Да вы садитесь, ребята. Садитесь, садитесь, не робейте. С виду такие огневые… Что, ожидали сказочного богатыря увидеть, а, признайтесь?.. И поговорим поосновательнее. Согласны? А то мне с молодыми теперь нечасто приходится беседовать. Значит, просите научить? Ну, хорошо, пусть не каратэ, а всего лишь нескольким приемам. Так?
И отказывать-то неловко!.. Я, безусловно, мог бы научить, и вы бы почувствовали себя уверенней. Даже сумели бы начистить рожу какому-нибудь негодяю. Мне, знаете, льстит, что меня, одного, можно сказать, из патриархов нашего каратэ, еще кто-то помнит. И вы вот не поленились, отыскали… Но послушайте, что я отвечу, и поймите правильно — очень хочу, чтобы вы меня поняли.
Вот вы говорите «хулиганы». А я вам скажу: как только он поймет, что вы его побьете, он просто вынет нож или пистолет, и все: против них ведь вы бессильны; вы ж не настолько будете владеть искусством боя, чтобы противостоять пистолету или ножу? А если сумеете — он нападет на вас из-за угла. Или позовет на помощь, а против шайки вам не устоять: тогда придется принять вызов и умереть, потому что ведь они в раже вас просто-напросто убьют. В лучшем случае искалечат. А если струсите и убежите — вы, опять же, опозорите меня и мое искусство.
Да, искусство. И в нем, как во всяком искусстве — своя красота и свои законы. А всякому искусству надо учиться, причем долго и терпеливо. А если нужна сумма приемов — идите в милицию или в вохру: морды бить там научат. Там эту учебу так и называют: «мордобойкой». Причем бесплатно и с обязаловкой, дважды в неделю. И частных клубов, школ, секций разных по городу сейчас развелось — как клопов у моего соседа. Могу дать адреса, даже порекомендовать — знаю некоторых: когда-то ко мне хаживали. Хотя большинство — уже ученики моих учеников: этих я не знаю и знать не хочу. Тоже приемам научат. Но предупреждаю: никакое это не каратэ, а все тот же тупой солдатский мордобой, или чистой воды коммерция: не пошли впрок мои труды. Почему-то умение пинаться и ломать кирпичи они называют каратэ. Каратэ — это, в первую очередь, достоинство. И интеллект не в последнюю. И элегантность, если хотите. А красные сопли, разбитые брови, фингалы под глазом — это дикость! Если этого хотите — идите в бокс, он эффективнее: там, по крайней мере, бить и сносно держать удар научат быстрее.
Нет, мои юные друзья, каратэ — это когда на тебя прет накачанный громила, и его занесенная рука вдруг виснет, как сопля, а уж если он поднял для удара ногу — то быть ему на земле, да еще корчиться от боли. Потому что здесь не сила берет верх. Почему маленькая пуля эффективнее дубины? Да потому что энергия ее в сотни раз больше! Я видел японские учебные фильмы; особенно запомнился эпизод: сходятся в поединке могучий борец и сухонький каратист-профессионал, и голос за кадром предупреждает: смотрите внимательно, что сейчас произойдет! И вот они еще не успели сойтись — а борец уже падает. Просто вот как бревно валится. Почему, что произошло? ничего непонятно!.. Потом этот же эпизод прокручивают медленнее; теперь видно, как каратист сделал какое-то движение рукой, — но видно плохо: просто на мгновение размазанный кадр. И вот когда прокручивают третий раз, очень медленно, то, оказывается, каратист нанес борцу удар! Удар, который ни глаз, ни киносъемка не успевают воспринять.
Или еще эпизод: тренированный каратист голыми кулаками и пятками за несколько часов пробивает брешь в кирпичной стене во-от такой толщины! Это если только он сосредоточит все внимание, все усилия в одной-единственной точке — куда бьет. А то эка невидаль: стопку кирпичей раздробить! Тем более НАШИХ кирпичей. Уж два-три и вы можете переломить ударом без всякой подготовки.
Так что каратэ, дорогие мои — это не сумма приемов; это оружие. Это действительно пуля, причем не та, что летит, абы лететь — а пуля снайперская: она должна попасть в миллиметровую точку. А для этого надо анатомию знать, причем — может, лучше, чем хирург. Или, там, невропатолог. А такие секреты разом не даются — это тайна из тайн, и открываешь ты ее сам. Только сам — никто никогда вам этого не расскажет.
Вы, конечно, слыхали про Брюса Ли? Для нынешних-то он просто легенда, а когда я был вот как вы, его звезда еще во-всю сияла. Да, американец китайского происхождения, пришел в кино из профессионального спорта. Погиб в расцвете лет. А знаете, как? К нему пришел совершенно незнакомый старик-китаец и предложил сразиться: будто бы хочет показать свою школу. Ли согласился. Провели бой, Ли поблагодарил за поединок, проводил старичка, причем был в отменном настроении. Потом принял душ. И вдруг почувствовал себя плохо. Прилег, уснул и во сне умер. Так эту историю рассказывают. Причем свидетели поединка утверждают, что старик ни разу не ударил — все было в высшей степени корректно: всего лишь дважды коснулся Ли пальцами!
