И, чтобы не было сомнений по поводу этого человека, намекает далее: "Говорят, ходят толки о всеобщей войне? Я утверждаю, что ничего подобного не будет".
Где рукопись, сукин сын?
Уезжая из Москвы в середине мая 1831 года, Пушкин взял с собою и философические письма, пообещав пристроить их в Петербурге через товарища министра народного образования Д.Н.Блудова и издателя Ф.М.Белизара. Дело не выгорело, возможно, что имела место оплошность поэта по части этой комиссии, которую он взял на себя, рукописи хорошенько не читая, отчего и пришлось писать к Tschaad'у так: "Мне кажется, что начало слишком связано с предшествовавшими беседами и с мыслями, ранее развитыми, очень ясными и несомненными для Вас, но о которых читатель не осведомлен. Вследствие этого, мало понятны первые страницы, и я думаю, что бы Вы хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлечение". Любой человек, имеющий опыт редакторского общения, понимает, в каких случаях произносятся подобные фразы.
Далее в письме Пушкин отговaривается, что из-за холерных карантинов не видел ни Блудова, ни Белизара, впрочем: "Ваша рукопись все еще у меня, что Вы хотите, чтобы я Вам ее вернул? Но что будете Вы с ней делать в Некрополе?"
Однако, рукопись Чаадаеву в Некрополе нужна, - что же, он копию с нее снять не мог? Или же просто обиделся? Он настойчив, требователен и страстен.
"Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? От Вас нет вестей с самого дня Вашего отъезда. Сначала я колебался писать Вам по этому поводу, желая, по своему обыкновению, дать времени сделать свое дело; но, подумавши, я нашел, что на этот раз дело обстоит иначе. Я окончил, мой друг, все, что имел сделать, сказал все, что имел сказать: мне не терпится иметь все это под рукою. Постарайтесь поэтому, прошу Вас, чтобы мне не пришлось слишком долго дожидаться моей работы, и напишите мне поскорее, что Вы с ней сделали. Вы знаете, какое это имеет значение для меня? Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то, чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни - это довершить эту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие.
Это несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с Вами, я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас, и для других. Эти мысли пришли мне снова в голову с тех пор, как я бываю иногда, угадайте где? - в английском клубе. Вы мне говорили, что Вам пришлось бывать там; я бы Вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колоннад, в тени этих прекрасных деревьев; сила излияния наших умов не замедлила бы сама собой проявиться. Мне нередко приходилось испытывать нечто подобное.
17 июня, 1831 года".
Отметим сходство фразы "...я бы Вас встречал там..." со строкой из письма Норовой: "Я буду приходить к Вам с очками на носу, с моим любимым вязанием...". Далее:
"Дорогой друг, я писал Вам, прося вернуть мою рукопись; я жду ответа. Признаюсь Вам, мне не терпится получить ее обратно; пришлите мне ее, пожалуйста, без промедления. У меня есть основания думать, что я могу ее использовать немедленно и выпустить ее в свет вместе с остальными моими писаниями.
...Простите меня, друг мой, что я занимаю Вас собою в такую минуту, когда ангел смерти столь ужасно носится над местностию, где Вы живете...
7 июля, 1831 года".
И еще раз:
"Ну что же, мой друг, куда Вы девали мою рукопись? Холера ее забрала, что ли? Но слышно, что холера к вам не заходила. Но в последнем случае, сообщите мне, пожалуйста, хоть что-нибудь об этом. С большой радостью увидал я вновь Ваш почерк. Он напомнил мне время, по правде сказать, не много стоившее, но когда была еще надежда; великие разочарования еще не наступали тогда. Вы, конечно, понимаете, что я говорю не о себе; но и для Вас, думается мне, было некоторое преимущество в том, что еще не все реальности были исчерпаны Вами. Отрадными и блестящими были эти реальности, мой друг; но все же есть ли между нами такие, которые сравнялись бы с ложными ожиданиями, обманчивыми предчувствиями, лживыми грезами счастливого возраста неведения.
...Вам хочется потолковать, говорите Вы: потолкуем. Но берегитесь, я не в веселом настроении, а Вы, Вы нервны. Да притом, о чем мы с Вами будем толковать? У меня только одна мысль, Вам это известно. Если бы невзначай я и нашел в своем мозгу другие мысли, то они наверное будут стоять в связи со сказанной: смотрите, подойдет ли это Вам. Если бы Вы хоть подсказали мне какие-нибудь мысли из Вашего мира, если бы Вы вызвали меня? Но Вы хотите, чтобы я начал говорить первый, ну что ж; но еще раз, берегите свои нервы!
...Прощайте, дорогой и старый друг. А что ж моя рукопись? Я чуть было не забыл ее. Вы не забудьте о ней, прошу вас.
18 сентября, 1831 года".
