Этого парня, который идет по схваченному ветром, как парус, приморскому городу, зовут Гена Ююкин. Через плечо у него сумка, а там — штук шесть пирожных «эклер» и пачка размноженных на ксероксе листовок под заголовком «Слуги народа» в очередной раз обманули своих «хозяев». Потом есть еще «Голосуйте за Виктора Фокина» с портретом Виктора Фокина и «Каково же истинное лицо Карнаухова?», без портрета. И еще у него в сумке много разных вещей.
Он встречает на улице этого самого Виктора Фокина и говорит ему:
— Вижу, ты снова здесь?
А Фокин отвечает Ююкину:
— Я что-то не понял, Геннадий.
И потом еще спрашивает:
— Ты что, всю эту землю купил?
Тогда Ююкин строго так ему говорит:
— Ты что мне это демагогию разводишь? Тренируешься уже, кандидат в депутаты?
И добавляет:
— Смотри у меня. Хоть мы с тобой сейчас вроде как в одной упряжке. А еще раз увижу. На этой улице. Или где в окрестностях. Плохо будет.
И он уходит своей дорогой, надвинув капюшон «аляски» на глаза, оставив кандидата в депутаты Фокина в твердой уверенности, что он, Ююкин, форменный псих. Фокин знал, что Ююкин с приветом, но чтоб до такой вот степени…
Пока Фокин идет к автобусной остановке, он еще будет размышлять о том, чем это он в Генкином представлении не вписался в окрестный пейзаж. Потом забудет. С этим ненормальным приходится считаться. Ююкин может Фокину очень здорово помочь. Выход у него есть на разные круги, куда если сам сунешься — только себе во вред. К тому же Ююкин был чемпионом области по боксу. Галка, вроде, хвасталась. Правда, она говорила, что десять лет назад. Или около того. Ююкин был чемпионом области среди юниоров. Да ну их всех к лешему. Спортсменов этих. Твердолобых. Галку туда же. От одной мысли о возможной драке Фокина тошнит. Он не трус, просто противно, и все. Почки у него отбиты в одной конторе еще с незапамятных времен. Левая отбита, правая ничего. Полгорода это знают. Фокин рассказывает знакомым девочкам, как все было, и говорит, что теперь он проживет только до тридцати лет. По девочкам не поймешь, верят они ему или нет, а сам он уже, точно, верит сам себе. Однажды заметил, как произнес «до тридцати пяти лет». Тридцать уже скоро, если прикинуть, а тридцать пять — в такой же неизвестной дали, как раньше было тридцать. Тридцать пять — это все-таки не так страшно.
Девушку со шваброй и ведром зовут Галя Ююкина. Это Гены Ююкина жена. Галя моет полы целый день, а иногда моет под краном маленьких детей. Детям нравится, когда их берут на руки и подставляют под теплую воду, и, только чуть-чуть прикасаясь ладошкой, моют обкаканные спинки, и попки, и писюны. Галя разносит детям бутылочки. Задирает себе рукав и брызгает на руку чуть ниже локтя — проверяет температуру молочной смеси. Младенцы сходу ловят ротиками резиновые соски. Под донышки бутылок Галя подкладывает скатанные пеленки — для наклона, чтоб удобней было сосать. Одного ребенка она берет из кроватки и кормит молочной смесью, держа на руках. Своего.
В «Комнате отдыха матерей», когда женщины не заняты уборкой и кормлениями, они сцеживают себе грудь. Никому из них не разрешено кормить грудью. Тем, у кого младенцы недоношенные, говорят, что дети еще слабенькие, им тяжело сосать. Остальным говорят, что от их молока у ребенка становится плохой стул. Грудь надо сцеживать очень тщательно. После каждого кормления, или вместо каждого кормления, в общем, шесть раз в сутки. А то у тебя будет мастит. Закрываешь глаза, чтобы поспать минут десять, когда полы уже вымыты, а за обедом идти время еще не наступило — и слышишь, как чье-то молоко брызгает на дно стакана, или банки, или крышки от мыльницы: дзыньк! дзыньк!
