Волна тошноты прокатилась по мне. Я подбежала к раковине в углу и схватилась за её края. Прохладный пот увлажнил мой затылок, когда я наклонилась над раковиной из нержавеющей стали. Я несколько раз глубоко вздохнула, прежде чем тошнота отступила настолько, чтобы я могла открыть кран. Я вымыла и снова вымыла руки розовым антисептическим мылом. И всё равно они не казались чистыми.
— У тебя есть сумка, Катори?
— Сумка?
— Чтобы вынести её из дома.
Я всё ещё смотрела в раковину, всё ещё чувствуя тошноту.
— Ты имеешь в виду мешок для трупа?
— Подойдёт любая сумка, достаточно большая, чтобы вместить её тело.
Когда я представила, как Каджика запихивает Холли в одну из маминых сумок из ткани, пригодной для вторичной переработки, желчь покрыла мой язык и нёбо.
— Забудь об этом. Уже слишком поздно её переносить.
— Слишком поздно? — прохрипела я.
Держа одну руку на раковине, я повернулась к Холли. Верхний слой её тела отслаивался, как будто в нём обитали термиты. Я вздрогнула. Больше никакого носа, больше никакого подбородка, больше никакой груди, больше никаких пальцев на ногах. Ещё один слой отслоился. А потом ещё один. С мерзким интересом я наблюдала, как плоть Холли превратилась в пепел, как пепел осыпался с её округлой формы, как сухой песок, соскальзывающий с зубчатых краёв замка из песка. Эрозия заняла несколько минут, но казалась дольше, как будто время остановилось, чтобы замедлить течение жизни.
Когда всё закончилось, всё, что осталось от Холли, — это дюны серебристого песка.
ГЛАВА 4. БОЙКОТ
— Как я собираюсь объяснить это отцу? — спросила я Каджику, когда он вынес прах Холли на освещённое звёздами кладбище.
Каджика замёл моего родственника в раскрашенную вручную вишнёвую вазу. Я была слишком потрясена, чтобы делать что-то ещё, кроме как таращиться и предлагать использовать чашу с широким горлом. Я не хотела, чтобы Холли была упакована в пакет из супермаркета. Это казалось неправильным. Несмотря на то, что её там больше не было, самое меньшее, что я могла сделать, это почтить её значимым сосудом.
— Скажи ему, что мы кремировали её. Это же так называется? Кремировали?
— Да. Но мы не делаем этого в нашем доме. У нас нет печи…
— Скажи ему, что я забрал тело с собой. Что её предсмертным желанием было не задерживаться после того, как её дух покинул тело.
Я положила ладонь на его предплечье, как только мы остановились перед надгробием Леи.
— Здесь.
Я всегда представляла, что мать Холли лежит под землёй, но она также была фейри. Был ли там вообще гроб? Она умерла ещё в шестидесятых, задолго до моего рождения, почти за десять лет до рождения мамы.
Каджика начал опрокидывать чашу, но прежде чем Холли успела высыпаться, я схватила керамический сосуд. Он нахмурился. Мягкий, прохладный ветерок обдувал нас. Серебряные пылинки кружились над чашей, поднимаясь, как дым из потухшего фитиля.
— Я бы хотела похоронить её. Не мог бы ты принести лопату? — спросила я. — Я положила её в сарай.
Выражение лица Каджики напряглось при мысли о том, чтобы почтить фейри похоронами. Тем не менее, он пошёл в сарай за лопатой. Он держал её двумя пальцами, как будто прикосновение к ней причиняло боль. Возможно, так оно и было. Возможно, было бестактно посылать его за ней. В конце концов, он использовал её, чтобы похоронить свою приёмную мать после того, как Айлен и мой отец раскопали её могилу.
По правде говоря, я не доверяла ему прах Холли.
Он протянул мне лопату. Я поставила вишнёвую вазу на тонкую корку снега, взяла у него лопату и начала копать. Несмотря на холод, земля поддалась под лезвием. Мои лопатки заныли к тому времени, как я вырыла достаточно глубокую яму.
— Что это была за погребальная песня, которую Гвен пела для своей матери? Как это происходит? — спросила я Каджику, прежде чем засыпать её.
— Это песня охотника.
— Песня охотника? Или песня Готтвы?
Он пристально посмотрел на меня.
— Я не буду петь это для Холли, потому что она перестала быть Готтва, когда решила стать фейри, — его глаза купались в багровых тенях. Где была доброта, мягкость, которые он демонстрировал ранее в домике на дереве? Где было сострадание?
— Она говорила на Готтва. Собрала истории твоего племени. Ты мог бы проявить к ней такую малость милосердия?
Он перевёл взгляд на меня.
— Не проси меня петь для фейри. Я не могу. Я просто не могу.
Слова Каджики ранили моё сердце так же сильно, как маленькая балерина в моей музыкальной шкатулке. Но в отличие от балерины, когда он замолчал, моё сердце болезненно сжалось.
— Ты не пережила Гизхи Макудева. Ты не имеешь права судить меня, Катори.
— Я знаю, что я этого не делала, но Холли тоже не делала. Она не убивала Ишту. Я не прошу тебя петь для Лио Веги или Борго Лифа, — двух ненавистных фейри, которые убили пару Каджики. — Я прошу тебя спеть для двоюродной сестры моей бабушки.
Его глаза метнулись к моему лицу.
— Я останусь с тобой, пока ты будешь хоронить её, но я не буду петь.
Я прикусила нижнюю губу и опустила взгляд на вазу. Вишни поплыли у меня перед глазами, слипшиеся и шевелящиеся, как красные кровяные тельца, путешествующие по плазме. Несмотря на то, что его отказ огорчил меня, я уважала его. Когда я склонила чашу над отверстием, моё сердце начало раскручиваться в медленных оборотах. Я уставилась на кучку серого пепла, смаргивая слёзы.
— Прощай, Холли, — прошептала я. Я уже собиралась засыпать её холодной землей, когда пепел стал жидким, как расплавленное серебро. Частицы мерцали, когда поток тёк по бороздкам перевёрнутой земли, наконец, погружаясь в неё. — Ты это видел? — прошептала я Каджике, запрокидывая голову, чтобы посмотреть на него.
— Да.
Он спокойно смотрел на испещрённую прожилками землю.
— Фейри ядовиты, как и их кровь.
Я нахмурилась.
— Значит, я просто вылила яд на могилу Леи?
— На этом месте когда-нибудь росла трава?
— Я не знаю.
Весной и летом кладбище было ярко раскрашено, так что прах Леи не мог загрязнить всю территорию. А это означало, что прах Холли тоже не будет. Верно?