– Па-па, – Никанора за руку схватил, изловчившися, Тителев.
– Стой-ка – попались: идемте-ка!
И – в кабинетик: «топ-топ»!
Никанор же, на пуговицы застегнув пиджачок, переюркивал.
Тителев стал над столом; руки – фертиком: вметился в мысли какие-то; бросавши их, стал хвататься за дикие пятна папки; одну он рванул; шлепнул в сизое поле стола, развернул: и – посыпались вырезки.
Все это – хватом.
– Вырезки из иностранных газет; – он показывал, – о вашем брате; открытие: видно, унюхали рыбу, – он зубы показывал.
– Это строчат: для французов; что же, – Яков кивает на Якова… Вот – «Тагеблатт»[97]… На досуге, – потом: дело плевое.
– Вот «Фигаро», прочитайте, – ткнул пальцем… – Да что вы тут все топощите… Оставьте трепак!
И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, – вперед головой.
Никанор же – прочтет, ужаснется; и – вскочит; и – сядет.
– Прочли? Ну, – Антанта старается дело поставить иначе; открытия – нет: почему?
Замигал Никанор.
– Трепетица не дошлая, – вникните! Да потому, что – расчет на открытие; значит, – прицелились: шуба была бы, – вши – будут!… А прежде писали, что – есть.
Никанору казалось: в мозгу вырезает, – простым сочетанием вырезок.
– Версия третья, – и новая пачечка.
– Ну-те?
Глазами блеснул; и, закинувшись под потолок, похохатывал.
Лунные пятна за окнами тускли; кисейно летали снега; голосили, бренчали, качались, курились, клочились.
– Прочли?… Эге!… Выскочил, как чорт из ада, кинталец, Цецерко-Пукиерко, парень-ловкач; он открытие выжал из брата – рабочему классу, ведомому в бой Гинденбургом; и это-с, конечно-с, немецкие денежки-с!… Вот до чего англичане додумались: Энгельс и Маркс полстолетием ранее, выдуманные немецкой армейщиной, для Гинденбурга рождали Либкнехта!… Да вы трегубительно так не смотрите… Вы – вникните: и ароматы ж!
Взусатился:
– Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все – недохап… Ну-те, – прежде писали о воре, Мандро.
Топотец Леоноры вдали.
– О том самом, который… Я вам говорил…
Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.
– Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то – Цецерко…
Скрипение цыпочек остановилось у двери.
– Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!
Выскочил из-за стола; ухо выставил: он – многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, – вошла.
– Брось, Леоночка, – брось: не мешай… Негораздо!
Снял руку с плеча; взгляд сказал:
– Коли ложь, – лги вовсю.
И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.
И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!
____________________
Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же – отец».
И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.
____________________
Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах – какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.
Тителев выпохнул новую паческу дыма:
– В российских газетах.
Прислушался к шуму под окнами.
– Что я сказал? Да; об этом о всем – ни гугу, потому что ваш брат – русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.
Под окнами – топоты, шурки:
– Ведите…
– Валите…
– Идем?
И наставилось ухо: на окна.
– Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…
Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец
вертел, была силища.
И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, – точно выдернут.
– Правда – из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении – «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!
В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.
Падала —
– кондовая, неживая Россия,
«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.
Но чтобы вид показать?
Воротник – торчея; нос – торчок; грудь – колесиком: гордость, величие, пренебрежение!
Дергал словами, как блошками.
– Чч-то-с? Мировое значение, – плечи взлетели. – Терентия Тителева – эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98] – не так-то уж каменно!
Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.
В кресло сел:
– Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?
Будто страдал ломотой всех суставов.
Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:
– Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…
– Да, – слышал: что в Пензе-то… в Пензе…
– Дубинушку пел, – так-чч-то: Маркс – про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым – про другое, – так что!
«Вззз» —
– сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,
И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.
– Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!
И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, – тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.
А Никанор – наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?
– Я думаю, – чч-то: оба лучше!
И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта – так что? Задопятова, брата, Ивана, – обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!
Не Тителеву – тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом – лабораторию взрывов.
Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, – так – чч-то: противиться будет тому, чтобы брат – переехал.
А кто-то в окошко царапался: там – тень тулупа.
Терентий же Тителев – значит, не спал, – вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:
– Сила – сила!
Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.
И – резкий звонок.
И – ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком – к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:
– Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, – и как? Боевая дружина?
– Как видно, – басило.
– Запомните: синяя тряпка – валите; а желтая тряпка – ни-ни!
– Есть, – басило.
– Товарищ Торборзов?
– На улице: у ледника стражу держит.
– Так вы позовите…
Ушли.
– Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, – мы вселенную с оси свернем, – дроботнули два пальца.
– Упор этот дан!
Припечатал к столу кулаком:
– Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!
Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:
– Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас – Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, – свергаете в бездну!
А тот лишь стальными глазами блеснул:
– Независимого положения – нет: быть не может; эго: либо с нами, – вполне-с; либо – против: с мерзавцами; там – диктатура и здесь диктатура.
Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице – стер в порошок.
– Будет поздно!
Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.
– Я – подставное лицо; – подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, – сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной – по деревням: лыком шить по парче… Только… —
– пальцем настукивал. —
– Брат с поручителем встретится, – палец он выбросил в пол, – у меня-с!
И – товарищ Торборзов вошел; сталь – не мускулы; серый гранит – не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит – подосланный… – «нашими», чуть не сказал он себе!
– Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, – оскалился Тителев, – что, то – ракетою дерну вам: с крыши… Валите тогда через Психопержицкую: в сломины; сталелитейщикам роздано?
– Роздано: в двадцать минут душ пятнадцать при бомбах слетится…
– Не думаю, чтобы сегодня, а все же: чуть что, – так? Торборзов, – как не было.
Тителев, локти расставив, схватись за подмышки, откинулся, переблеснул тюбетейкой; и, выставив красный жилетец, зевнул в дико-сизые стены, оглядывая Никанора, решавшего смутный вопрос, все недели тревоживший:
– Кто ж поручитель? Цецерко-Пукиерко?… В сущности, – новый полон?
Над окурком тиранничал: рвал и разбрасывал. Тителев, пряча портфели, портфель показал:
– Тут бумажки, которые ну-те, щипали из томиков вы в Табачихинском… Целы… Коллекция… Вам – не отдам; брату ценный подарок, – не вам.
В каждой хватке – орудие, в поте лица передуманное.
