*** Коньяк (фр.).
- Ни в коем случае! Я доедаю вторую порцию голубцов! Так что можете заказывать кутью.
Дэнуц незаметно, под скатертью, поднял вверх палец. Ведь он, слава богу, не в школе! Конечно, он тоже хочет дыню. Более того, он один в состоянии съесть целую дыню.
Из разрезанной пополам дыни, как из восточного сосуда, вытекал бледно-розовый сок.
- Хм-хм-хм! - изъявила свою готовность Ольгуца, постучав ножом по своей тарелке.
Плавными взмахами руки Моника отгоняла запах голубцов... Влажные губы Дэнуца потрескались, от дивного аромата раздувались ноздри и закрывались глаза, как у томной девы при первом поцелуе.
- Дэнуц, а ты разве не хочешь дыни?
"Конечно, хочу, конечно, хочу", - проносилось в его мыслях.
- Нет, merci.
Почему? Ответом было гордое молчание... Почему?.. Потому что так ему хотелось... Почему?.. Много раз уста Дэнуца были его врагами... Почему?.. Не важно, почему...
- Я съем его порцию, - вызвалась Ольгуца, болтая под столом ногами.
Дэнуц несколько раз сглатывал слюну, поглядывая на тарелку с голубцами - черт бы их побрал! - и душой устремляясь к вратам потерянного рая, где стояла на страже Ольгуца, скаля зубы и размахивая ножом.
- Дэнуц, мы оба не шутим. Составь мне компанию. Голубцы - еда серьезная.
- Хорошо, дядя Пуйу. Мне очень хочется есть.
- Боже мой! Как тебе не стыдно, Дэнуц! Ведь мы только недавно позавтракали!
- Пусть ест сколько хочется. В его возрасте...
- Ну, хорошо! Профира, дай ему тарелку, - сказала со вздохом госпожа Деляну... - И, пожалуйста, ешь как полагается! Хотя бы это!
- Плюшка, Плюшка!
Ольгуца шептала оскорбительное прозвище, смакуя золотую сладкую дыню, из которой вытекал ледяной медовый сок.
Дэнуц отвернулся, украдкой смахнув набежавшую слезу, и жестом самоубийцы вонзил вилку в голубец.
Тонкий аромат канталупы струился над горячей капустой с перцем.
* * *
Вдоль стен так называемой турецкой комнаты располагались диваны, покрытые яркими восточными коврами; у изголовья каждого дивана стоял столик с тонкой перламутровой инкрустацией, на столике - медный, с причудливым узором поднос и кальян с длинной трубкой. Толстый ковер на полу поглощал звуки шагов. Стены были увешаны старинным, богато изукрашенным оружием, иконами в золотых и серебряных ризах и фамильными портретами в овальных рамках.
Посреди комнаты стоял кофр-шкаф от Вертгейма, - новейшего образца. Вероятно, он и вызвал бы праведный гнев юных прадедов теперешних обитателей дома, а мирно дремлющие на стенах турецкой комнаты кривые кинжалы и ятаганы тут же бы сами ринулись в бой... Но берлинский кофр был доверху наполнен подарками. Поэтому в экзотической тиши старинной комнаты портреты предков продолжали спокойно висеть на своих местах, ожидая, что вот-вот распахнутся двери, вбегут дети, раскроется немецкий кофр, зазвенят детские голоса и улыбнутся им старомодные изображения тех, кто когда-то был тоже молод.
...Много лет тому назад Герр Директор, только что возвратившийся из Германии, с бритой головой, моноклем и шрамом в форме полумесяца, приехал с визитом в Меделень к своей невестке и ее отцу, почтенному Костаке Думше.
- Немец ты, немец! И куда мне тебя поместить? - чуть свысока глядя на своего гостя, обратился к нему хозяин дома после обеда в саду, под ореховым деревом, с музыкантами и котнаром.
- В турецкую комнату, - отвечал Герр Директор, не обращая внимания - то ли из-за монокля, то ли из-за котнара - на хмурое выражение лица достойного старца.
- И на что тебе пять диванов, язычник? Для твоей бритой головы и одного много.
- А вот на что: как лягу я спать в турецкой комнате, так и приснится мне, что я султан у себя в гареме. То-то славно будет! А как проснусь утром да увижу пять пустых диванов, так мне еще лучше станет. И всякий раз, что я буду ночевать в Меделень, буду я благодарить тебя, господин Костаке, точно Господа Бога.
- А и в самом деле, не так уж глуп этот немец! Пусть принесут еще бутылку котнара. Сыграй-ка ему еще одну молдавскую песню! Ай да немец! В душе как был молдаванином, так и остался!
С тех пор турецкая комната стала комнатой Герр Директора, и никто не входил туда в его отсутствие. Воля господина Костаке была законом в старом доме.
* * *
Ольгуца через голову перекувырнулась на диване, потом еще и еще, видимо, собираясь это делать до бесконечности.
- Ольгуца, что ты делаешь?
- Кувыркаюсь, мамочка, - отвечала Ольгуца.
- Слезай с дивана.
Ольгуца взялась за кальян.
- Ольгуца, угомонись же наконец!
- Тебе помочь, Герр Директор?
- Ни в коем случае! Женская рука у меня в сундуке?!
Он только что открыл кофр и, стоя на коленях, вытаскивал один за другим его ящики. В сундуках у Герр Директора царил полный и разумный порядок. С закрытыми глазами Герр Директор мог бы надеть на себя фрак, облачиться в пижаму, смокинг или пиджак.
Госпожа Деляну так же мастерски укладывала сундуки. Отсюда соперничество между ними.
- С таким сундуком нетрудно держать вещи в порядке!
- При таком порядке любой сундук хорош!
- Святая простота!
- Святая правда!
У Дэнуца бешено колотилось сердце. Он то и дело потирал руки, словно игрок в баккара, сделавший последнюю ставку. Он позабыл и про Ольгуцу, и про всех остальных. Он страдал в ожидании подарков... а все вокруг бурно выражали свой восторг: цц-цц-цц... В предвосхищении подарков радость обращалась в муку и переставала быть радостью. То же чувство испытывал он и при виде вкусных вещей на столе, когда их бывало слишком много: икры, копченой колбасы, маслин... и пирожного со взбитыми сливками на десерт. Разгоревшийся аппетит возбуждал его до такой степени, что ему уже не хотелось есть, он ел через силу, но много, чтобы потом не раскаиваться...
Моника тоже умела укладывать свои вещи и кукольное приданое. Но разве можно сравнивать скромную комнатку с роскошным дворцом!
- Tante Алис, это похоже на витрину!