Пушкин, вроде бы, несколько раз пытался вернуть бумаги, но бандерольку не принимали именно из-за эпидемии. Кажется, он отдал рукопись при встрече, в декабре 1831 года.
Светские успехи
В годы между написанием писем и публикацией Первого философического "постоянный посетитель французского театра, дававшего представления по средам и субботам, Чаадаев, безукоризненно одетый, никогда не отходил от своего кресла и всегда ожидал, чтобы к нему подходили" - А.И.Дельвиг.
Некая неизвестная дама, чье письмо есть в архиве Tschaad'a, признается ему, что слышала много хвалебного о нем и за границей, и в Москве, куда недавно вернулась. Имя Чаадаева уже давно стало ей привычным и желанным. Когда же она увидела его на одном из танцевальных вечеров, то необычное и до сих пор чуждое чувство наполнило все ее существо. Она стала ездить на балы, чтобы под защитой маски иметь счастье не только видеть его любезную улыбку, но и говорить с ним, слышать его важный и проникновенный голос. Благородство внешности и печать гения на лице Tschaad'a, стоящего перед почитателями, заставляют ее считать его "королем людей". Далее дама выражает беспокойство о том, не нарушает ли она своим вторжением умственных занятий Чаадаева, после чего, признаваясь в любви, умоляет его как "благодетельное божество" снизойти до свидания с ней на Тверском бульваре. Если же тот не придет, она будет вынуждена думать, что "несовершенство в доброте всегда примешивается даже к самым избранным, к самым высшим существам".
Федор Глинка:
"Одетый праздником, с осанкой важной, смелой,
Когда являлся он пред публикою белой
С умом блистательным своим,
Смирялось все невольно перед ним!.."
Другая дама, Мария Бравура: "Ваши глубокие размышления о религии были бы выше моего понимания, если бы я с детства не была напичкана всем тем, что имеет отношение к Католическому культу, который я исповедую, и всем, что ведет к Единству...". Не вдаваясь далее в философию, она называет Tschaad'a "благородным и совершенным другом", просит его не забывать к ней дорогу (не закрытую непреодолимыми препятствиями), говорит о неких новых правах на ее признательность, желает беседовать с ним наедине, цитирует любовные стихи на итальянском языке и надеется вылечить в общении с ним свою больную душу.
Но Tschaad интимностей сторонится, вызывая ее вопросы: "Не заткнули ли Вы уши с некоторого времени? Вас не видно более, что с Вами? Боитесь ли Вы встретить у меня гусеницу?". Тайна гусеницы - не раскрыта, но месть воспоследовала...
Летом 1832 года Бравура сообщает Вяземскому в Петербург: "Автор письма к даме постоянно пребывает в заоблачных сферах. Однако иногда ему приходит в голову фантазия очеловечиться, и тогда кого, по-Вашему, выбирает он в качестве цели, спускаясь к простым смертным? В нем есть вещи, не согласующиеся с его философией и более подходящие к Вашей, дорогой князь, но о них я не могу Вам поведать. Не подвергнется ли пытке Ваш ум, если я предложу Вам разгадать эту загадку?".
Вяземский напряг ум и отписал А.И.Тургеневу: "Не ходит ли он миссионерничать по блядям?" Тургенев, также неравнодушный к оной красавице, предложил Вяземскому вариант: "Она думала, что он ей куры строит, вот и все тут. Перечти ее письмо и увидишь, что я прав: не знаю, права ли она?"
Письма как таковые
Содержание писем соответствует разумной (для юных существ без особого предназначения и склонностей) программе политико-нравственного факультета Московского университета: г-н Чаадаев, в сущности, просто-напросто воспроизвел в своих сочинениях то, что слышал в молодости - с поправкой на устройство его, склонного к ипохондрии, организма. Нечто такое должно было стать написанным. Ипохондриков на свете много, и всем им нужна Своя Книга конечно же, о них самих.
"Дивная связь человеческих идей на протяжении веков, эта история человеческого духа, вознесшие его до той высоты, на которой он стоит теперь во всем остальном мире, - не оказали на нас никакого влияния. То, что в других странах уже давно составляет самую основу общежития, для нас - только теория и умозрение".
"Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих; ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от него, мы исказили".
"И, в общем, мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке".
В Клубе
"Когда его место было занято другими или когда в той комнате, где обыкновенно не играли в карты, ставили стол для карточной игры, Чаадаев выказывал явное неудовольствие... В Английский клуб Чаадаев приезжал всегда в определенные часы. К обеду по средам и субботам он приезжал, когда все уже сидели за столами. В другие дни он приезжал в клуб в полночь, и многие замечали, что он не входил в комнаты клуба прежде первого 12-часового удара" - А.И.Дельвиг.
Отметим также, что не сохранилось упоминаний о поездках Tschaad'а к цыганам.