– Ну, а я, – Никанор; и – пошел.
Ему Тителев – вслед:
– Вы – окурки, окурки-то: вы их берегите-ка: торжище… – он показал на рассор. – Да вам, может, монет?
Никанор, разъерошенный, – взаверть:
– Как видите: сыт я по горло; обут и одет, – руку сунув в жилетный карман, перебренчивал, точно полтинниками, пятаками своими.
– И то: у меня куры тут, – перебренчивал он, – не клюют…
В коридор.
– Ну, – как знаете!
Тителев точно ломотой суставов страдал: простонал, по-тому что сквозь вой снеговой он расслышал, как – в стены бросается белое поле, дверями шарахая, точно оттяпывая толстой пяткою; вот «он» войдет, колыхаяся зобом – сееброволосый, под бременем болей заохавший.
– Он —
– Химияклич —
– старик!
И сжимая в грудях кулаки, он попросит опять, как просил уже (громким, грудным человеческим голосом), чтобы открытие взять от профессора, – ясным профессору сделавши; долг его силу открытия делу рабочего класса отдать; это дело Терентий Тителев, убегая в Лозанну, «старик», как ребенка, в колени сложил.
Если бы только «старик» догадался, – открытие уже в руках?
Почему утаил перед партией?
Интеллигент с сантиментами —
– Терентий Тителев!
Если старик догадается?
И – из бессмыслиц, качающих все, что ни есть под окном, чтобы все, что ни есть, разорвать, – человеческий голос:
– И «т ы» – меня бросил?
– И «т ы» – отступился, товарищ, друг, брат!
Если он, даже он зашатался, так – что же Леоночка!
«Бац» – крыша —
– «бац!».
В двери – Леоночка!
Видела профиль его удлиненный и волчий: прижатые к узкому черепу уши; и нежною жалостью все передернулось в ней: он – овца в волчьей шкуре, которая травит… волков!
И, подкравшись, погладила:
– Брось ты, – Лизаша!
Но – знала: «овца» разнесет все препоны; ее разнесет, коли что!
– Ты бы лучше постукала мне!
Узкогрудой дурнушкой, бровки сомкнув, села; целилась в текст; дрезготнул «Ундервуд»; перещелкивали, как зубными коронками, клавиши; буквы плясали вприсядку.
И вдруг перестал: не слышался щелк.
Как вода рвет плотину и сносит стога с берегов, та, неслась она в прошлое; под неосыпные свисты; там пырснью отсвистнулся Козиев Третий, как занавес сорванный, из-под которого старая драма, – в который раз – пусто разыгрывалась; перед ней – промелькнули —
– Анкашин Иван,
– Кавалевер,
– Мадам Эвихкайтен!
Терентий же Титович, лежа на старом диване, наискивал лбом – не глазами, закрытыми книгой, которую, лежа проглядывал он; он ей – «муж».
Приподнялся на локте с дивана потертого-
– Что ж ты не пишешь?
Да как ей писать?
«Он», «отец» – невидимкою!
Мрак, одев фрак, из угла выступает двумя черно-синими баками, а не заостренными бронзовым черчем теперешней, перекисеводородной своей бороды, но все с тем же цилиндром; его громкий голос, – родной, – как густой фисгармониум.
Он в ней живет темпераментом негрским: она ж – негритянка!
– Опять все напутала?
И над машинкою, – клок бороды, желтой, шерсткой: е бронзовой!
– Нет, я уж сам!
Двери остались открытыми; видели: Терентий Титович в тускленьком свете стоял – руки в боки, вперясь бородою в колпак «Ундервуда»; снял, сел; чистил клавиатуру; нацелился в текст; двумя пальцами задроботал.
Завернулась она от него занавесочкой черной; сугробы острились серебряно в голубоватом растворе; и – думалось: неописуемый ужас прошелся меж ней и отцом – вот уж два половиною года.
Из ротика – быстрый дымок; окно желтое из кабинета стреляло квадратами света; и крест проморчил в снега за окном; но в кресте теневом – вдруг очком встарантил… Никанор: точно сыщик!
Язык показала в окно; и – упала на черное кресло, чтоб Желтым ужасным пятном вырезаться с него:
– Знать, преступник: отец, – до рожденья!
Упала: но пав, раскосматясь, вскочила; и – бегала в Желтом халатике с крапами, в воздух стреляя дымками.
В открытых дверях кабинетика лихо могучие плечи упо-рились, жестко усы подымались; трещал «Ундервуд»: —
– тах-тах-ах!
Пусть «отец», изживающий высшие чувства свои детородными органами, – каторжанин! Пусть он гримасирует рожей, надетой на духе мятущемся, – пусть! И на ней – его маска: распухшие губы!
Преступны и он, и она – до рождения, – в мире, преступном еще – до творения!
____________________
Агния, злая, беззубая, сунулась в дверь перевязанным ртом:
– Самоварчик-то – вздуть?
– Как вот это морщавое тело, душа у меня!
Верещало: за окнами.
И полосатою шапочкой цвета протертых каштанов и желтым капотом в подушку зеленую коврика карего с креслица черного грохнулась.
Из-за окна бирюзовый прорыв, скалясь желтою тенью и черною тенью, – сквозь серые, бледные, бирюзоватые и серебристые прорвины фосфорами улепетывал, силяся с оси сорваться, как лошадь с оглоблей.
И вдруг: —
– как рукой теневой, по головке погладило
облако черное —
– скрылась луна.
Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, – того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.
Черненький котик с подушки ей руку царапал:
– Брысь, брысь!
И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —
– как явился чернявый мальчишка во сне; он с кривою улыбкою (и Владиславик, когда остаются вдвоем, улыбается так) – ей протягивал ножик: «Ножом ты его» – Показалось: «Ножом ты – отца»; оказалось: «Ножом ты – меня!»
Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.
Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —
– Ссс… Слушайте!
– Ссс… ссс… ужассно!
– Сс… С ней!
Снег!
Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей – в эти комнаты; он не рожденец, – а – взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, – вырастет серебророгий такой же; и —
– кто же он ей? —
– Сын… по матери!
– Брат… по отцу!
Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется – вот: расцарапать мышонка!
А он, точно старец, с карачек косился, ее урезонивая:
– Успокойтесь, пожалуйста: вы, – как вас звать-то, – мамаша, сестрица?
И – в двери сигнул Никанор.