Это все — кстати об анатомии… Так имею ли я право дать вам это оружие только потому, что вы просите? Где гарантия, что кто-то из вас, хоть единожды ослепленный — пусть даже благородным желанием кого-то защитить не применит его во зло и не присвоит себе право распорядиться чужой жизнью? У меня такой уверенности нет и уже, наверное, не будет: жизнь научила. Не знаю, сколько зла я сотворил в мире, но знаю точно: однажды я воспитал убийцу, его руками убил человека, при этом искалечил еще жизнь самому убийце, и это будет лежать на моей совести до судного дня — ничем уже не отмыть себя и не оправдаться, понимаете?.. А такой хороший, такой честный с виду казался мальчик!
Это было давно — вас еще, как говорится, и в проекте не существовало. Тогда все эти восточные единоборства у нас были под запретом, а меня любопытство брало — вот будто бес какой шилом в ребра ширял! Всей восточной культурой интересовался: Китай, Индия, Япония. Начал с Йоги, с Санкхьи, Упанишад; потом — буддизм и все его ветви: ламаизм, чань, цзэн. А путь один — книги. Стал собирать. На русском до революции много издать успели. Но литература тоже вся под запретом. За иную в мизинчик, знаете, толщиной приходилось месячную зарплату отдавать. Ну и, конечно, по библиотекам: сколько я просидел там, сколько шоколадок девочкам-библиотекаршам, спасибо им всем от души, передарил, чтоб не ленились книги из секретных фондов поднимать, сколько страниц переписал, переконспектировал! Годы ушли. И фотокопии сносные делать научился, и с немецкого переводить — немцы основательно в этих направлениях поработали, добросовестный народ.
В общем, докопался до единоборств, начал приемы изучать — тоже ведь хотелось никого не бояться. Ходили ко мне трое ребят-подростков, дети знакомых — вот с ними и занимался, отрабатывал приемы.
А система осведомителей, знаете, тогда работала четко — видно, были они и среди книжных жучков, и в библиотеках, и среди друзей даже — вычислили, и, чувствую, атмосфера вокруг начала сгущаться: какие-то личности проникают в дом с друзьями, странные вопросы, споры навязывают. Потом — бабах! фельетон обо мне в газете: живет, будто бы, в нашем городе человек чуждой идеологии, чернокнижник, отвратительный двуликий Янус: среди честных людей прикидывается честным, а дома — сомнительные книжечки почитывает и, мало того, ими еще и спекулирует… Хотя, видит Бог, если я и продавал какую то затем, чтоб купить еще одну: вечно денег не было. И продавал-то всегда дешевле, чем покупал: другого такого дурака найти было уже трудно… Как я понимаю, на судебный процесс материал не потянул — решили фельетоном угомонить. Ну, у меня, соответственно, сразу неприятности: начальником отдела был, и не на плохом счету — пришлось снова в рядовые идти… Все это, между прочим, тоже к вопросу о том, как даются знания: что-то ведь и теряешь.
И венец всего — встреча в переулке. Темновато, помню, уже; тут забор, тут кусты, и трое пьяных навстречу. Просят закурить. У меня, естественно, закурить нет. Один тогда заступает дорогу и начинает куражиться: «А-а, это про тебя писали? Сейчас тоже пропишем!» — прямо вот будто случайную троицу блатарей заботят мои домашние занятия и будто у каждого в кармане мой словесный портрет лежит — так это все грубо, так посконно!.. Слово за слово, пугают и пытаются к забору прижать… Я старался достоинства не терять, а уж как раззадорились, понял, что они такие же пьяные, как я какой-нибудь монарх государства Лесото… Ох и досталось мне тогда — ребята крепкие, одним ударом не свалить, и хлеб отрабатывали честно. Как молотками били — недели две потом все болело. Но выстоял. И, знаете, собою остался доволен: эти годы, оказалось, зря не терял. Только вот до сих пор не пойму: чего им было от меня надо? Испугать? Посмотреть, что умею? Или на стойкость проверяли?..
А потом уж, когда в семидесятых разрешили каратэ в спортивном варианте и в Москве затеяли показательные соревнования — вызывают меня и еще двоих таких же в областной спорткомитет и говорят: знаем, что энтузиасты, самостоятельно овладели, просим: поезжайте отстоять честь области, в вас верим!
Правда, мне нужно было для себя еще определиться: а должен ли я сотрудничать с НИМИ после всего?