Галя моет полы, или доит сама себя, или гладит пеленки, а сама в это время думает, можно в нее влюбиться или нет. Ей хочется иметь красивую фигуру и такие ножки, чтобы стоило носить только мини-юбку. Но, поскольку одежда призвана подчеркивать наши достоинства и скрывать недостатки, а не наоборот, Галке сейчас пойдет скорей не мини, а макси. Ножки у нее тонкие, как палочки, вдобавок вывернутые малость коленками вовнутрь. Но макси ей тоже очень нравится. Галка представляет, какое платье себе сошьет — хотя, конечно, пока еще смутно. Что-то такое приталенное и сильно широкое, может быть, вообще солнце-клеш. Какая разница, что будут носить этим летом, что нет. Пояс должен завязываться сзади на бант. И вот Галка идет в новом платье по красивому городу — солнце светит, высокие деревья с большими листьями. Галка сама красивая и везет красивую коляску. Ребенок в коляске красивый, само собой, и весь в кружевах. Рядом с Галкой парень — высокий, конечно, а так внешность она представляет смутно, внешность так ли важна? Парень говорит что-то, а что Галка ответит, она уже придумала и помнит наизусть:
— Все будет зависеть от твоих отношений с моим сыном.
Наверно, ей это снится временами, потому что иногда она говорит кому-то во сне:
— Все будет зависеть от твоих отношений с моим сыном.
Некоторые девки слышали. Над ней не смеются. А чего смеяться?
Больница, где лежит Галка с сыном, стоит на той самой улице, по которой ее законный муж не разрешил ходить кандидату в депутаты Виктору Фокину.
Гена Ююкин входит в вестибюль под обстрелом. Все знают, что это муж той самой девчонки, которая лежит здесь со здоровым младенцем, потому что им жить негде. Начала ее истории никто не знает. Все смотрят с середины, как какое-то бесконечное кино по телевизору. Спрашивают друг у друга подробности. Ждут, чем все кончится, если кончится когда-нибудь. Интересно.
Галка не сомневается, что они с Генкой разведутся.
— Зачем ты мне «эклеры» принес? — спрашивает она Генку. — Мне их совсем не хочется. Когда беременная была, хотелось, а сейчас не хочется.
— Сокамерниц угостишь, — говорит Генка.
— Сокамерницы похудеть хотят. Я одна такая.
— Куда я их дену? — он тихо бесится под перекрестными взглядами каких-то медсестричек, гардеробщиц и нескольких девчонок-матерей, к которым тоже пришли. — Да, вот, еще листовки возьми.
— Зачем? Я эту читала. И вот эту.
— Сокамерницам отдай. Пускай просвещаются, за кого им голосовать.
— Сокамерницы листовок не читают. Плевать они хотели. У них детки больные.
— Персоналу отдай. Я что, все обратно поволоку?
Кончится это вечное раздражение, эта ненависть рядом с ней, думает Галка, вот не будет рядом этого человека, который точит и дырявит ее насквозь метисовскими своими острыми глазами, как будто она — это все наше бездарное правительство сразу, и все местные чиновники в одном лице. Галка уедет отсюда вместе с малышом, только дождаться тепла, весной ехать не так страшно. И надо, чтобы ребенок подрос. Чтобы хотя бы пупок зажил. Тогда ехать не так страшно. А Генка пусть делает революцию. И пусть сделает — такую, какая ему нужна. Галка никому плохого не желает. Пусть он станет президентом страны. И найдет себе новую жену. Такую, какой должна быть жена большого политического деятеля. За президента хоть кто пойдет… И все тяготы его борьбы против существующего порядка вещей примет на себя какая-то другая женщина, которую Галка и знать не захочет со всеми ее семейными проблемами. Галка уедет отсюда к маме. А лучше к бабушке. Бабушка ни о чем спрашивать не будет. Приехала — хорошо, сколько не виделись. Ребенок есть — тоже хорошо. До правнука дожила! Галка откормится на всем своем, отоспится. Малыш подрастет. Можно в нее влюбиться, или уже нет?