– Леонора Леоновна, – так чч-то!… Я вижу… Я… я… Вы – меня… Происходит недоразумение: я – объясниться пришел.
Но увидел, что – кинется, прыг от нее, защищаясь ладонями и закрывая собой Владиславика:
– Нет, нет… Не буду… Я, собственно, даже совсем не о «том»…
Вдруг:
– Отдайте мне – эдак-так, – и к Владиславику, – «шишика»: я ведь могу его взять к себе; вам все же – некогда; и – эдак-так – и наставник; так чч-то: на бульвар поведу; и – там всякое… Я…
А она с живота, – к финтифлюшкам, калачиком ноги, спиной к Никанору:
– Вы… вы… вы ведете себя, как мой враг; и вы – враг-враг-враг!
Затрепетал подбородком и штаниками:
– Леонора Леоновна, – я ли ваш враг?
А фальцет «Ундервуда», который надзекивал громко, всхрапнув, оборвался; и, – клин бороды над ним выставился.
– Вы с добрыднями вашими вертитесь между ногами, мешаете мне добродетелями, донкихотствами!…
– Вы что же выдумали? – с перефырками он. – Добродетелен?… Я?!?
Быстрым корпусом бросился к ней – на аршин:
– Я же… Я непорядочность сделал – такую, что вам и не снилось!
Гримасу состроивши, подал – ладонью: с бородки – под носик:
– Терпеть не могу добродетели, – взвизгнул, как будто накрыв ее в добром поступке, летел, размахнувшись, на дверь, чтоб… прирезать за дверью кого-нибудь.
Уже за дверью свирепо он выбросил в сумерок:
– Делай добро, брат, – не бойся!
И воздух резнул этот всхлип; и простроились светами стены; прорыв бирюзовый явился из туч.
Черным ходом, – к себе, бормоча.
Бормотал пусто воздух.
И она, как во сне, подборматывала.
Разрезальный свой ножик схватив, – скок-скок-скок: от подушечки, на Владиславика, как лягушонок: на корточках!
С визгом икливеньким – ну Владиславика, воздух зубами покусывая, – перекатывать и перешлепывать; и – закаталась с ним вместе.
– Давай…
– А?
– Не хочешь?
Он – вревы.
Рукою с ножом захватясь за юбчонку, как в танце, ее распустив, приподняв до колен, а другою скруглив над беретиком, – тонкими, худенькими, как у цапли, ногами, скруглив их, острея носочками туфель с помпонами: —
– вокруг мальчонка —
– галопиком:
дохленьким!
Тителев – в дверь!
Он в затылок, в загривок затиснул, а бразилианскую бороду выбросил под потолок; как корсетом затянутый, – вышел.
А руки – по швам: на нее!
Отлетела: затылочком – в стену, а ручку, которая с ножиком, – за спину; глазки задергались; и забагрилось то самое пятнышко: вспыхом скулы!
– Ты – чего?
– Я играла с ребенком!
К ней, выкинув ногу, – ей в нос: бородою; а руки свои – в кулаки, зажимаемые на груди
Продрожал, – не сказал:
– Так нельзя!
Она – руки к лицу; и – захныкала в угол: как будто в том месте, где шлепают маленьких, – шлепнули.
Он, подхвативши, младенца понес в кабинетик.
____________________
И слышались топоты: —
– Терентий Тителев с хмурым лицом в пляс пустился, стараясь растопать младенческий плач; но он будто затаптывал жизнь.
И – растаптывал ветер железную крышу.
Четвертый уж день, как визгливые нежити, руки взвивая из улиц, безглаво неслись; и, как нежити, призраки серых прохожих: морочили.
Там, где над тумбою заколовертило, синий околыш с бородкой, тороченной снегом, – по грудь отмелькал; николаев-ку ветер трепал напрохват; перебором трезвонили шпоры; и тяпнула, лед оцарапавши, сабля.
И голос, – простуженный, лающий, – тяпнул.
– На мерзости мерзости едут!
Околышем красным проткнулось другое лицо:
– Успокойтесь!
– Я – с кем? С негодяем, которого бьют? Или я – с негодяем, который бьет? Все перепуталось!
Кипнем кипит, дрожит, дышит, визжит, извивается; и – угоняется; выскочил карий карниз, от которого ломкий хрусталь ледорогих сосулек повесился с низкого и черно-серого неба, где галка летела: к трубе.
Пшевжепанский под треск снеголома бежал; вон рукав, раздуваемый в ветер крылом от шинели, которую в бурю с плеча развернул Сослепецкий, худой, точно шест.
– Что, – сюрпризами встретила Ставка? – дразнился пан Ян. – Дураков генералы ломают?
– Сумели запутать: и – тут! Знать, не знают, что, собственно, есть Домардэн…
– А вы знаете?
– Я?
И тут город, как в облаке всплыл.
Пшевжепанский руками разъехался – в бурю:
– Допустим же, что Домардэн есть германский шпион.
– Коли так?
– Он – судим.
Сослепецкий ускорил свой шаг:
– Оказался же – американским шпионом.
– И это вам все перепутывает?
Ветер сваливал.
– Все же уверенность – есть.
– Вопрос совести: недоказуемый…
Молодцеватый квартальный, хрустя, канул в дым.
– Мерзость – в чем, – Сослепецкий в метель руку бросил, отдернув меха на плечо и царапаясь саблей о лед: – они думают, что похищенье открытия Соединенными Штатами вовсе не кража, а…
– Черная кошка, – у ног, хвост задрав.
– А услуга России?
– Откуда вы?
– Ну, Сухомлинов, – судим или нет?
– Он – судим.
– Коли так, то и кража бумаг у него есть услуга – Антанты Антанте.
И выскочила крыша синего домика.
– Лгут же – все, все… – сипел носом в меха Сослепецкий. – Мандро – Домардэн: установлено, что выжег глаз, изнасиловал дочь, крал бумаги… – они сомневались!
– Состав преступления в воздухе!
Где-то ворона откаркала из руконогов, друг в друге ныряющих:
– Ясно.
– А в руки взять – нечего, как вот… метель; крутит, вертит, а – воздух пустой.
Дверь шарахалась: стены ампирные белую каску показывали.
– Протопопов, царица, Распутин, Хвостов, Домардэны! – плясал под шинельным крылом, как в навозе воробушек, пан капитан.
– Тоже птица: ломает Савелья с похмелья, – проржало.
