Все ночи ему снились вараны и пустыня, горячая, удушающая. Варан работал над ним семь часов кряду, просверлил, пробил сломанные кости и насадил их на стальной каркас. Вся эта механика держалась на настоящих болтах и гайках. А пришел он в себя первый раз на глазах у Хирурга. Хирург держал за спиной сигарету, а увидел, что Казаркин очнулся, сигарету из-за спины вынул и затянулся, а Казаркина повезли от него по длинным-длинным белым потолкам, которые сплошь светились упрятанным за красивые декоративные решетки светом. Казаркин смотрел на эти решетки, стараясь определить время прошедшее и время настоящее, и думал еще, что неплохо было бы в том ресторане, в Караганде, который он отделывал, сделать такие же светильники. Ему было обидно, что тут, в госпитале, такие светильники, а в Караганде чуть ли не простые лампочки на проводах висят. Ему стало очень хорошо, что так быстро он начал уже думать и видеть все вокруг себя, а уж совсем втайне, даже от себя самого, радовался Казаркин, что жив, что не умер, не погиб в холодных жилистых руках ненавистного варана. И потом не мог Казаркин определить, почему Хирург был ненавистен ему. Казаркин никому не верил в этом госпитале. Они американцы - он русский, незачем им его жалеть и спасать, они могут винтить ему череп на гайках, могут поставить на нем опыт для ихней американской пользы. Ведь если он умрет, никто не докажет, что было неправильное лечение, потому что своих никого рядом, один он здесь, в Америке, а если и раскопают это дело, так не воевать же из-за него атомными бомбами!
В общем чувствовал себя Казаркин как бы в плену, но в плену чрезвычайно комфортабельном, с потрясающим своей технической оснащенностью нужником, ванной и прочими вещами. Кстати, в технике нужника Казаркин так и не разобрался до конца, выяснил только, где врубается вода, нужник был облагорожен и превращен техникой в нечто настолько серьезное и солидное, настолько отвлеченное от существа проблемы, что напоминал какую-то лабораторию. Казаркин усмехался и не без некоторого самокритичного юмора думал, что будь бы этот нужник в какой-нибудь новой секции во Владивостоке, то хозяева без стеснения оставили бы его на виду, как оставляют что-нибудь столь же ослепительное и сверкающее, например, холодильник.
Так и окружала Казаркина Америка - широкими толстыми стеклами палаты, нейлоновыми беззвучными дорожками на полу, странными лампами с мягким светом на потолке, так и не мог Казаркин привыкнуть к вкусной жидкой пище, которой его кормила медсестра Клара, пища была совершенно американская, даже интернационально-зеленая трава на газонах имела американский облик и пострижена была по-американски, и все вообще - простыни и подушки, и банки с соками и молоком, и пивом, и газировкой, и краска на стенах, и линолеум, и даже воздух с океана - все было чужим, американским. Казаркину трудно было представить себе каналы международных отношений, какие-нибудь дипломатические порядки, трудно было представить себе кипы документов на английском языке, в которых точно значились бы его имя и фамилия, написанные иностранными буковками. И ему не приходило в голову, что кто-нибудь, представляющий в Америке его государство, должен заботиться о попавшем сюда русском матросе, потому что уверен был Казаркин только в том, что он своей стране должен все и всем, телом и духом, это было естественно, ну, а считать за своей страной какие-нибудь долги и обязанности перед своей единичной личностью Казаркину бы и в голову не пришло. Да ни разу и не промелькнуло в уме Казаркина высокое собирательное слово Родина, он думал: "домой на пароход", "домой во Владик", хоть и не имел дома как такового и между рейсами жил в каютах различных пароходов своего треста, в межрейсовых гостиницах, у товарищей, чаще всего у Феди Гулимова, в общежи-тиях, у женщин, с которыми время от времени вступал в более или менее длительное сожитель-ство. Квартиры ему, как холостяку, не полагалось, да и вообще с квартирами во Владивостоке было туго.
Иногда, правда, у него возникало успокоительное соображение, что кто-то где-то о нем позаботится, вспомнит о нем, так как отвечает за него перед высшим начальством, он даже ожидал какую-нибудь бумагу, в которой ему велено будет прибыть в какой-нибудь пункт, где живут наши дипломаты.
Казаркин жил в это время, как летел, изредка только притыкаясь ногой земли. Постоянно горячо и душно было голове, часто терял сознание, погружался в какой-то фантастический бред, но бывали и часы, когда он наводил относительный порядой в ощущениях и тогда мог управлять своими мыслями. Тогда он старался вспоминать самые хорошие места из своей жизни. Их было немного, поэтому он особенно ценил возможность вспоминать о них и думать. Особенно дорого ему было одно, перед рейсом пролетевшее времечко, когда он жил во Владивостоке у Маши в однокомнатной секции на пятом этаже на проспекте Столетия. Маша уходила на работу, а он оставался дома один и иногда выпивал, потихоньку наигрывая на гитаре, а иногда уходил в город побродить и посидеть в ресторане, заходил на работу в рыбтрест потолковать со знакомыми мариманами - в Диамиде всегда можно было найти кого-нибудь знакомого.
