Но в нынешнем переходном извращенном обществе? Во всяком случае, никак не мелким начальником местного значения. Если уж кем-то быть, то инквизитором или даже порочным главарем КГБ, все-таки поражает воображение. Кроме того, огромная амплитуда между каждодневными муками совести и большими пороками подогревала бы фантазию.
Фабиан знал, что власть — это власть, где бы она ни была. Власть не над вещами, а над людьми. Жуткая штука — эта власть! Фабиан не мог забыть, как однажды давным-давно ему позвонил заведующий отделом горкома партии и похвалил за какую-то опубликованную вещицу. По словам сидящего напротив него коллеги, Фабиан покраснел. Ему было приятно. И до чего стало стыдно! Это, наверное, похоже на оргазм изнасилованной женщины.
Тогда он понял, почему члены номенклатуры так редко cваливают за границу, хотя в бытовом смысле даже мелкий чиновник жил там лучше них. Важно не абсолютное, а относительное благополучие. Власть, власть, власть.
“Скажи честно, тебя и впрямь власть не привлекает?” — спросил его один знакомый, работавший в аппарате творческого союза.
“Честно, нет”, — ответил Фабиан, немного подумав.
“Не заливай”, — засмеялся друг недоверчиво, решив, что Фабиан либо лопух, либо — что вероятнее всего — хитрит, то есть хочет усыпить бдительность других, чтобы самому — гоп! и заскочить эдаким ловким прыжком на высокую ветвь власти.
Но Фабиан не врал даже в эту минуту, когда у него была власть над восемью человеками, он хотя и испытывал смешанное с ужасом удовольствие, но сбежал оттуда сразу же, как только предоставилась такая возможность.
Ему нравилась свобода, но не на “высоком уровне”, в идеале, как всем романтическим поэтам, а очень лично, по-будничному, он хотел быть свободным от неприятностей и удовольствий. Делать то, что душа пожелает. Это, конечно, означало, что он хотел быть свободным и от власти.
2. Честь нации? Языковой вопрос?
Многие его друзья и знакомые, узнав, что Фабиан поступил на службу во Дворец, не переставали изумляться. Они подумали, что Фабиан решил великодушно пожертвовать собой в интересах нации и подставить свое плечо, пока не вырастут новые профессиональные кадры.
Это был не точный диагноз.
Конечно, он не собирался посыпать свою голову пеплом и делать себя хуже, чем он был на самом деле. Разумеется, он испытывал потребность в национальной независимости и государственной самостоятельности, как большинство людей, которым не посчастливилось вырасти в свободном мире, в котором не существует строгих предписаний о выезде за границу, рекомендаций компартии и прочих глупостей.
Если бы не было железного занавеса и мир был открыт, тогда суверенность государства не имела бы для него особого значения. Ему хватило бы, например, культурной автономии. Полной государственной неприкосновенности жаждали, по его мнению, преимущественно те, кто, благодаря менталитету племенных вождей, хотели непременно сами владеть клочком земли и управлять небольшим количеством подданных. Крошечное, но мое. Именно поэтому каждый остров в Тихом океане объявлял себя независимым. В принципе, это было не что иное, как все та же жажда власти, которая их подстегивала. Уфф!
Когда Фабиан предъявил свои аргументы друзьям, они набросились на него: неужели ты не видишь, что язык и культура исчезают? С одной стороны, Фабиан проклинал свою судьбу за то, что он принадлежал народу, говорящему на сложном причудливом языке, не пригодном для использования в широком мире.
В то же время — благодаря именно этому существовало особенное наслаждение, незнакомое народам, говорящим на больших языках. Это наслаждение Фабиан испытывал, когда возвращался домой издалека.
Как бы хорошо ни говорил человек на немецком или французском, английском, испанском или русском языках, всегда имеются нюансы, которые он не сможет точно выразить на чужом языке. Эта невозможность угнетала Фабиана и вызывала стресс. Слова были его медиумом, его материалом, его элементом. Все, что было связано с этой областью, он остро переживал. И были вещи, которые он мог точно выразить лишь на родном языке.
А когда он возвращался домой, то стоило ему открыть рот, как все выходило естестественно и само собой. Потому что здесь жили люди, которые это понимали, для которых это был единственно возможный язык. Их было меньше, чем миллион, а тех, кто понимал тонкости, в десять раз меньше. Но они существовали, и этот неожиданный переход, внезапно наступавшая удивительная легкость, которую он испытывал, беседуя с ними, и доставляли наслаждение. Разве мог понять это чувство освобождения и наслаждение немец, француз и особенно представитель англоязычного мира, который у себя дома везде и всегда?