– С ним синий холера прошел.
Над забором вскочила папаха седявая:
– Кинуться сзади, да шашки из ножен; да – раз: людорезы они!
– Разом двух истребителей пусти на дно, – гоготало. И кто-то орал из-за снега:
– Дома, братец, – в слом: до костей; с кости мясо-то слаще: режь, ешь!
____________________
Сослепецкий, шинель распахнувши, по воздуху лайковым, белым своим кулаком саданул:
– Миллион чертей в рожу!
Взмахнув рукавами, крылами, мехами, шинель подскочила с плечей, как медведь, собиравшийся лапить; и рухнула в снег:
– Истребить!
Пшевжепанский набросил шинель, как ротонду на дамские плечи:
– Тсс!
Бросились.
– Стой, миляк, – стой, – проститутка за нами малиновоперая.
Нет – никого!
____________________
– Они метят в Цецерку-Пукиерку: этот – фанатик, – с идеями… Нет, – я из принципа действовать буду, скрывая его псевдоним.
– Но не стоит Цецерку ловить.
– Хуже: метят в профессора!
– А Домардэна, по-моему, просто отправить!
– Позвольте, – два лаковых пальца снега рубанули, – в Мельбурн Домардэн не поедет: мы в Ставку притащим его, – в запакованном ящике: да-с!
Сослепецкий неистовствовал.
– Вы хотите дичину напырить на вертел? Не стоит… А знаете что? Ровоам Абрагам – здесь, в Москве, в таком именно смысле хлопочет: но только: – он – за Домардэна; он хочет напырить на вертел профессора вместе с Цецер-кой-Пукиеркой.
– Гадины!
И Сослепецкий взлетел кулакми в метель из шинели распахнутой.
Место, где шли они, – стало: танцующий снег: вон-вон – синие линии —
– вьются и крутятся!
Каменным шлемом является белая статуя; дикая дева, над башенным выступом в небе.
Сиреневый колер сквозит; и сиреневый выступ балкона, подпертый колонной, как вздох, вылетает из роя снежинок —
– и —
– столбик снежинок над фризом винтит.
Выше, – в выси – зачесы, как в облаке, пырскают блеском на гривистом гребне.
И – резко рога верещат.
Как из пара молочного, —
– призраки дальних,
квадратов —
– и белых, и желтых и кремовых —
– в слезы ударились окнами!
Кубовый куб бременеет; и – крест колокольни, сквозной, вырезной – бриллиантами —
– плачет: из воздуха.
Выше, —
– из воздуха, —
– круглые и розоватые башенки,
сине-зеленая рябь черепицы и нежные вырезы ясных домовых квадратов; и – перст колокольни худой, как наперст-ницей, блещет; морковного цвета дворец; полуэллипсис красный Суда; и – корона на нем, как на блюде серебряном.
В небе стоит это все!
Прямо, рядом: на розовом выступе – стая, как сахарных, белых колонн; и – воздушная арка ворот бледно-розовых, – в веющем, – в белом!
И – львиные лапы; и – львиные морды…
Подъезд, где какая-то дамочка в серой ротонде звонится; и кто-то над нею глядит из окошка —
– в серебряной
блесни мороза —
– на мельк мимолетных саней; и – на мельк мимолетных прохожих.
Отчетливо, тихо и ясно.
То – миг!
Серебреи зареяли: засеребреили; заверещали из скважин забора…
И —
– арка ворот бледно-розовых смыта метельною лилией, в воздухе взвеянной.
Нет никакого окна; нет колонн; безоконный брандмауэр пришел; и глумится своей вышиной.
И вывызгивает, и высвистывает.
И —
– сиреневый выступ стены,
серебрея, бледнеет: свевается —
– в оры и в дёры пустых рукавов.
И сквозной синусоидой серые, синие
линии —
– вьются и крутятся —
– в месте далеких домовых
квадратов.
И – «дзан»!
Лишь —
– орел золотой над кремлевскою башней да каменный шлем бледной статуи —
– в небе —
– намечены: еле!
Чугунная, семиэтажная лестница торчем поставлена в небо: без стен; чернокрылый каркун машет крыльями; и – треугольником врезался угол трезвонящей крыши с обрывистым жолобом.
Странно моргает метель теневыми, домовыми окнами; и овнорогая морда бросается в бурю —
– с оливково-темного фриза —
– на —
– шапку мехастую с синей подушечкой
и на усы оголтелого кучера, —
– странно летящие: в воздухе!
Саночек – нет; коней – нет.
Людей – нет.
Белоснежный, гигантский клубок, зараспутничал от гор-босверта, рукав занеся над давимою крышей; вороны летели сквозь белую руку его; и прохожий согнулся под ней в три погибели, голову пряча под руки.
И – ррр: —
– батареями грохнуло в рожу распутинцу!
И сквозь летящую бороду, рот разорвавшую, желтым и жестким закатом окалилась даль.
Передергивясь над забором, качаются призраки розово-рыжими космами; снег, как стекло, дребезжит, разбиваяся свистом, как взвизги разбитых дивизий под Минском и Пинском.
И красною гривою врезалось в серо-лиловые линии поля и в сине-пунцовые линии леса – под ясною тучею, над —
– странно безглавой —
– Россией!
Ночь.
Под вагонным окном генерал Булдуков ткнул в бумаги навислину носа, мотаяся черною лентой пенсне и седыми разгрызинами перетрепанных бак; пенсне – падало; и – не писало перо.
Тихо тикали часики; жаром и паром душило; и в желтую лысину блеск электрической лампочки бил.
Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, – разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего – руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:
– Садитесь, пожалуйста!
И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, – стрелки; стреляла игла семафора вдали.
Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою – в дым:
– Тэк-с!
И пальцами по серебру портсигара побрякал:
– Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку – ищут.
Дрожали мешки под глазами:
– Как вы говорите, его псевдоним вам известен? – на палец пенсне насадил.
– Точно так!
– Вы же, – влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, – не соглашаетесь, – тыкнул стаканом, – его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, – он выпил.
И ижицу сделал лицом.
– Ваше превосходительство, – наше ли дело?
– А Англия – что говорит?
Ухо выставил:
– Американцы – и те…
Сослепецкий вскочил:
– Ваше превосходительство, – Протопопов так скажет.
И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, – трепетавшими пальцами к лысине:
– Знаю-с: не спрашиваю-с!
