Сашка хорошо знал паровоз. Но начальство поняло, что не только в этом его достоинство. Многие хорошо знали машину, а работа у них не клеилась.
Сашка был хитер. Еще только став бригадиром, он начал являться на работу чуть пораньше, чем другие, разбирался, какие дела предстоят, какие пришли машины. Давая задание слесарю, говорил: «Если не справишься, скажи. Я сам сделаю». Ну кто из комсомольцев не устыдится прийти сказать: «Не справился»? Тут уж костьми ляжешь, а сделаешь.
Его любили за то, что он характер свой не выказывал. Смотрит: неправильно человек делает, подойдет и тихонько: «А может, вот эдак лучше? А? Прикинь-ка». Видит человек: конечно, дело говорит Сашка.
А иной, смотришь, совсем зашился. «Дай-ка подмогну в охотку», — подойдет Сашка. Подправит деталь, которую чуть было не запорол парень, и виду не подаст, что выручил человека. Зато уж если скажет: «Надо подналечь, ребята», о куреве забудут.
В горячем труде каждый был хорошо виден, и Жаринов примечал, кто чего стоит. Нескольких ребят, наиболее старательных, сметливых и ловких в работе, держал на уме. Особенно по душе ему пришелся Боря Бирюков. Должно быть, не без задней мысли находил всякие причины, чтобы на два-три часа бригаду оставить на него. А потом, не подавая виду, проверял, как парень справился с делом, как вышел из трудного положения. Отстающих в бригаде, можно сказать, не было, и Боря сам не знал, что ему бригадир уделяет особое внимание. Это Жаринов так незаметно передавал свой опыт.
Вскоре убедился: бригада вполне может обходиться и без него. Это радовало Сашку не только потому, что вырос его воспитанник, по и в связи с появившейся возможностью перейти на другую работу, о которой он втихомолку мечтал. И руководители депо видели — вполне ребята обойдутся без Жаринова. Поэтому назначили его мастером, а бригадиром — Бирюкова.
Сашке в ту пору стукнуло двадцать три. Все поздравляли его, ведь не на каждом шагу встретишь мастера в такие годы. А настроение у него было — хоть соболезнование принимай. Не па то он рассчитывал, готовя себе замену. Но капризничать и отказываться не стал и про свою мечту другим не решился сказать.
Новая должность никак не вязалась с его внешним видом. Выглядел он совсем мальчишкой. А ведь люди привыкли, что мастер — это солидный человек, смотрит поверх очков, поглаживает усы, лишнего слова не скажет, зря не улыбнется.
Никаких таких «достоинств» у Сашки не было. Он будто и не понимал, что теперь без солидности ему нельзя. Усов даже не отпустил. И вообще каким был заводилой, таким и остался.
Несмотря на это, дела у него шли хорошо. А он тосковал. Ему хотелось не ремонтировать паровозы, а ездить на них. Он завидовал машинистам. Может быть, от этой зависти изливал злость на нерадивых паровозниках. «Ну что ты пишешь в книгу ремонта? — набросился как-то на одного из них. — «Греются подшипники» пишешь. Неужели не чувствуешь, как они затянуты?» «Ишь, какой прыткий, — с издевкой ответил машинист. — Разобрал все, рассмотрел: конечно, стало ясно. А ты на ходу машину почувствуй. Съезди попробуй, не то запоешь».
Сашка ничего не ответил. Он пошел к начальнику депо и решительно потребовал, чтобы его отпустили на паровоз.
Начальник депо подписывал какие-то бумаги и одновременно разговаривал по телефону. В промежутках между этими делами сказал: пусть Сашка не морочит голову и не набивает себе цену, так как хорошо знает, что никто его никуда не отпустит, и лучше бы он по-пустому не тратил время, не отнимал его у других, а занимался бы своим делом.
Но совершенно неожиданно Сашку поддержал секретарь парткома. У того был свой дальний прицел. Комсомольская организация паровозников работала плохо, освобожденный секретарь ей не был положен, и секретарь парткома давно думал, что если предложить Сашкину кандидатуру, комсомольцы обязательно выберут его единогласно.
Так потом и получилось в действительности. Один год Сашка работал помощником, с блеском сдал экзамены на машиниста и встал за правое крыло. Вскоре назначили его старшим машинистом. Досрочно получил он и диплом механика первого класса.