Было ли у Фабиана национальное самосознание? В какой-то степени было. Он объяснил себе это очень просто. Русский интеллигент был ему ближе, чем, например, истопник дрожжевой фабрики эстонской национальности. Но если бы пришлось выбирать между эстонским и русским интеллигентом, то он при всех других равных параметрах, естественно, предпочел бы эстонского интеллигента. Все, что остается вне ceteris paribus, это и есть национальное самосознание.
Но это ни в коем случае не было достаточной причиной, чтобы пойти во Дворец и начать безоглядно тратить свою энергию и гробить лучшие дни.
3. Ищи частную жизнь!
Короче говоря, он был сыт по горло нынешним образом жизни. Ему надоело одно и то же общество, пьянки, болтовня с претензией на “духовность”. Богемность наскучила. Он отдал дань богеме, годами весело убивая время. Это казалось так возвышенно — уничтожать талант. Но однажды он понял, что это не для него. Временами он даже ощущал наличие внутренних органов. Порой разговор переходил в пустословие. Его считали высокомерным, потому что его рот сжимался в узкую линию. На самом деле он сознательно стискивал его, ибо знал, что у него в состоянии опьянения нижняя губа начинает отвисать, придавая лицу придурковатое выражение. Поэтому он перегибал палку.
Однажды он подсчитал, сколько времени разбазарил. Получилась жуткая цифра. Если в неделю пропадал хотя бы один день, то за семь лет получался целый год! А если несколько дней в неделю... Если три раза в неделю за семь лет?! Mamma mia! Фабиана устрашил этот подсчет. Такой жизни нужно положить конец.
Теперь он жаждал перемен. Фабиан не стеснялся себе признаться, что тоскует по упорядоченной жизни.
И тут государственная борьба за свободу пришлась как раз кстати, потому что таким образом он нашел солидную крышу для перемен в своей жизни, хороший предлог, чтобы соединить личное с общественным. Никто не мог указать на него пальцем, дескать смотри, дезертирует под знамя трезвости. Да здравствует поющая революция, подумал Фабиан.
Но это была не вся правда. Я не дурак, сказал он себе... Фабиан понял, откуда ветер дует и что вскоре будет происходить в обществе с ему подобными.
4. Аргентина
Он только что вернулся из Аргентины, куда его пригласила эстонская девушка Мирьям. Они познакомились в Стокгольме в Эстонском доме, чуть не всю короткую летнюю ночь проговорили, сидя в парке на скамейке перед оперным театром. Позднее завели переписку. Мирьям была замужем. Не за эстонцем. К удивлению Фабиана, эстонцев в Аргентине было около двух тысяч, однако большинство из них уже пожилые люди, и для вступления в брак были важны совсем другие качества, нежели национальность.
До чего же далеко была эта Аргентина! Фабиан отправился туда на самолете, потому что время было советское и можно было лететь по искусственно заниженным ценам. Он провел в Буэнос-Айресе два месяца, постепенно в его душе стали нарастать угнетенность и растерянность, как это обычно бывает на чужбине. Фабиан не переставал удивляться, что и в этих местах, где он раньше не бывал и о которых ничего не знал, жили ему подобные существа. Что жизнь проникла всюду и существует даже в том случае, если Фабиан ничего о ней не подозревает. Стало быть, жизнь не была его представлением, но объективной реальностью. Люди жили такой же жизнью и в десяти тысячах километров от его родного города, они любили, страдали, размышляли, делали закупки и смотрели на небо. И что самое удивительное, они в свою очередь ничего не знали о Фабиане. Они даже не знали, что не знают. Это одновременное сосуществование миллиардов на земном шаре и их разъединенность сводили Фабиана с ума, как только он начинал об этом думать.
Даже небо на Огненной Земле было другим, чем в Нымме, и это увеличивало растерянность Фабиана. Я должен туда вернуться, решил Фабиан уже тогда. Ему ужасно нравилось поехать куда-нибудь во второй раз — чтобы вспомнить первый раз. Только во второй раз кто-то или что-то становились тем, чем они на самом деле были. Поэтому Фабиана нисколько не утешала возможность начать другую жизнь на земле, если он ничего не помнил о первой. Может, он и жил второй раз? Вполне возможно. И что же? Если не помню, следовательно не жил.
Сойдя с самолета Москва—Таллинн, он заехал на такси домой. Квартира была пуста. Он знал заранее, что там и не могло никого быть. Лиза ушла, ушла окончательно, как обещала, и ключ давно бросила в почтовый ящик Фабиана. Так что она даже теоретически не могла ждать его в квартире, и все же Фабиан испытал легкое разочарование, когда открыл дверь и его встретили тишина и немного спертый воздух. Он никак не мог поверить, что что-то навсегда ушло из жизни.