И – кровавыми жилками сизого носа – в бумаги:
– Политика Франции в сем деликатном вопросе – иная совсем…
С хитрецою:
– С французами, стало быть?…
Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.
А генерал – рассердился:
– Меня не запутайте! – цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:
– Армия-с!
Бросили светами мимолетящие окна; и поезд – который – бросался, на фронт: прочесал; и – мигали спокойные стрелки.
Бумажкою серенькой, – в нос Сослепецкому:
– Вот-с… – телеграмма. На фронте – бубукают: рвака пошла.
Телеграммою – в стол:
– Лопанули Россию – да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал – паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, – так…
Налил бургундского.
– Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а – я-с… – лбом в бумаги; а пальцем – в ладонь:
– Знать не знаю-с!
Пристукнул; и – побагровел:
– Разговора такого и не было… Что-с?
– Точно так-с!
Сослепецкий вскочил – кругом марш: —
– «д з а н» —
– и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.
– Генерал – Бидер-Пудер!
– Просите!
И тотчас же —
– с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп – помесь карлы, шута и Кощея, – со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.
Лицо – проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.
Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:
– Нэ… вэ… мэ… квэ!
Вероятно:
– Ну вот, – я и к вам!
Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.
В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он – в ночь: из вагона.
– Кто это?
– Командующий пятой армией: новоназначенный!
– А из каких нафталинов «о н и» его вынули?
– Право, не знаю.
– Чем славен он?
– При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…
– И все?
– Нет, – еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает – для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!
– Трупы из гроба повылезли – к Константинополю
маршем победы вести: конец – близок!
И —
– в ночь!
И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, – безруко, серебряно.
Разорвалися: —
– заборик – враздрай; под забориком – жалобы:
– Тут тебе уши отмерзнут…
– Отвалятся пальцы…
– Кампанию делаем.
– Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да – «наша», да…
– Уж прямо бы резали.
Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, ми-ганцы домишек, бугор за путями; с бугра же – качается – маловетвистое дерево.
Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:
– Ишь!…
– Знать, не битый.
– Серебряный глист!
– Самоправ: с чорта вырос.
И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто – вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: – сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!
– По затылку его: ты за доброе дело стоишь.
– Уж таи про себя.
– Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…
– Два кулака под бока.
– А сел: «До победных проливцев!»
– Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!
Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, – то – брр – жутко!
А тут – не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!
Он прочь – в бледный воздух.
С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —
– за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…
Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:
– Родная моя, – я о вашем отце: переносят не это еще…
Подбородок – на палец; а носом – к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.
– Ну и вышлют, – неважно, – мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом – к Леоночке:
– Нет ничего тут ужасного; он переедет!
Трепала по щечке:
– Фэ рьен![100]
У Леоночки вспыхнули глазки.
В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:
Две орьентации!
– Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, – эк невидаль? Ищут шпионов, – не левых; и пусть: это нас не касается!…
Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: – Нет, вы – милочка; в вас – же не сэ куа[101] – шарм… Развлекитесь, – и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.
– Только вот: одеваетесь; я бы, – и из-за ресницы ее желтый глаз оглядел Леонорину талию, – что это? – палец затыкался в грудь, плечи, спину, – для стиля «дэгу»[102], «нихилист» – назовите, как знаете: только штанов не хватает!… К чему безобразиться?
Вдруг:
– В ресторан едем, – что?
Как тигрица ей стиснула талию.
Пырск бриллиантов за окнами снесся: в окошко фонарь, не трезвонивший ветром, мигал.
– Нет, – пошла…
– Не пущу!
И одною рукою – за талию, с тиском; другою, с развернутым веером, – в бок; и ломалася, как балерина; оглядывала черноватой ноздрею; и с треском раздвинула штору.
И —
– «кк-кх» —
– «пф-пф» —
– Пшевжепанский, взяв чашечку с пепельно-серыми бледнями, с золоватыми блесня-ми, заиготал в леопардовый цвет бархатистых и серо-оранжевых стен;
– и заперкавши в чашечку, бросивши чашечку, хохотом лопнул Велес-Непещевич, зашлепываясь в желто-пепельном кресле.
«Щелк-дзан» – Пшевжепанский вскочил, наклоняясь одной головою; «шлеп-топ» – и Велес-Непещевич, привстав церемонно, одной головою склонился к Леоночке; и – каменел, как мужчина перед непредставленной дамой.
Леоночка, – бросаясь рукой с горностаевой муфтой под мех горностаевой шапочки, рот разевала испуганно, точно она наступила на мерзость; лицо – ее сон, тупо-дикий, больной, где-то виданный, после забытый, но – сон, изменяющий судьбы! Ей будто старинную и позабытую гадину выкинули, чтоб отныне жила она с гадиной этою.
Все – один миг.
– Вы (знакомы уже, – Тигроватко с нее к Пшевжепанскому чертою палкою веера.
Веером: от Непещевича – к ней:
– Познакомьтесь: Вадим Велемирович, – друг!
Шлеп-топ-топ!
– Леонора Леоновна… Тителева.
Непещевицу:
– Конечно.
Леоночке:
– Я – проведу: вам Параша прическу поправит… И – прочее все… Же ву лэсс![103]
И с Леоночкой, павшей в безволие, точно колибри под глазом боа, – с переюрками: в двери…
Молчание – длилось…
– В метель, говорите, – Велес к Пшевжепанскому, щелками тыкаясь в выцветы серо-оранжевых стен.
И вскипело —
– «шш» —
– «ссвв» —
– за стеклом.
– Представляете? Да: шашку выхватил, с ветром рубился, – руками развел Пшевжепанский и носиком клюнул. Велес-Непещевич – за грушу; и – скороговоркой хохлацкою:
– Даже не с мельницей?
Шурш из передней: на них.
– Сослепецкого я понимаю, – влетела «мадам», – он же – рыцарь, – взмах перьев, – Роланд.
Как струна, лопнул в нос Непещевич:
– Для пальцев Роланда – хо-хо – мавританское горло готово… Она – часто к вам?
Влокотяся в подушечку, тускло-оранжевую, Тигроватко в мизинец склонила свой нос:
– Забегает ко мне: утешаться!
Горбок почесала.
– И вы утешаете?
– Да.
Облизнулась.
– О, о, – утешайтесь! Зачем ее тащите?
– Слово дала показать ее – Мирре.
А он перенес подбородок натруженный, – красный квадрат, – справа влево; и красным квадратом оскалился:
– Ну, а пока там она, – покажите же комнату.