С Машей получилось все не так, как полагается, она в последние дни особенно нервничала и давала намеки жениться, а он как-то не задумывался серьезно. Как-то утром было, Маша собира-лась идти, а Казаркин не пускал ее, она отрывала от себя его жадные руки и непонятно сердито, непонятно с удовольствием говорила :
- Пусти, я на работу опаздываю. Пусти, черт клешнятый!
Федя Гулимов знал про Машу и все звал к себе в гости, чтобы приходили посидеть и поближе познакомиться, у Фединой жены Нинки очень хороший глаз, и уж если она посмотрит на бабу и она ей понравится - жениться можно, закрыв глаза,- баба порядочная. И вот Серега стал звать Машу в гости к Гулимовым, сказал, что приглашают вечер провести.
- Пойдем?
- Никуда я не пойду,- Маша уже без шуток, свободно вырвалась от Казаркина и пошла к зеркалу поправить прическу.
- Ну, семейно посидеть, Маша!
- А кто ты мне? - вдруг закричала Маша.
- Как кто?
- Ну вот кто ты мне? Муж? Или брат? Родственник?
- Ну, а эта самая,- запридуривался Серега.- Любовь-то которая?
- Что ты говоришь? - иронически сказала Маша, она хотела что-то еще сказать, но не сумела, у нее стали набегать слезы.
Серега собразил, что дело плохо, и растерянно молчал.
- Ну вот что, если к Феде, то к Феде. А ко мне чтобы не приходил и не показывался. Иди к своим друзьям, у них весело. А со мной скучно. Меня ведь и муж за это бросил, ему тоже скучно было дома, в кабаках зато весело. Ведь это он меня бросил, а не я его! Я ведь и не видела ничего хорошего! Полгода он в рейсе, а потом три месяца на берегу, что есть муж, что нету. Да я ведь и не взглянула ни на кого за это время. А потом он же меня и бросил! Он меня бросил - не нужна ему жена,- море да кабаки! Все вы одинаковые!
- Маша-а, ну заткнись ты маленько,- Серега старался говорить понежнее, жалко было смотреть на Машу.- Ну чего ты завелась и пошла, пошла...
- Семейно! - передразнила Серегу Маша.- Слов бы таких не говорил. Любовь, любовь! В гробу я видела такую любовь! Тебе же дурь согнать! Переспал и пошел!
- Маша! - отчаянно крикнул Серега, но дверь уже хлопнула, слышно было только стукоток каблуков по лестнице.
- Во, ревнивая баба,- засмеялся Казаркин и упал на спину на подушки.
Казаркину стало очень хорошо, когда он подумал, что вот посидят они с Федей, посоветуются, а потом Федя будет свидетелем и все тому подобное, и наконец-то будет и семья, с Машей.
Всю жизнь Казаркин только и делал, что работал или бичевал в ожидании работы. А тут он лежал в постели, а за него переживала хорошая женщина, а за окном на заливе шторм - это было видно по цвету солнца, нервно и ветрено бившему в окно с залива. Он вылез из постели и прошле-пал босыми ногами к окну. Встал, прижавшись к стеклу лицом, и долго смотрел на буйный в белой пене залив. Залив был покрыт белыми гребешками мелких волн, ветру негде было разгуля-ться. Гребешки шли так плотно друг за другом, что Казаркину представлялось, будто невиданный по величине косяк рыбы зашел в узкую бухту и, стесненный берегами и неглубоким дном, теперь лежит толстым слоем, выставляя белые спины, бурля водой и перемешиваясь каждую минуту: одни рыбы вниз - в толщу и гущу, другие вверх - к ветру и солнцу.
Какое-то счастливое и плавное волнение охватило Казаркина, он разводил руками, улыбался прижатым к стеклу лицом, чувствовал, как колышутся стеклянные листы окна от прямо бьющего в них ветра, чувствовал через стекло каждый порыв, каждое движение этого солнечного упругого ветра с моря.
Он повернулся и оглядел свое временное жилище.
