— Ну и что?
— Да что? Подводит ее ко мне и говорит: «Вот, Гена, не помню, знакомил я вас или нет. Моя подруга». Светочка или Валечка, не помню уж. «Ну как, — спрашивает, — Хорошая мы пара?» Мне надоело, я говорю: «Откуда я знаю, какая вы там пара? Я что, сваха тебе или сексопатолог?»
— А девочка у него всегда одна или разные? — спрашивает Галка и думает, как хорошо, как спокойно, что за вопросом ее уже ничего не стоит кроме нормального желания посплетничать.
— Да что я, рассматривал, что ли, его девочек? Мне этот вид девочек — все на одно лицо.
— Может, это Сапрыкина с ним везде ходит? — задумчиво говорит Галка. Генка смеется:
— Да ты ехидина!
— А ты что, знаешь Сапрыкину?
— Кто ее не знает! Наша городская эта… Главная красавица, мисс. Еще в самый первый раз, когда выбирали главную мисс…
— Ну да! Она, главная мисс. А что Витька?
— Витька еще не совсем мозгами поехал! Так только, слегка. Вот как свихнется окончательно, так и будет гулять с Сапрыкиной!
— Почему — только когда свихнется? Потому, что ей уже 35 лет?
— А ей правда уже 35 лет? Ну так молодец баба! Как держится… Но все равно. Ты что, Сапрыкину эту, что ли, ни разу не видела?
Вот и пойми их — мужчин!
Глухая, космическая ночь над приморским городом. Все люди давно спят. Спит Витя Фокин в родительской «хрущевке» раскинув свои длинные ноги среди тонких ножек телевизора аж до самой батареи. Спит у себя в телевизоре крошка Игнат Ююкин. Спят младенцы в корзинах из проволоки, спят мамочки в Комнате отдыха матерей. Спит городской глава Иван Карнаухов, названный в одной из листовок «независимых» политическим трупом. Спят кандидаты в депутаты и члены общества «Независимый избиратель» Только в одном бараке на окраине города не спят двое людей. Когда еще можно побыть вдвоем, как не сейчас, когда листовки уже в темноте расклеены по столбам, по заборам, и пеленки постираны, сохнуть развешены поперек кухни, и посуда вымыта, и косточки общим знакомым перемыты, так, между делом, и крошка Игнат накормлен уже и спит, спит, крепко, и до утра осталось совсем чуть-чуть. И потом, когда он думает, что она уже спит, и сам он почти уснул, она, оказывается, еще не спит, и вдруг она говорит ему в темноте:
— Гена, знаешь, давай Шурыгину к себе заберем?
— Что, мы? Кого заберем?
— Ну, Любочку. Помнишь, я рассказывала тебе? С Игнатом в палате девочка лежала. Надо ее удочерить. Мне обещали. Оформим все как положено.
— Что, нам? — Генка устал и ничего не понимает. — Нам девочку, да? Ты же говорила, пусть у нас хоть кто родится. И ты хоть кого будешь любить. Вот Игнат родился, а ты говоришь…
— Что говорю? Ну, будет у нас два ребенка! Сынок и дочка…
— А где она будет спать?
— В комоде. Я верхний ящик освободила. Мы его на столе поставим, вон там. И сетка есть еще, как у Игната. Еще одну крышку сделаешь… — и она добавляет, чтобы уж окончательно его убедить:
— Мне мама говорила, что я тоже в ящике от комода спала. А еще раньше — на чертежной доске!
— Поэтому ты такая и получилась, — говорит Генка слова, которые сами просятся на язык, если слышишь подобные откровения. Но получается у него отчего-то не смешно, и даже обидно как-то для Галки у него получается. А дальше он говорит, что Галка ничего еще в своей жизни не сделала. Только родила. Животные тоже рожают, и все рожают кругом. И что это физиология, природа, а вовсе никакая не заслуга ее. Что же она вообразила о себе теперь? А дальше он уже не может остановиться и говорит — я понял, тебе вредно, что я к тебе так хорошо отношусь. Не захотела вовремя сделать аборт, и я теперь крутись вокруг вас двоих, и весь город на нас пальцем показывает. Все знают, что ты в больнице лежала не потому, что с Игнатом что-то было неладно, а потому что мы нищие. Самая убогая в городе, а теперь хочешь стать еще и самой доброй? Хочешь еще одного ребенка на меня повесить? Да я стану теперь домой еще позже приходить, чтобы у тебя таких мыслей не было, и к Игнату больше вообще не подойду. Хоть изорется. Крутись сама. А то тебе очень легко живется, если второй ребенок понадобился…
В окна барака вливается яркий свет. Что-то шумит, пол вибрирует, побелка сыплется на Генкино лицо. Шум становится грохотом. «Уже, — думает Генка. — Вот сейчас? Почему так рано?» Он сам не знает, что — «уже» Все слышанные, виденные, читанные, представленные когда-нибудь страхи встают в эту секунду перед ним, заходят слева, справа и сзади. Космическая катастрофа, бомбежка, землетрясение. Танки идут сквозь барачный поселок — чьи танки? Дома рушатся, как декорации в кино, и не верится, что под обломками там и здесь должны быть мягкие непроснувшиеся люди… Но грохот становится все тише, свет уходит — и снова наступает кромешная мгла. Генка фыркает, ему стыдно себя самого. Если на каждый тяжеловоз так дергаться, Ночью они проезжают с грохотом, какого никогда не услышишь днем. Но ты знаешь это, сколько помнишь себя. Дом стоит у самой дороги, и дорога неровная, плохая. Разбитая тяжеловозами… Спать. А то, кажется, ты уже себя загонял. Нервы никуда стали.
— Ну, я просто вымотался сегодня, — говорит он вслух. Галка не отвечает, он обнимает ее, она не двигается. Он говорит:
— Ну, ее же все равно тебе не дадут, Девчонку эту. Шурыгину, да, так ее зовут? Там же комиссия сначала. Они ходят, смотрят, кто как живет. Все проверяют. Это своего ребенка можно положить в комод. Или на чертежную доску. Никто тебе слова не скажет. А если ты чужого берешь, то там же всегда сначала такая комиссия, и они ходят, смотрят. Ты же сама это знаешь не хуже меня. А, Галя?
Но Галя уже крепко спит.