– Э'бьэн[104], – идем!
Взявши за руки их, головою взбоднула пространство; и – диким галопом, втроем, – в коридор.
И за окнами пырскали змеи сквозные.
____________________
Галопами – мимо обой цвета кожи боа, мимо пятен, чернеющих в бронзово-темном; вломились во мраки, где может подняться лишь вопль; и – сопели.
И жолоб, укушенный ветром, как вепрь, – хрюкал, брюкал.
«Щелк»: все – вспыхнуло: серое, мертвое, тусклое; где пестрота?
– Здесь и есть?
Тигроватко им бросила черною палкою веера:
– Здесь.
– А не слышно?
– Быка зарезай, – черной палкою веера в пасть. – Там же – кухня; а дверь запирают.
– Простите, – минуточку: сам посмотрю, – Непещевич; и – щелк каблуков лакированных: —
– светом —
– безлобо, безглазо —
– он бросился в черный квадрат; и оттуда – безлобо, безглазо – вернулся он: черным квадратом; и залопотал, хлопоча, как кухарка, над гусем ощипанным:
– Вы приготовите ящик, мешок холстяной, но покрепче, веревку покрепче, рогожу, моточек веревочек, гвозди, иглу для зашивки рогожки, клещи… Все тащить – подозрительно будет: шофер… мы с собою привезем нечто маленькое, да удаленькое.
Телефонный звонок.
И Параша, прислуга, влетела:
– Вас спрашивают, – Пшевжепанскому.
Вылетел.
____________________
Став безобразной, мадам Тигроватко казалась совсем индианкою.
– Ну, а зачем вы меня приплетаете: женщину… Разве нельзя – в другом месте?
Велес с разволнованным, бабьим, с каким-то слюнявым лицом заваракал, как старый фагот, в аллегретто пустившийся хриплым «пьяниссимо»:
– Негде: везде наблюдают… От вас он – на фронт: в запакованном виде… Захватим на улице; и – с ним: сюда… Вы отпустите вашу прислугу, конечно; уедете сами; ключ – нам, чтоб Лебрейль с чемоданом приехала, – с визою, сертификацией, паспортом; место, купе, будет занято; не Булдуков, – ваш Роланд постарается; в «Пелль-Мелле» знают, что может в любую минуту исчезнуть: на фронт… Такова его миссия, данная Фошем: се-крет-ней-шая-я… Больше – негде: везде следит око; а арестовать – невозможно: посольство, английское, тотчас вмешается… Фронт же, – там пули, там газы… Уехать живым ему нужно отсюда… И только отсюда!
Он так посмотрел, что «мадам», закрывая свой нос, из прощелочка пальцев глядела напуганным глазиком.
– Ведать не ведаю…
И – помолчали.
– Что «он»?
– Представляет собой замечательный просто феномен.
И – светски:
– Для дела союзников, – бросился корпусом, – вы предоставите комнату – нам?
Тигроватко ж, спиною к нему, надув губы и носом капризно бодаяся в веер:
– Гамэн… Я не знаю, – зачем это комната вам: еще девочку с улицы мне приведете?
Он – тоже гамэном:
– Француженку вам приведу; с темпераментом; пальцы – стальные; веревку на шее затягивать – может.
«Мадам», сделав вид, что она спохватилась, – на Дверь: громким сестринским голосом:
– Милочка, – скоро?
А капитан Пшевжепанский, оскалясь, кричал в телефон:
– Ездуневич?
– Прекрасно, корнет Ездуневич!
– К кому?
– Где, в котором?
– Дом?
– Шесть?
– Табачихинский?
Из коридорчика, точно из ада, явились: мадам Тигроватко с Велесом; пан Ян, не без юмора, бросивши трубку, руками разъехался:
– Ну, – поздравляйте: увижу сейчас знаменитость.
– Какую?
И щелкнула гнутым листом подоконница.
– Самую, – эту: Коробкина.
Жолоб взвизжал.
Непещевич:
– Скажите!
Мадам Тигроватко:
– Пожалуйста!
И отчего-то все трое, – как лопнут от хохота.
Грохнула крыша.
Мадам приложила свой палец к губам и показывала на гостиную, громко воскликнувши:
– Милочка, – так вы готовы?
В гостиной стояла Леоночка с красным распухлым, надувшимся ртом перепудренного синевато-зеленого и лупоглазого личика; так изменила прическа: на взбитых волосиках, напоминающих шерсть завитого барашка, тропической бабочкой встал желтый бант, отчего вся фигурка, – безбокая, с грудкой-дощечкою, в стареньком, черненьком платьице напоминала б кикимору, если б не шаль —
– ткань сквозная, тигриная (бурые полосы
в желтом); —
– она закрывала покатые плечи и талийку, падая и волочася по полу.
Мадам Тигроватко все это швырнула из шкафа, сажая под зеркало; прочее – дело Параши: завивка, прическа; сама лишь раскрасила губы.
____________________
– Ну – едемте… А во сервис…[105]
Тигроватко вошла из передней, ведя Непещевича с гром-
кими вскриками о Ван-дер-Моорене: друг знаменитостей Франции!
Видели в окнах: и гонит, и воет, обхватом качаясь, чтоб взвиться со всем, что ни есть, на земле; и – качаться со всем, что ни есть, на земле; басом охало где-то; и писком под окнами белые пыли бесились; и вдруг – между басом и писком, – страдающий, громкий, грудной, человеческий голос.
Проход в первый зал, отделенный ступенью; шатня и туда, и сюда: шаркотали, шарчили, шатели, бежали в уборные…
В далях – жары: разлетались света из-за хмари – янтарными, красными, голубоватыми пятнами; даже не комната, а человечник, где головы, плечи, и груди, и спины, слипаясь, закрыли и стены, и столики.
Стены – цвет моли; такие ж диваны у стен; полосатые, голубоватые шторы в квадратах оранжевых.
Тут же – эстрада, где над головачащими, лающим, пьющим, жующим кишением – фрак капельмейстера, куцего; вовсе немые смычки тарантят; и метаются локти; один ерундан барабана.
Велес-Непещевич, Леоночка и Тигроватко не шли, – перетискивались, растираясь боками чрез хавки и гавки; их мелкой трусцой обогнал беломордый пиджак, подрожав подбородком; все бросилось пятнами.