Новая Басманная
"Семейство Левашевых жило в Новой Басманной, в приходе Петра и Павла в собственном пространном доме, со всех сторон окаймленном огромным вековым садом, в пяти или шести помещениях, окруженное полудюжиной по разным резонам при них проживающих различных лиц, поминутно посещаемое обширным кругом более или менее знатного, более или менее богатого родства и знакомства, содержа около полсотни человек прислуги, до двадцати лошадей, несколько дойных коров и издерживая от ста пятидесяти до двухсот тысяч рублей ассигнациями в год".
Tschaad укоренился в трех небольших комнатах в одном из флигелей. Левашева предложила ему обойтись без платы, на что Tschaad платонически не согласился. "Для поддержания своего состояния, - пишет ее зять, - он беспрерывно делал долги, возможность уплатить которые была весьма сомнительна. Имея уже весьма малые средства и живя во флигеле дома Левашевых, нанятом им за 600 рублей ассигнациями (171 рубль серебром) в год, которые Левашевы никогда не получали, он нанимал помесячно весьма элегантный экипаж, держал камердинера, которому дозволялось заниматься только чистою работою. Вся прочая работа по дому была поручена женщине и другому человеку, который не только чистил сапоги Чаадаева, но и его камердинера. Нечего и говорить, что Чаадаев был всегда безукоризненно одет.
Перчатки он покупал дюжинами..."
Левашевцы отнеслись к новому постояльцу настороженно: им, как ранее сотрудникам русских миссий, приходилось удивляться некоторым мелочам, когда, например, Ч., примерив первую пару перчаток и найдя их неэлегантными, выкидывал всю дюжину, поступавшую затем в распоряжение камердинера, торговавшего их хозяевам. Покупали ли? Но сама хозяйка по-родственному опекает его, чему бесконечно рада, поскольку у него "теплая душа и чувствительное сердце". В комнатах Ч. делается серьезный ремонт, быт его всячески украшается, Левашева почитает радостию доставлять Ч. книги, театральные билеты и другие совершенно необходимые вещи.
Пушкин пишет жене: "Чаадаев потолстел, похорошел и поздоровел".
Шпионские страсти
Потолстев, похорошев и поздоровев, в 1833 году Tschaad захотел поработать на благо государства, - к этому его толкали и печальные финансовые обстоятельства. Он пишет Государю и передает письмо через бывшего своего начальника Васильчикова (в то время - госминистра). Тот отвечает, что попытался было составить ему какую-то протекцию, но "...все начальники ведомств, к которым он обращался, вполне признавая достоинства Чаадаева, затрудняются, однако, предоставить ему подобающее место по причине его невысокого чина, но что Бенкендорф изъявил готовность всячески содействовать ему, лишь только Чаадаев сообщит, какой службы он желал бы". С Бенкендорфом Tschaad вместе служил, даже встречался по возвращении из-за границы, мало того - был с ним братом по "Соединенным друзьям". И вот тут сочиняется небольшая пьеска.
Собственно, к оной Бенкендорфа и Николая подтолкнул сам соискатель, попросившийся на дипломатическую службу, а точнее - в шпионы. "Я полагал сначала, что, за отсутствием навыка в гражданских делах, я могу ходатайствовать лишь о предоставлении мне дипломатической должности; и ввиду этого я просил генерала Васильчикова сообщить стоящему во главе ведомства иностранных дел некоторые соображения, которые, как мне казалось, могли бы найти применение при настоящем положении Европы, а именно о необходимости пристально следить за движением умов в Германии. Да и в настоящую минуту я вижу, что это было бы той службой, на которой я мог бы лучше всего использовать плоды моих научных занятий и труда всей моей жизни" (1-го июня 1833 года).
Бенкендорф был в курсе жизни Tschaad'a, его сотрудник в начале 1833 года сообщил, что "отставной ротмистр Чеодаев жизнь ведет загадочную и все пишет какие-то сочинения, которые все читают, а достать невозможно". Предполагалось, что оные сочинения основаны на преобразовании России в том смысле, что религия Католическая есть единственно верная. Резюмировал оперативное изыскание генерал от жандармерии Лесиовский, в феврале 1833 года сообщивший Бенкендорфу, что Чаадаев "...первую половину дня проводит на квартире, всякий раз выезжает и возвращается очень поздно, а то и вовсе дома не ночует. Своих лошадей не имеет, ездит с наемным кучером, а тот кучер у него уже два года, а характера рассудительного и трезвого, и не отвечает на вопрос, куда хозяин ездит".
Надо полагать, выяснено и имущественное состояние Tschaad'a. Отчего и следует распоряжение Николая Павловича - направить Чаадаева в министерство финансов. Tschaad в шоке и отписывает государю, что решительно некомпетентен в данном вопросе и просит передумать в пользу помещения его в ведомство просвещения. Сообщая при этом, что Россия должна смотреть на учебное дело совершенно иначе, что должно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с европейской, ибо "Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире". Те же философические письма, только вывернутые наизнанку.