— Зачем ты ходишь ко мне? — спрашивает она Генку.
— У меня осталась еще совесть.
— Толку мне от твоей совести.
Мирзаевна смотрит на Галку, как Галка моет полы, как склоняется над ведром, и в громадном вырезе халата видны ее разбухшие груди в каком-то дешевом рабоче-крестьянском бюстгальтере, твердом от вытекающего молока, и коричневый сморщенный живот, и дальше видны синие трусики в белый горошек, и даже видно, где начинаются ноги. В самом верху они тоже, оказывается, невероятно худые. Мирзаевна раньше думала, что так не бывает. Вот Галка распрямилась неохотно, хмыкнула — и пошла, пошла, орудуя шваброй! «Е-ка-лэ-мэ-нэ, в чем только душа держится?» — так думает обрусевшая Мирзаевна. Но душа — ладно еще. Душа — это что-то такое воздушное, невесомое. Где там у нее дитя помещалось? Далее Мирзаевна переходит к мысли о том, что все хорошо в меру. Вот ведь куда ни плюнь, все хотят похудеть. Но такой, как Ююкина, быть — тоже ничего хорошего. В меру, кажется, никогда ничего не бывает. Или бывает, но очень редко. Мирзаевна съела соленой рыбы и запила чаем в служебной комнате, и от нее сильно пахнет рыбой. На всю палатку. Мирзаевна склоняется над одной кроваткой и начинает песенку, которую все уже знают наизусть.
— А твоя мамочка проститутка! — голосит Мирзаевна. — Зачем она только аборт не сделала? Сучка молодая, ложится со всеми подряд, такое она получила воспита-а-ание! Семья-то, семья: дед с бабкой научные работники, мать, даром что нелюдь, а все равно — студентка, педагог будущий. А девочка моя золотая сироткою здесь лежит!
«Она что, не узнала меня?» — думает Галя Ююкина.
Каждую вновь поступившую мамашу Мирзаевна гонит мыть именно эту, крайнюю палату. Галку в таких случаях, чтоб никому не было обидно, отсылают мыть коридор. И пока недавняя роженица ворочает шваброй среди одинаковых проволочных кроваток, похожих на корзины в салоне самообслуживания, а Галка перед мытьем коридора еще пеленает младенцев, которые, как считается, привыкли именно к ее рукам, — Мирзаевна заводит это свое причитание, как бы спонтанно. Галка успела уже наизусть выучить. Так Мирзаенва дает всем понять, что эта палата особенная — для отказных детей — и в этой самой кроватке, над которой она всегда поет и плачет, лежит ее самая любимица.
Галкиного сына положили в палату для отказных, потому что у него тоже все в порядке. Тьфу, тьфу, тьфу — три раза через левое плечо, и по дереву постучи, и по голове своей деревянной, чтобы не сглазить. Галка насмотрелась, что может быть не в порядке. Эта палата одна такая. Детки здоровые, но неблагополучные. У Галкиного сына одного-единственного записана не только фамилия, но еще и имя. У всех остальных только фамилии неудавшихся мамаш — да и это фамилии только на время, чтоб можно было как-то называть детей. Но потом, как выберет время, старшая медсестра сходит в загс и всем уже даст настоящие имена, и фамилии, и отчества — от фонаря.