Кто-то курносый, затянутый в серую пару, показывал гребни лопаток; и рот разрывая, бросал кружку пива в такие же кружки; и кружкою бился о них; и ходулила дылда вдали; и обсасывал кто-то, вцепившись в коричнево-желтую кость, – эту кость; и какой-то художник, наверное, сивая масть, закачавшися на каблуках, стал икать на мадам Тигроватко; и дама в фуляровой шали, с гранатовой брошкой, голила руками; ей в спину – ерзунчик: стаканом вина:
– Ооо!
– Отстаньте.
Пристулил к компании:
– Ну, тилиснем!
Хитронырый пролаз – тилиснул, сделав вид, что фривольничает перед маленьким сдохликом (видно – со средствами): деятель желто-оранжевой прессы, а глазки – грязцой поедали грудиночку дамскую, – лиф «Фигаро»: черный, белковый: рюмочка! Сине-лиловый букетец фиалок в корсаже; и – шурш желто-красных «дэссу» из-под юбки, отделанной кружевом.
Бросилось все это из перезвона ножей, из икания, гавка, раскура.
Забились в пороге второй, пестрой зальцы, где ус тараканий, военно, с цоками шпоры, с «пардон» разделяя толпу, волочил мимо стуло.
Вино подают, а не пиво; и – воздух, и – чистые скатерти.
И уж за пестрой эстрадою вздетая комната, – почти пустая; ковер заглушает шаги; заказ столиков по телефону; и ткань – ярко-тигровая: красно-бурая, с черчем полос черно-бурых; и – черное, вылитое серебро канделябров, серп-чато изогнутых; каменно матовы пепельницы; темно-бурый медведь из угла поднимает поднос на серебряный блеск —
– зильберглас: —
– приготовленный столик лакей обирает, расставив, двуухую форму чистейших крахмальных салфеток.
Сюда Непещевич, ведомый почтительно распорядителем в смокинге из обнищавших князей, – дам ведет; ярко-желтая юбка мадам Тигроватко и тигровая шаль Леоночки тонут в оранжево-желтой портьере: и – в креслах.
Мадам Тигроватко становится вдруг своенравным «анфанчиком»; выщипнувши пахитосочку, бисерной струйкой стреляет в какого-то, мимоидущего; штрипки одернув, он сел против них; и – показывал томный носок: цвета «прюн»[106].
И лакей, отмахавши салфеткой, пронес огурец свежесольный.
Леоночка виделась издали злым, перепудренным личиком и ярким бантом, кричавшим с волос; Непещевич склонился над ней:
– Что вы пьете?
– Я…
И – затруднялась сказать.
– Нет же, Леокадй, – научите ее!
Как во сне —
– прочно вылезла гадина; точно во сне: соблеснулись тигриные полосы с колером серо-оранжевых стен; и припомнились ей желто-красные крапы дешевых кретонов, в которых Терентий Титович, «Тира», – ее ожидал:
Крапы, черные мухи, летали вокруг головы.
Вот гречанка, голея плечами, проходит эгреткою; с ней – перепудренный труп: прыщ его розовато сквозит.
____________________
Из-за дыма далекая зала – цвет моли; в ней – месиво; громко таракают: горлом, ножами, тарелками; кто-то першит, кто-то тащится с кем-то; кого-то зовет за собою; откуда-то щелкает пробка; синеет не дама – щека; и она – примазная замазка.
Кто?
Вскакивает и бросается, чтобы увязнуть в проходе; он рвется замятой визиткой; как будто, надевши ее, оказался в трактире, где пил; в ней и спал; – и – опять затащили в трактирчики; вид парикмахерской куклы, но – трепаной куклы: клоки бронзовой с просверками бороды сохранили едва очертание тонкого клина: парик – съехал набок.
И тотчас —
– за ним —
– шпорой цокая, —
– Тертий Мертетев!
– Миррицкая, Мирра: в шелку темно-вишневом, черными пятнами!
За руки схваченный Миррою, – из-за оливковых, как неживые круги полудохлой очковой змеи, ужасающих странно глазниц золотыми глазами, – живыми, – блеснул, через головы выкинув руку; и психой, которую греют нагайкою, взвизгнул на весь ресторан:
– Она – дочь моя!
Загалготали, вскочили, сбежали, таращась усами, кусаясь зубами; и дамочка бросилась вместе со всеми.
– Пустите, – взвизжало в кольце голосов.
Но Мертетев, отрезавши путь, навалился могучею грудью; и – распорядителю бросил:
– Больной!
Все усатые губы и морды, напучившись дьявольски, точно собаки на кость; только серая пара (в лице – лень тю-фячья) повесила локоть и тихо зевнула в жилетец свой —
– переплетение розовых лапочек в каре-коричневом: из пестрой комнаты.
Распорядитель лакею дал знак подбородком, чтоб мчался: вести, куда нужно иль… вывести.
____________________
Все это издали слышалось еле; и – виделось еле.
Мадам Тигроватко лениво лорнет навела, как с эстрады, – на синее облако дыма:
– Что там?
И лорнировала, как с эстрады, соседнее зальце, где – пятнами стены, кирпичные, с кубовыми кувырками, с лиловыми грушинами (взрезы розовые в черно-бурых кругах): с желтым кантом.
Вон дама с фарфоровой грудью, губами коралловыми из соломинки тянет под кущей из розовых, собственных, перьев на фоне дивана оранжевого с голубыми изливами; с нею же щеголеватый с щеглячьим, щепливеньким личиком юноша; белые ведра («Шабли», мозельвейн) блеск бросают с отдельного столика в дымчато-голубоватой, – с расплясами сурика, – шторе.
Велес-Непещевич назад посмотрел:
– Вероятно, скандал…
На тарелочку, как драгоценность, ему принесли шоколадного цвета сигару; он, сняв сигнатурочку, ловко обрезал, вскурил.
А Леоночка – не повернулась.
Скандал – продолжался.
В кольце раздражительных, нетерпеливых людей бормотали:
– Кто?
– С кем?
– Отчего?
И опять резанул этот визг:
– Моя дочь!…
– Да вы – кто? Да вы – что?
– Я – Ман…
Дррр!
– Он сумасшедший!! – Мертетев орнул.
И рукой заклепал рот больному.
– Ведите же, – к распорядителю.
Тот сделал знак подбородком лакею, а взлетом руки – капельмейстеру, – из-за голов выставляющему голову; с Миррой, с лакеем, больного отрезал от рвавшихся броситься скопом на этот скандал.
