нами говоря, именно это я и написал в свое время в его характеристике. И сегодня я ничего иного в нем не вижу. Из сына Фрици Ловаша никогда не получится коммунист, даже если он сам и считает себя коммунистом. Совсем иное, Альбин, помощник редактора вашей газеты… этот, как его… Дюла Шипои. Он был самым настоящим коммунистом еще во время стачки жнецов, и сейчас он для нас самый опасный элемент, даже если сто раз состоит в партии мелких хозяев. Ясно?
– Беда в том, – вмешался в разговор Фери Капринаи, – что у коммунистов сын Ловаша никогда и не мог бы стать редактором газеты или каким-либо другим партийным деятелем.
Сирмаи одобрительно кивнул головой, но тут же усомнился:
– Как знать! Однако речь не об этом. Сейчас эта сторона вопроса не представляет для нас особого интереса. Речь идет о другом: существует левый блок. Он уже создан и в нашем городе. Несомненно, это маневр коммунистов. А вы спасовали перед этим. Вообще говоря, в том и состоит сила коммунистов, что они занимаются политикой, а вы – нет. Венгр не понимает политики. – Он повысил голос. – Но он обязан в ней разобраться! Ведь что, собственно, представляет собой левый блок? Это, скажете вы, союз коммунистов, соцдемов и национально-крестьянской партии против так называемого правого крыла – партии большинства. Вижу, что вы так думаете! Но это не верно!