Прощай, канцелярия, здравствуй, Жизнь!
Фабиан отправился к шефу с прощальным визитом. Об этом знал только он один, шеф ничего не знал. Фабиан решил сообщить ему о своем уходе в письменном виде. И уехать. Он боялся, что иначе даст себя отговорить.
Фабиан спросил, какие у шефа ближайшие планы.
“Завтра, после обеда, лечу на Ближний Восток, встречусь с Газа, Эр-Рияди, Эдуардом, — ответил Рудольфо. — Хотя я не уверен, что смогу там что-нибудь сделать”.
Шеф попросил Мийли принести кофе.
Перед уходом Фабиан спросил, что ответить иностранным корреспондентам, аккредитованным в Москве, которые все еще удивляются, почему в Эстонии не проливается кровь.
“Зайди через сорок пять минут, — сказал шеф. — Ах, не надо, — тут же изменил он свое решение. — Скажи им просто, пусть обращаются с этим вопросом в скотобойню. Я спал этой ночью всего час. Видишь — все это я должен сегодня вечером проработать”, — и он указал на кипу материалов на рабочем столе.
Встретив сочувственный взгляд Фабиана, он встал и грациозно, в четверть оборота порхнул к окну, сделал поворот направо, затем шассе, снова поворот направо, потом шассе в вызывающей прогрессии, и остановился перед Фабианом. Он сказал без видимой связи с предыдущим:
“Самое великое творчество — это творчество в области человеческих отношений. Есть еще одно, более великое, и это — сотворение истории”.
Фабиан последний раз втянул ноздрями запах “Марии Манчини”.
“За что он только зарплату получает?” — раздалось в коридоре.
Это были последние звуки во Дворце.
Кабак
Фабиан пошел в Кабачок художников. Внутренний голос говорил ему, что на этот раз он застрянет там надолго, может быть, на семь лет. Он оставил Муське свое заявление об увольнении в закрытом конверте — с просьбой передать его следующим утром шефу. Фабиан объяснил свой уход тем, что не хочет сойти с ума и что каждый должен заниматься тем, на что он способен и к чему предрасположен.
Зарплату он получил накануне. Свои вещи он понемногу перенес домой. Совесть его больше не мучила.
В зале было полно посетителей, ибо привычки изменились. Час пик был именно сейчас, а не поздно вечером, как раньше, потому что люди боялись выходить в темное время на улицу и опрокидывали свою рюмку с друзьями между концом рабочего дня и вечерними новостями. Именно в это время здесь жили своей традиционной жизнью, грязной и теплой. Ржали и мычали, лаяли и мяукали, блеяли и хрюкали.
Фабиан напрасно искал свободный столик, за которым без помех можно было бы наблюдать за другими. Он вынужден был присоединиться к столу, где сидела компания из четырех человек.
После того как Фабиан пошел на работу в канцелярию, многие хорошие знакомые начали относиться к нему по-другому. Одни качали головой и предсказывали, что он и двух недель не выдержит дисциплины и порядка на государственной службе.
Иные, промотавшие свою жизнь и вышедшие из игры и потому старавшиеся ладить со всеми, решили, что Фабиан — новая номенклатура, перед которой надо заискивать. Эти подобострастно его хвалили и старались похлопать по плечу. Это было отвратительно.
Один зарубежный эстонец после вступления Фабиана в иерархию стал относиться к нему с большим почтением, очевидно потому, что в том обществе, в котором он вращался, должность Фабиана была в почете и с такими работниками не подобало обращаться так же фамильярно, как раньше.
За одним столом с Фабианом сидели разгневанные люди среднего возраста, ярые националисты, к тому же изрядно выпившие. Один из них, стеклодув, с уверенностью заявил, что Рудольфо стукач.
“Ну-у, — удивился Фабиан. — Как это так?”
“Его завербовали еще в пионерском возрасте”, — был убежден стеклодув.
“Он никогда не был пионером”, — с уверенностью произнес Фабиан.
“Нет, был. Втайне от всех, у меня есть данные. Он был таким пионером, что даже пионервожатый об этом не знал. И ты его не выгораживай!”
Фабиан молчал, потому что диалог казался безнадежным.
“Так что пусть на нас не рассчитывает”, — подвел черту собеседник.
“И что это значит?” — спросил Фабиан.
“Просто скажи ему, пусть на нас не рассчитывает. Потом увидит”.
Сидящий рядом с ним сонный мужичок, который то и дело клевал носом, кивнул и открыл глаза, сначала сказал: “Аллилуйя!” — а потом: “Выпьем!”
Третий хотел узнать, почем дворцовые шлюхи, а четвертый зло скрежетал зубами: “Свиньи!”
Фабиан думал, о чем будут писать историю? История — это правители, войны, революции, династии и империи. А если наступит спокойный тысячелетний мир, то история его пропустит? Пока не появятся императоры? Неужели история, какой ее принято изучать, уйдет в прошлое? Фабиану хотелось бы знать, как преподают историю в какой-нибудь процветающей стране, в которой десятилетиями не было ни одного потрясения? Неужели история этой страны для ее жителей все эти годы стояла на месте и не случалось ничего примечательного, о чем можно было бы говорить? Неужели история для них проходит где-то в другом месте — там, где ужасно?
Ладно, оставим в стороне мировую историю. А история Эстонии? Фабиану всегда казалось, что история — это нечто такое, что имело место где-то там, за пределами Эстонии. Не здесь и не сейчас. Фабиану трудно было представить, что это могло происходить на его глазах. Что то, что происходило с ним в последние девять месяцев, в течение которых он работал в канцелярии, это и было историей.
Ему с трудом верилось в то, что нынешние правительства и нынешние премьер-министры могут войти в историю, которую будут изучать школьники, как, например, историю династий французских королей или русских царей. Ему казалось, что история Эстонии так и закончится вместе с падением восточного соседа и последняя существенная запись в книге времени будет о том, что Эстония освободилась от пятидесятилетней оккупации. “Сначала в новом государстве было трудно жить, приходилось питаться пищевым мылом, но понемногу становилось все лучше, пока на столе не появились селедочное желе и моченые в молоке яблоки, которые не исчезли со стола по сей день” — так запишут в книгу времен.
Может, и Эстония выбывает теперь из истории? А в дальнейшем это может произойти с Сомали, Югославией, Ближним Востоком, Восточным Тимором и с другими подобными странами.
История учит. В каких случаях? Чему можно научиться на примере Эстонии? Тому, что малые народы могут стать свободными еще в наши дни — не только в сказках, — если они достаточно последовательны, если они живут на окраине империи, если им повезет и их руководители умеют танцевать. Но будет ли тут чему учиться в будущем — если в будущем, через несколько сотен лет, их все равно ожидало всеобщее пустое счастливое время?
Фабиан испытывал страх перед счастливым государством. Но в костях своего стареющего, ориентированного на рыночную экономику тела он ощущал сладкую боль свободного общества.
Перевод с эстонского Эльвиры Михайловой