Однако он был существом общественным, не созданным для одинокой жизни. Особенно после возвращения из далекой страны была неодолимая потребность поговорить на эстонском языке. Поболтать по-эстонски — вот что было ему нужно. И он решил поехать в Кабачок художников, который еще совсем недавно вызывал у него отвращение, потому что там он все чаще встречал тех, для кого время, казалось, навсегда остановилось и лучшие мгновения жизни остались в прошлом, когда они были кем-то — подающими надежды или оправдывающими надежды, но чьи порывы утихли, машина застопорилась или съехала в канаву. Теперь они искали общества себе подобных, которое помнило их в том времени, в котором они были кем-то.
Однако Фабиан даже думать не хотел об исчезновении с арены, у него все еще было чувство, что вся его предыдущая жизнь была лишь началом, правда затянувшимся, как бы там ни было он не хотел да и не мог оказаться на одной волне с тем уходящим на дно поколением. Это было не для него! Болезненность хороша, когда тебе нет тридцати. Тогда потусторонние позы кажутся прекрасными. Теперь, наоборот, нужно стать молодым.
Депрессивная аура этого общества удваивала эффект от происходящих перемен. Все артистическое сообщество, когда-то имевшее вес, теперь подсознательно тосковало о прошедшем и жило в лучах прошлой славы. Друг для друга они все еще были крутые парни, но это была уже игра, оперетта, силовые линии общества оставили их далеко позади. Теперь они превращались в мастеров балагана, которым после представления накрывают стол где-нибудь в уголке на кухне. Вопреки законам природы в отношении этих людей филогенез переходил в онтогенез. Судьба вида настигала после судьбы индивида.
От них веяли такие настроения, от которых Фабиан испытывал интуитивное стремление дистанцироваться.
Поэтому перед полетом в Аргентину он дал себе слово, что будет заходить в Кабачок художников не чаще одного раза в неделю. Теперь-то он давно туда не заглядывал. В его душе все еще теплилась надежда, а вдруг жизнь в кабачке за это время изменилась, вдруг его суровая оценка объяснялась отравлением от слишком частого посещения и теперь туда вернулся блеск прежних времен.
5. Миранда
Тот судьбоносный вечер он хорошо помнил.
После ухода из клуба он начал сознательно пить, без радости, без эмоций, если что-то и было, так это злость.
Запой продолжался несколько дней.
Фабиан наблюдал себя со стороны и регистрировал прохождение цикла, будто пил не он, а кто-то другой. По утрам рассматривал визитки, сунутые в нагрудный карман, и старался свести их с лицами, давшими эти карточки. Конечно же, он забрел в кабачок, хотя и не сразу, а на следующий день. Там он на мгновение заснул, а когда пришел в себя, то панически захотел оттуда сбежать. Однако на лестнице он встретил каких-то полузнакомых и отправился с ними в частный дом за городом, где попал в сомнительную ситуацию. Его хотели во что-то вовлечь, впутать, использовать. Но ему и оттуда удалось сбежать. Такси в то время стоило копейки.
Проснулся он дома в своем кресле. Напротив него сидела молодая особа, с которой они вместе вышли с той дачи и сели в такси.
Он прихватил ее с собой, чтобы был кто-то, кто бы его выслушал. Фабиан почувствовал, что начинает трезветь. Он посмотрел на часы — ну конечно, он продремал целый день. Он обнаружил фотоаппарат, лежавший у него под рукой как обычно. У него была привычка фотографировать своих гостей. Он делал это и в пьяном виде, механически. Приятно было потом посмотреть — неужели тот или иной заходил к нему в гости?
Трудно поверить, качал он головой. Но это была правда, потому что аппарат не врал.
Сейчас он не сделал ни одной фотографии — в окошке стояла цифра 1. Он щурил глаза, развалившись в кресле, и думал, что делать с девушкой, которая сидела напротив него в кресле, аккуратно подобрав под себя ноги. Голова у Фабиана гудела, мысли разбегались, он ни на чем не мог сосредоточиться. Он даже не мог сообразить, знакомо ему это лицо или нет. Отправить ее восвояси или оставить. И то и другое было хлопотно.
Он кашлянул, дав понять, что он еще жив, и пошел на кухню, не опрокидывать же стаканчик при гостье. В холодильнике он нашел полбутылки джина, разбавил его тоником. Было и шампанское, но хотя его и мучила страшная жажда, его он пить не стал, потому что у него с этим напитком был печальный опыт. Он все время норовил пить шампанское, как лимонад, забывая о том, что в нем содержится алкоголь, и слишком поздно обнаруживал, что опьянел.