Любимицу Мирзаевны уже зовут — Любочкой. Есть мало имен, которые что-нибудь означают. Конечно, как-то переводятся все имена, и у всех в переводе что-то красивое, но смысл спрятан очень уж глубоко. Любочка — это Любовь. Весь смысл лежит на поверхности. Сколько любви не получила она от своей семьи — той самой надежной любви, которая дается просто так, вместе с рождением — и Галка с Мирзаевной обе, похоже, думают суеверно, что говорящее имя будет притягивать к Любочке любовь, растворенную в окружающем пространстве. Как магнит. Или как нитка из школьного опыта, опущенная в раствор чего-то там, притягивает молекулы к себе, и на ней образуются кристаллы. Впрочем, для опыта для того какой раствор нужен был? Насыщенный…
Галка стоит и вертит головой. Кому-то же предназначается весь этот монолог о маме-проститутке? Но кроме них двоих в палате только грудные дети. Галка думает, что у нее бред. Память зачем-то прокручивает свою кассету. Может, никакой Мирзаевны и близко нет, может, она сегодня и вовсе не дежурит. В детской палате холодно. У Галки мерзнут плечи и спина. Глазам, наоборот, горячо. Но самое главное — это руки. Каждое движение руками вызывает у Галки жуткую боль. Болит под мышками, справа и слева. Слева сильней. Галка мусолит тряпку в ведре, хочет выжать ее как-нибудь одной рукой. «Как неживая,» — думает Мирзаевна. Она собиралась еще что-то сказать, но потеряла нить и глядя на Ююкину, думает теперь, до чего же молодая мамка обленилась на всем готовом. Ясно, в больнице лежать никому не понравится. Но надо же и совесть иметь.
— Чего ты сегодня как неживая? — спрашивает Мирзаевна.
— Ничего, — отвечает Ююкина.
Мирзаевна решает больше ничего не говорить. Галка испортила ей настроение. Да и не больно охота было разговаривать. Пить охота. Рыбка опять воды просит. Ююкина — она каждый день тут. Было бы желание — в любое дежурство с ней можно словечком перекинуться. Никаких перспектив нет у Галки отсюда выйти. До лета. По крайней мере, до весны. Весной полгорода отправляются в дорогу. В отпуска, в экспедиции. Тогда полегче. А до весны квартиру никак не снять. Мирзаевне это хорошо известно.
Галка ложится в свою кровать и молчит. Девчонки думают, чего это она. Тоже нашлась несчастная! У всех остальных детки болеют. Мериновой, вдобавок, тоже некуда идти. Плюс у сына родовая травма. Не исключено, что всю жизнь будет парализованным. Или дебилом. Но развивать эту тему никому не хочется. На самом деле охота спать…
Мирзаевна входит и врубает в палате свет. У Галки мастит. Это слово, которого все боятся. Мирзаевна вдоволь напилась чаю и прочла оставленный кем-то старый «Собеседник» с начала до конца, а потом прилегла на диване в служебной комнате, и вдруг, сквозь полудрему, ей как будто кто-то сказал, что у Галки начался мастит.
— Терпи, ласточка моя, — говорит Мирзаевна. — Если не хочешь завтра в хирургию, давай цедиться.
Девчонки, все как одна, глядят со своих кроватей, как Мирзаевна давит пальцами Галкины распухшие груди, проводит с силой от основания к соску, а Галка стонет, мотая во все стороны головой. Мирзаевна пробует отсосать застывшее молоко ртом — и смачно плюется в крышку от мыльницы. Иногда Галке дают отдохнуть — и Мирзаевне надо отдохнуть. Мирзаевна переваливается через соседнюю койку, на которой, поджав ноги, сидит Лариса Меринова. Сначала Мирзаевна плюхается рядом с Мериновой, потом свешивает ноги на другую сторону — и идет вылить в раковину содержимое крышки от мыльницы. Возвращается, лезет назад, к Галке. Пахнет соленой рыбой. Галка видит сблизи, что Мирзаевна еще совсем не старая. Толстая, вот и кажется старухой. А по лицу ей, может быть, 30 лет — от силы. Это не старость еще — 30 лет.