Подумал, подумал: а почему бы нет? Времена, похоже, меняются, люди — тоже. И, потом, очень уж хотелось вылезти из подполья, посмотреть: чего люди достигли, что умеют?.. Согласился. И неплохо там, между прочим, выступил: чемпионом не стал, но призовое место в своей категории взял.
Возвращаюсь, мне тут — пышный прием, говорят: «Давай создавай областную федерацию, готовь смену!» Дело в том, что республиканская федерация уже планы спускает: юношеские, взрослые, зональные, союзные первенства… контора пишет.
Ладно, подключаюсь; дают деньги, дают спортзал, набираю мальчишек, экипировку закупаю, начал тренировать.
И вот у меня появился мальчик Леня. Чернявый, худенький. Шестнадцать лет, но выглядел помладше, лет на четырнадцать. А парнишка настойчивый.
Истинное каратэ — школа строгих правил, и я их старался внушить ученикам сразу: научись повиноваться, научись владеть собой; прежде чем постигнуть сложное — научись простому; путь к совершенству — через терпение и труд; на занятиях говорит только учитель; ученик молчит… Они у меня могли два часа, сидя на коленях, учиться правильно сжимать кулак, полчаса стоять в стойке на пальцах… Через пару занятий три четверти их как ветром сдувает. Но твердые остаются.
Причем Леня этот занимался со страстью, просто горел. Я прикинул: будет из парня толк. Только что слабоват — сильно недоедал, как я понял. Прошу, чтоб привел кого-нибудь из родителей… Папы, оказывается, нет, бросил, пришла мамочка, интеллигентная такая женщина; зарплатишка, конечно, мизерная, и ту тратят с сыном на книжки — очень они читать любили. А парнишка действительно серьезный, начитанный. Я с ней побеседовал, объяснил, что сейчас ему не только духовный, а еще и самый что ни на есть насущный хлеб нужен, усиленное питание: организм взрослеет, растут костяк, мышцы, идет активное половое созревание, перестройка нервной систем; нагрузки возросли… Надо отдать ей должное, поняла правильно: где-то она даже поощряла эти его занятия. И, смотрю, крепнуть стал наш Леня.
А почему я обратил на него внимание — удивительно талантливый парнишка.
Талант — это ведь не ум, не способность. Талант — это, как я понимаю, свойство души: умение мобилизовать себя от мозга до кончиков пальцев на то, что хочешь сделать. Забывая все. Способный учится быстро и делает хорошо. Но — как все. Талантливому скучно как все.
В моей группе не было неспособных — я их отбирал, и не в последнюю очередь — по школьным дневникам: растить тупиц с кулаками вместо мозга не хотелось. Но Леня был особенный: до того ловок, до того увертлив! Реакция молниеносная, все схватывает на лету! И что хорошо, у него не было лишней мышечной ткани, этих нарощенных мускулов, которыми так любят гордиться юноши: все это пустой балласт.
В общем, ученик идеальный, и характер бойцовский: этакое, знаете, маленькое, но упрямое, отважное сердце…
В любом поединке есть одна особенность: можно знать весь арсенал приемов, быть реактивным — и не побеждать. Потому что главное — это угадать ход партнера, выбрать контрприем и упредить. Та же шахматная игра, только «блиц»: ходы обдумываются в доли секунды, и побеждает тот, у кого компьютер в голове быстрей считает.
Я иногда устраивал с ребятами возню: чтобы по-двое, по-трое нападали на меня, — и смотрю: там, где Леня — напор сильнее. А потом и одного против себя ставить стал, и я, взрослый, тренированный, не могу с этим заморышем справиться: словно в смерч попадаю — он кругом! Победить еще не может — но и не дается.
Я его, знаете, просто полюбил.
Вообще-то учителю нельзя иметь любимцев. Ну, не можешь любить всех — тогда люби хотя бы худших: во всяком случае, это морально оправдано. Но с ним у меня была тончайшая духовная связь — без слов, без взглядов: я всегда чувствовал ее, и он, несомненно — тоже.
А Система работала: уже должно было состояться зональное юношеское первенство, уже давят: давай выставляй команду; где график подготовки, какие призовые места взять собираетесь?.. Обычная чиновная рутина: планы, отчетность…
Подобрал команду, начал тренировать. И чистым бриллиантом в ней был Леня.
И тут я совершил несколько ошибок. Я подпал под влияние этой рутины, я нарушил не только свои принципы, но и классические заповеди каратэ. Я забыл, что передо мной всего лишь подростки, дети улицы. Мне нужны были их тела, их мышцы, связки, рефлексы; я принялся делать из них роботов, упустив души; я поддался давлению этого монстра — европейского спорта, где душа ненужный придаток, который мешает телу быть совершенным.