Утренняя неприбранность изумила его своей жизненностью и правдоподобностью: широкая постель - его и ее постель - была раскрыта и смята; на тумбочке, рядом с будильником и зеркалом, лежали различные женские приспособления: железно-резиновые бигуди, раскрытая с маленьким круглым зеркальцем пудреница, флакончики духов и губная помада в золотом столбике, а на стульях, в ногах постели, на смятых и брошенных как попало брюках ласково лежала текучая женская рубашка. Он прошелся по комнате и поймал себя всего, в длинных черных трусах, с худыми волосатыми ногами, с костистой жилистой грудью, на которой орел терзал женщину, с шишковатыми плечами и большими тяжелыми кистями рук, в зеркале. На стене затукало радио. Он подпрыгнул и упал на мягкую постель, высоко вздрыгнул ноги, поболтал ими в воздухе и в изнеможении полежал, расслабленно раскинувшись. Внутренняя гармония распира-ла грудь. Потом он оделся и посидел одетый, в новой японской рубашке, в новых, тоже японских, туфлях с уже покорябанным глянцем, потом долго и с удовольствием брился и смотрел при этом, как по крыше соседнего дома ходил под ветром кот и искал солнцепека за трубой в затишке. У кота двигались лопатки, и при поворотах ветер задирал ему шерсть на спине.
Они с Машей помирились и еще жили весело и несерьезно, пока не настало время уходить в рейс, и Маша пришла провожать. Народ в этом рейсе был новый, они вместе с Федей пришли в новый экипаж, и все вокруг были еще незнакомые. Казаркин соскочил по сходням на пирс к Маше.
- Ну вот, уже уходим. Кэп с похмелья, злой, со Старпомом поругался, волокут друг друга по кочкам. Кажется, попался нам с Федей народ...
- Сережа...
- Че? - Серега насторожился.
Маша улыбнулась и сморщилась, ей было неловко. Сереге тоже было неловко.
- Да ниче,- передразнила Маша.
- Чего ты так смотришь?
- Да ты прямо рад, что уходишь,- Маша отвернулась, закусила губу и заплакала. До этого она улыбалась, и теперь вдруг заплакала.
- Беспутный мужик ты! - улыбнулась сквозь слезы Маша.
- А я завсегда такой,- подхватил Серега,- мне хоть как повернись! Не горюй, Маша, и не грусти!
- Ты все собрал?
- А мне собираться - только перепоясаться!
- Может, тебе послать чего, так ты мне напишешь в письме...
Казаркин переминался с ноги на ногу, ему все казалось, что сейчас пароход тронется, ему хотелось, чтобы тронулся скорее пароход.
- Ну вот пошли уже,- торопливо заговорил Серега серьезные слова, которые откладывал до последнего момента.- Не хотел я этого, Маша. За пол-то года много воды утечет. Может, я не нужен тебе буду. Ни то ни се я тебе. Не хочу заставлять ждать. Ждать да догонять хуже нету. Живи свободно, Маша. Если нам на роду написано встретиться, так встретимся. А если честно, так ты мне своя, родная в общем. Но я не к тому, ты не жди меня. Может, кто встретится? Живи свободно...
- Ты мне не объясняй, ты беги, Сережа...- Маша перестала плакать, и глаза ее сосредоточи-лись на чем-то таком тоскливом, и грустном, и одиноком, что если бы Серега не добежал до парохода, и вернулся, и заглянул бы в эти глаза, он бы испугался. Но Серега быстро оказался за спинами моряков, столпившихся у борта. Толпа провожавших стояла на самом краю пирса: жены, матери и дети, а Маша была никто, и она стояла поодаль. Среди всех улыбался один Казаркин, он чувствовал себя уже в море, где всяких таких разговоров нет и все просто. Его спросили малознакомые еще пароходские люди:
- Это твоя, Сережа?
- Да нет. Так. Подружка. Свободные мы с ней,- старался оправдать себя Казаркин.
Странно, что теперь, лежа в палате американского госпиталя, Казаркин вспоминал все так, как будто это все было самым прочным счастьем, и хотелось ему как можно скорее вылечиться и к счастью этому вернуться вновь.
Ощущение гармонии вдруг стало исчезать. Потом в дверях палаты появился Повар, он улыбался, надвигаясь на Казаркина, как новая луна его новой, нереальной, американской жизни. Повар положил на красивый стол возле кровати какой-то большой пакет и сказал, что принес "подарки", и последнее, что понял Казаркин перед тем, как его мозг растворился в красном тумане, что русский этот Повар забыл точное слово для своего пакета. Он забыл слово "гостинцы".
На красноватом песке пустыни росли кустики какой-то голой, без листьев, травы. Между кустами замелькал, отгребая лапами песок, по-змеиному виляя хвостом и телом, крупный варан. Серега обогнал его и встал перед ним. В руках у Сереги была гладкая крепкая палка. Варан развернулся и запылил в сторону. Серега опять обогнал его и загородил ему путь. Варан разинул пасть и зашипел. Кривой граненый хвост варана судорожно и сильно ударял по песку, влево, вправо, влево, вправо. Потом варан замер. Его тусклые глаза смотрели на худого мальчишку в рваных штанах. Серега оробел. Варан кинулся вперед и мелькнул мимо. Серега с испугу подпрыгнул вверх и закричал:
- Мама!