Я собирал материалы о Жаринове, уже готов был сесть за очерк, когда началась война. Впервые написал о нем спустя много лет,
В первые же военные месяцы Московско-Рязанская железная дорога приобрела особо важное стратегическое значение. Через станцию Москва-Сортировочная шли на восток эшелоны эвакуированных предприятий. В обратном направлении с тыла на фронт — особо важные грузы. Эшелоны с танками и артиллерией посылал Красной Армии промышленный Урал, различное вооружение шло из городов Поволжья, из Баку и Башкирии направлялось на фронты горючее, с Кубани, из областей Черноземного центра — продовольствие. Участок Московско-Рязанской железной дороги от столицы до станции Рыбное, который обслуживало депо Москва-Сортировочная, в те годы нередко называли главным направлением.
Железнодорожники хорошо понимали, какая важная задача встала перед ними. В первый же военный день — 22 июня 1941 года — рабочие, собравшиеся в депо на митинг, приняли резолюцию, которая звучала как клятва, как военная присяга:
«Железнодорожный транспорт — родной брат доблестной Красной Армии. Советские железнодорожники полны решимости и боевой готовности обеспечить перевозками все нужды вооруженных сил, готовы отдать свою жизнь за победу нашего правого дела в Отечественной войне».
И все трудные четыре огненные года рабочие и командиры депо были неизменно верны этой клятве.
Вражеская авиация прорывалась к Москве. С июля 1941 года станция и депо не раз подвергались бомбежкам. На их территорию были сброшены фугасные и зажигательные бомбы. Но ни разрушения, ни жертвы не смогли вывести из строя железнодорожный узел. Четко была налажена работа команд противовоздушной обороны, которым удавалось в короткий срок ликвидировать очаги пожаров и разрушения.
Враг подступал к столице. Налеты вражеской авиации участились. Поезда нередко приходилось вести под огнем.
В ноябре 1941 года коммунист Иван Васильевич Мокринский, работавший тогда машинистом-инструктором, сопровождал воинский эшелон, шедший из Рязани в Москву. Уже совсем рядом со столицей — на станции Подлипки — оказался закрыт входной семафор, поезд вынужден был остановиться. И тут па него налетел вражеский бомбардировщик. Рядом с паровозом упала бомба. Мокринский видел фашистский самолет, который, чувствуя полную незащищенность эшелона, пролетел совсем низко над ним, видел свастики на крыльях, слышал грохот взрыва.
Потом наступила темнота, безмолвие. Когда Иван Васильевич очнулся, он лежал в десятке метров от паровоза, полузасыпанный землей. Пытаясь выбраться, почувствовал, что левая рука ему не подчиняется. Опираясь на правую, все же сумел высвободить тело. Поднялся на ноги, и, шатаясь, побрел к паровозу. Возле путей увидел трупы машиниста и помощника. Часть эшелона горела.
Мокринский с трудом держался на ногах, все вокруг виделось, как сквозь туманную пелену, рука висела, словно плеть. Но какое все это сейчас имело значение? Надо спасти вагоны, до которых не добрался огонь. Превозмогая боль, Мокринский залез па паровоз и вместе с подоспевшим дежурным по станции стал растаскивать эшелон.
Многие вагоны с боеприпасами удалось спасти. Машинист-инструктор, едва оправившись от контузии, довел эшелон до Москвы, хотя работать приходилось одной рукой — левая по-прежнему бездействовала.
В годы войны коллектив депо четырежды завоевывал переходящее Красное знамя Наркомата путей сообщения. За победы во Всесоюзном социалистическом соревновании депо получило переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны. В предмайском социалистическом соревновании 1945 года депо заняло первое место по Московско-Рязанской железной дороге.
Среди рабочих депо героически трудился, не щадя ни сил, ни самой жизни, во имя победы и машинист Александр Иванович Жаринов.
В один из дней тягчайшего сорок первого года он привел состав из Москвы в Рыбное. Дальше вести поезд предстояло другой бригаде, он рассчитывал отдохнуть немного в оборотном депо, а потом взять состав на Москву. Отдых был необходим: ведь бригада ушла в рейс, не успев отдохнуть после предыдущего, да и рейс выдался трудным: уголь дали плохой, одну пыль, не хватало пару. Пока доехали до Рыбного, намучились изрядно.