Я уж говорил, что в традиционном каратэ есть правило: ученик молчит. Больно — молчи. Хочешь спросить — молчи. Несправедливость? Нет, источник доверия: учитель должен уметь прочесть молчание!.. Но это и источник самодисциплины тоже: если ты научился молчать хотя бы два часа — у тебя есть возможность подумать, а когда хорошо подумаешь — может, и спрашивать уже не надо?
Пробовал я с ними и этакую синкретику из йоги, из даосизма, цзэна: правильно дышать, уметь управлять телом как инструментом воли, уметь насладиться глотком воздуха, воды, коркой хлеба — как сладчайшим даром природы, когда и яд становится нектаром; уметь отдыхать в позе лотоса, рыбы, змеи: принял позу — и думай себе о цветочных лугах, о голубом небе, о красоте добра. О Боге я, разумеется, поминать не смел — я еще вполне советским тогда был, но все же учил думать. Думать о возвышенном, о прекрасном и любить это все без корысти. И только на один вид борьбы наставлял: на борьбу со злом.
Мы ведь не в лесу живем, и зло, насколько я понимал, неотъемлемо от людей и неисчерпаемо, хотя уменьшить его — в наших руках. Милосердие — это ведь не всепрощение; это именно борьба со злом. Ради слабых. Бесконечная, неустанная борьба.
Есть смирные люди — им нужны тень, покой, тишина, а есть — неуемные; они и рождаются такими — как вечно кипящий вулкан, и частенько их заносит куда не надо. А ведь из каждого можно воспитать рыцаря Добра. Просто рядом должен быть Учитель.
Нет, я не собирался делать из них профессионалов — хотелось, знаете, чтобы они шли в милицию, в правоохранительные органы, где, как я понимал, все прогнило в затхлом мире марксизма, без притока воздуха, без свежих идей, без любви, без сострадания.
Вообще коммунизм сам по себе — прекрасная мечта, только не этим дубосекам ее воплощать. Я верю, он настанет. Может, через тысячу лет, а, может, и позже. И если его именем гнобят людей, это еще ничего не значит: именем Христа не меньше загубили; самого Христа это не испачкало…
Я старался растить их души, ткать в них культуру сердца: учил радоваться, быть внимательными ко всему живому. Нет, я не нудил, над душой не стоял пошутить, посмеяться после занятий всегда было у нас правилом. И они, знаете, ко мне тянулись… А тут поддался Системе, пошел на компромисс: пришлось отбросить свои принципы (на время, думал, раз так надо) — участил тренировки, усилил нагрузки.
Особенно Леней занялся — верил: он у меня станет чемпионом. Я поставил на него; я решил: он прославит наш город, область, может, даже страну. И меня, конечно! Этот соблазн искупаться в славе, пусть даже отраженной, эти амбиции собственных нереализованных возможностей ох как знакомы всякому тренеру! Нет, мне не нужны были ордена, звания — это ни с какой стороны моих бугорков честолюбия не щекотало. Квартира, хорошая зарплата, машина? да ради них я бы и в Систему впрягаться не стал; единственное, чего хотелось — проехать по миру. Даже не в Парижи, не в Америки — ужасно жаждал своими глазами увидеть Восток: Японию, Индию, Китай; было время — в снах видел, бредил ими.
Да, поставил на него! И поплатился.
Оставалась неделя до первенства; все готово, все напряжены до предела. И вдруг Леня преподносит такой сюрприз, что у всех челюсти отпали: убил человека.
Это был удар и по мне тоже — я так и не смог оправиться. До сих пор.
А как случилось? Возле кинотеатра «Октябрь» есть пятачок; не знаю, как сейчас, а тогда там вечно табунились подростки, юношество со всего околотка; и вот мой Леня схватился там с тремя. Результат самый плачевный: у одного разрыв печени и кровоизлияние в полость живота; то ли неудачно, то ли слишком поздно прооперировали — сразу после операции скончался; у второго — перелом малой лучевой кости; третий остался цел только потому, что дал деру.
Ну, судебное разбирательство… Сначала думали, что — из-за девчонок; нет, все сложней.
Все они были знакомы чуть ли не с первого класса; поскольку он слабей их, замкнутый и одинокий, они избрали его постоянной жертвой: раздавали пинки, шелобаны, отбирали деньги, а если не было, плевали в лицо и мочились ему в карманы.
Он и в каратэ-то пришел, как я потом понял, чтоб отомстить. А я не разгадал. И на «пятачке» появился не случайно — не в кино шел, некогда ему было в кино ходить. И пришел, только когда почувствовал, что созрел, а те дурачки не поняли и стали по привычке задирать.
Леню судили, дали пять лет изоляции. До совершеннолетия — в детской колонии. Я пытался его защитить, повлиять на приговор: хоть бы дали условно — уж за эти пять лет я бы поработал над его душой, я бы многое успел! Но куда там — родители умершего очень уж хотели его засудить.
Представляете, каково было это пережить Лениной матери?..