«Ойра, ойра!» —
– с эстрады сорвался оркестр с музыкантами, стульями, нотами, с ожесточением локтей, точно тыкавших воздух и резавших горло!
Откусывая концы слов, —
– «ойра, ойра», —
– теперь забросались друг к другу усами, носами, глазами кровавыми, кружками, – «ойра», – забыв о скандале: орнуть:
– Ойра, ойра.
И даже мадам Тигроватко подхватывала: «Ойра, ойра!»
И бзырил Велес-Непещевич.
Мертетев с лакеем тащили больного к передней, откуда навстречу, – лиловое платье: в галдане из брюк, шаркотав-ших туда, – где, —
– себя потеряв, капельмейстер, взрываясь, ногами, клоками, локтями и пальцами, перетопатывая в правый угол, где тяпали – «ойра», – взлетая над столиком, где вытопатывали —
– «ойра, ойра», —
– мотал головою над столиками, зверски харкавшими – «ойра, ойра», – с проклятием, с ожесточением, с клятвой!
____________________
– За ваше здоровье, мадам! – подбородком к Леоночке лопнул Велес-Непещевич, Вадим Велемирович.
Ей Тигроватко:
– Я пью за союз, – наш особенный: трех!
И – за талию; а Непещевич, Вадим Велемирович, щелкнул двумя каблуками под столиком.
Гологоловая, красная морда пропыжилась баками, белым жилетом, цветком хризантемы: —
– весь вечер, как пес ожадевший, кидалась под дамские перья, разглядывая телеса, а не лица, – она; и теперь затащила к пустому, серебряно-белому столику – не волоса, – бело-желтую дымку, не платьице розовое, – свет-лоносный туман, под которым, как голенькая. —
– еще бледная девочка, – – синими глазками засиротев, точно жаворонок, подняла тихий щебет.
А издали —
– бас —
– в тяпки аплодисментов на весь ресторан произнес величаво:
– Григорий Распутин – убит!
И Леоночке – дурно: вино, – вероятно.
Ржавые, карие, серо-седые дома; шоколадные, бурые, желтые, синие домики: этот – в гирляндах, а тот – в факе-лочках; забор; особняк: полинялые ставни, подъездные выступы, гермы, литые щиты на решетке; труба выдыхает мгновенно растерзанный дым:
– рахх —
– ррассс-пуууу – —
– – тица!
Синеголовая церковка: изгородь белого камня, лампадка пунцовая.
Цветоубийственно лица пылают – у шапок, манджурок, папах и платков: все – седые!
Вот трое идут —
– в армяке, в зипуне, в полушубке, в от-кидку, в раскачку, в размах, —
– там, где в белом кружении светы прорезались: три беспокойные тени заширились; спереди – бисерной пеной вскипели ворота, откуда под юрками – в юрк мальчуган; сзади – билось о вывеску снежное облако.
Свертом: —
– и —
– вывесок пестрая лента бамбанит; туск-леет в воротах пятнадцатый номер; и – миломехавка бежит; и – визжат в отдаленьи трамваи в блеск выпыхов у запертых магазинов, где вспыхивают – губы, серьги, перо, лицеист, пробегающий в ревы моторов, оплескиваемых из тускли лазоревым и фиолетовым светом: «Кино»!
Поворот; —
– и —
– зашамкала с Ваньки сутулая шуба над шарком полозьев под семиэтажною глыбой, к которой домишки приклеились, точно старушки на паперти, где снего-виной покрыт тротуар; одинокий, протоптанный только что след слононогого сходит в покатый каток, по которому ли-ловолицая бабища, ярко желтея платком, с визгами катится: под ноги.
И безголовый проходит мешок на спине под заборами – у взроицы, вывертов и коловертов, которыми четко остреют загривины в чистом, нетоптаном снеге; на дворике влеплена бочка в сугроб; за него человечек испуганно юркает; очерком темносуконных домов мрачновато тусклит надзаборье; там —
– крыльями машут и стаями
пляшут —
– порхать, свиристеть,
стрекотать, – как стрижи, как щуры, как чижи, —
– и перепырскивая под пальметтой, фронтончика розово-карего и нападая на крылья шинельные.
И прогорланило:
– Где… тут?…
Забор осклабляется зубьями; дерево бросилось сучьями перед нахмуром оливково-темных колонн; на серизовом доме сереют серебряно пятна луны; серый дом – зеленеет, а желтый – бледнеет; и кто-то в кофейного цвета мехах, от которых остались лишь снежные гущи, бежит, сквозь охлопковый снег: снег – вертяит, визжит, вырывается, прй-зорочит!
И мерещится, точно отламывает от Москвы за кварталом квартал, растираемый в пырсни, взметенные свистом и блеском в сплошной – перешурш, перегуд, перем-бам!
Точно взапуск пурговичи бесятся!
Домик фисташковых колеров: снежные вазы повисли над окнами; мимо спешит белоперая: красные волосы в инее – белые.
Снежною тенью огромная масса, которая издали виделась белою, – бросилась из-за угла с оглушительным грохотом.
И все – уносится.
Ботик, усы; нос – лилов.
Сереберни струят по стене, по забору; и тихая баба в зеленом платке спину гнет: ветер душит, врываяся в рот; кисея с кисеи под ногами снимается: фосфорный фейерверк нитей серебряных.
Голос несется по воздуху, – незабываемый: веер открылся из кружев над домиком. Нет его. Нет и метели; и месяц упал: синероды открытые: сине-зеленая звездочка —
– красненьким вспыхом, зеленьким вспыхом —
– мигает.
И как мелкогранные серьги, слезящийся выблеск заборов; на стеклах алмазится молния.
Пырень!
«Тагеблатт» (нем.) – ежедневная газета.
Лавров Петр Лаврович (1823 – 1900) – русский социолог и публицист, идеолог народничества.
Шамиль (1798 – 1871) – имам Дагестана и Чечни, организатор национально-религиозного движения среди горцев Кавказа.
Фэ рьен! (фр.) – Ничего!
Же не сэ куа (фр.). – Я не знаю что.
дэгу (фр) – отвращение.
Же ву лэсс! (фр.) – Я вас покидаю!
Э'бьен (фр.). – Ну, что же.
А во сервис (фр.). – К вашим услугам.
прюн – цвета сливы.