Но отдохнуть не удалось. Паровоз погнали на поворотный круг, развернули и поставили под воинский эшелон в сторону Москвы. Дежурный по станции велел Жаринову поскорее проверить тормоза, сделать, что там ему надо, и немедленно отправляться, так как эшелон приказано пускать на правах курьерского.
Жаринов знал: такой приказ имело право дать только Министерство путей сообщения. На железных дорогах существует старшинство поездов. У каждого типа поездов — свои права. Составы с машинами и металлом пропускают раньше других грузов, продовольствие — еще раньше, скоропортящиеся грузы имеют преимущества перед продовольственными, а вообще «служебная лестница» поездов по их типам имеет не меньше пятнадцати ступеней и каждому поезду, в зависимости от того, чем он гружен, отводится свое место в графике. Одно и то же расстояние разные поезда покрывают в разное время. Есть составы, идущие вообще вне очереди. Но все равно самые важные — это пассажирские, которым положено уступать дорогу, не говоря уж о курьерских. Когда идет курьерский, составы, которые могут помешать ему, отставляются на запасные пути, а если курьерский опаздывает, из-за него порою ломают график, только бы поскорее пропустить.
Жаринов хорошо понимал: эшелон теплушек, получивший права курьерского, это кое-что да значит. Торопливо осматривал паровоз и радовался, что попался такой поезд. Задерживать никто не посмеет, до Москвы домчится быстро и отдохнет, наконец, дома. Работать приходилось целыми сутками вот уже какую неделю, и неизвестно, откуда только брались силы. Но дело не в силах. При такой работе того и гляди начнут слипаться веки — и беды не оберешься.
Военным комендантом на станции Рыбное был пожилой, очень спокойный человек. Если ему требовалось срочно отправить груз, он не отдавал строгих приказов, не делал важного и таинственного лица, а просто объяснял людям, чем вызвана срочность. Люди видели, что, действительно, груз нельзя держать ни минуты и старались, как могли.
Жаринову военный комендант сказал: — В теплушках — истребители танков со своим оружием. Они должны скорее попасть на участок фронта, где могут прорваться фашистские танки. Надо бы, конечно, на самолетах людей перебросить, но такой возможности нет. Понятно вам, как надо ехать?
Жаринов ответил, что ему понятно. Пока он осматривал машину и разговаривал с комендантом, его помощник Федя Нечушкин и кочегар Ефим Хрисанов хорошо заправили топку, подняли пар, накачали в котел полную норму воды.
Возле паровоза появились двое военных в полушубках.
— Скоро?
— Сейчас, сейчас, товарищи, — ответил комендант, — поедете без остановок.
Запыхавшись от быстрой ходьбы, подошел главный кондуктор в брезентовом плаще поверх длинного тулупа.
— Поехали, механик, — тихо сказал он Жаринову. Вдоль вагонов виднелись силуэты солдат, слышался неясный говор. Может быть, потому, что все говорили вполголоса, или оттого, что вот эти люди в полушубках через несколько часов прямо с ходу должны пойти в бой против танков, обстановка казалась тревожной.
— По вагонам, — приказал командир, и команда, тоже передаваемая вполголоса, покатилась вдоль теплушек.
Без сигнала Жаринов открыл регулятор. Лязгнули буфера. Поезд был не очень тяжелый и тронулся с места легко.
В будке стоял полумрак. Горели только крошечные фитильки у манометра и водомерного стекла: паровозные бригады строго соблюдали светомаскировку. К такому освещению успели привыкнуть; по ночам в зимние холода в будке машиниста закрывали и затягивали брезентом двери и становилось даже уютно. На этот раз не было ни мороза, ни уюта: будку продувал сильный ветер.
Жаринов держал большую скорость. Ветер бил сбоку, обжигая лицо, с воем врывался в будку. Люди молчали. Только время от времени раздавался голос Феди Нечушкина:
— Зеленый!
— Зеленый! — повторял Жаринов, и снова — только грохот вышел, всхлипывание тормозного насоса да вой ветра.
Промчался поезд километр-полтора, и опять голос Нечушкина:
— Зеленый!
— Зеленый!
Поезд шел с большой скоростью, и ничто не предвещало беды. Федор поминутно подбрасывал уголь в топку, и перед каждым броском лопаты кочегар Ефим дергал рычаг, рывком раздвигая топочные дверцы. Движения людей были ритмичны и синхронны, как у хорошо отлаженного механизма.