- Дед Георге! - крикнула она повелительно. Однако голос ее слегка дрожал.
- Что, моя барышня? Это вы? В такую погоду?!
Услышав его голос и увидев его самого, Ольгуца вздохнула с облегчением. Она подняла валявшиеся в грязи галоши и, мгновенно обретя душевное равновесие, лукаво улыбнулась и принялась отряхиваться.
- Дед Георге, я пришла узнать, не холодно ли лошадям?
* * *
Дэнуц обошел весь дом, так и не заглянув ни в одну из комнат. Он не находил себе ни места, ни покоя. Долгое чтение на чердаке отвлекло его от домашней жизни. Он тосковал по Робинзонову острову; сожалел об одиночестве острова и о своем собственном одиночестве.
Привычная семейная обстановка, встречая его повсюду своими конкретными проявлениями, отдаляла его от дома, подобно тому как отталкивает человека любая грубость, когда ему грустно. Так, духи любимой, с которой ты, плача, расстался, живут в памяти твоей души и твоих чувств, а звук любого другого женского голоса кажется тебе тривиальным, и самая нежная ласка воспринимается как грубость.
Отчуждение, мрачность и печаль могут найти приют и утешение лишь в письмах, написанных рукой, еще не остывшей от пожатия любимых рук, в письмах с униженными и горькими, как аромат осенних хризантем, жалобами.
Он вошел в маленькую гостиную госпожи Деляну. Заметив календарь на крошечном бюро, подошел поближе. Он был открыт на черном дне; черным был и следующий день. Все дни были черные, словно красные дни календаря ушли навсегда вместе с каникулами и листьями на деревьях...
Он вошел к себе в комнату.
Теплая одежда, вынутая из сундуков и развешанная на спинках стульев, пахла нафталином. Холодная печь, растревоженная ветром, вздыхала и жаловалась, точно крестьянин со слабой грудью, еще больше увеличивая холод в комнате и ее пустоту.
И было так далеко до наступления ночи, что Дэнуцу хотелось зевать и скулить. Он бросился на кровать, подтянув ноги к самому подбородку, засунул руки в тепло рукавов и сжался в комок; он старался сам себя согреть, как это делают кошки...
Голова Ольгуцы просунулась в дверь.
- А! Вот ты где!
- Да.
- Что ты делаешь?
- Ничего. Лежу.
- Я пришла тебя проведать.
"Что могло понадобиться Ольгуце?", - подумал про себя Дэнуц, внешне безразличный, внутренне настороженный.
Ольгуца вошла в комнату, держа в руке галоши Дэнуца, которые блестели так, словно были сделаны из черного дерева. Ольгуца была в домашних туфлях.
- Я их поставлю под кровать.
- Что?
- Галоши.
- Галоши?? Почему?
- Потому что это твои галоши. Куда ты хочешь, чтобы я их поставила?
- Поставь под кровать.
"Что она делала с моими галошами?"
- Ольгуца, что ты делала с галошами?
- Я их мыла, - объяснила она, поднося галоши к самому носу Дэнуца, словно только что срезанные цветы.
- Merci, - уклонился в сторону Дэнуц. - А почему ты их мыла?
- Так мне захотелось. Нечего было делать!
- Ты и башмаки вымыла? - серьезно спросил Дэнуц, приподнимаясь на локте.
Ольгуца нахмурилась. Но тут же улыбнулась.
- Ты был на чердаке? - поинтересовалась она, прищурив глаза.
- Кто тебе сказал? - вздрогнул Дэнуц.
- Я знаю!
- Пожалуйста, не выдавай меня, Ольгуца!
- Не беспокойся! - уверила она его, размахивая галошами.
- Merci. А ты где была?
- Гуляла.
- В моих галошах.
- Просто в галошах! - рассердилась Ольгуца, швыряя галоши под кровать.
- Я вижу!
- Ничего ты не видишь! Слушай: хочешь стручков?
- А у тебя есть?
- Конечно.
- Откуда?
- Говори: хочешь или не хочешь?
- Хочу.