Так как возражать я не собирался и вообще оставался довольно спокойным, то и реб Бер скоро успокоился. Пожевав старчески губы, он глубоко вздохнул и принялся за третий стакан чаю. Кончив его, он поднялся.
— Ну, большое вам спасибо за чай!..
Вдруг по лицу его разлилась широкая улыбка, и он заговорил с чисто детской наивностью, мигая беспомощно глазами:
— Хе-хе-хе, скажу вам истинную правду. Я таки очень хотел чаю. Хася ушла и забыла оставить мне сахару…
Я решил пойти в ближайшую субботу в синагогу, послушать дебаты «руссов» и «турок», посмотреть «войну Гога и Магога» в стенах молитвенного дома. Но идти в синагогу к утренней молитве я, признаюсь, не решался: я знал, что сделаюсь объектом самого назойливого наблюдения. Шутка ли: учитель, да еще бритый и никогда не посещавший синагоги, и вдруг явился. Конечно, это неспроста! Может быть — «баал-тшува»[6]. Такие случаи, слава Б-гу, бывали!.. Но если я «баал-тшува», тогда я получаю уже особенный интерес, тогда уже недостаточно смотреть на меня прямо — тогда любопытно посмотреть на меня сбоку, заглянуть мне в лицо снизу вверх, мимоходом посмотреть, нет ли при мне часов, а кстати, и какая у меня цепочка, — и, наконец, тотчас, тут же громким шепотом поделиться своими наблюдениями с соседом, указывая на меня пальцем. Все это делается очень наивно и незлобиво, но быть в течение нескольких часов объектом подобного любопытства не особенно приятно. Пошел я поэтому в синагогу не к утренней, а к вечерней молитве, надеясь в сумерках остаться незамеченным. К тому же, вечернее время между молитвами «Минха» и «Маарив», обещало и больше дебатов.
Синагога помещалась в большом, довольно высоком доме в одну комнату. Посредине, под медной люстрой в несколько десятков свечей, стоял большой, несколько покатый стол, покрытый синей скатертью. У восточной стены стоял завешанный кивот со Свитками Завета, возле него — амвон. У противоположной стены — шкаф с книгами. Вдоль стен тянулись лакированные скамьи со спинками. У дверей стояли ведро воды, таз, кружки и висело мокрое грязное полотенце. Приходящие торопливо обливали водой концы пальцев, нисколько не заботясь о том, стечет ли вода в таз или на пол. Благодаря этому вокруг таза на полу стояла большая, очевидно никогда не просыхающая, лужа.
Когда я пришел, шла молитва «Минха» и читалось «Шмонэ-эсрэ». Незамеченный никем, уселся я за шкафом с книгами.
Спускались сумерки. В синагоге стоял туманный полумрак, скрадывавший очертания предметов, придавая им некоторую фантастичность. Общий шепот молитвы походил на таинственное журчанье ручья… И вот под эти-то неясные, неуловимые звуки, в моей памяти сразу воскресли старые, давно забытые картины далекого детства.
Вспомнилась мне маленькая синагога, которую я посещал в детстве, вспомнилось и «бейн Минха л’Маарив».
…Минха окончена. Часть прихожан торопливо уходит домой покончить с обязательной третьей трапезой и поскорей вернутся в синагогу. Другие остаются. В мечтательной задумчивости, спокойные и довольные, расхаживают они медленно взад и вперед по синагоге, заложив назад руки и мурлыча про себя какой-нибудь напев. Не выходя из задумчивости, усаживаются они поодиночке на скамьях где попало. Понемногу завязывается разговор, разговор мечтательный и спокойный, как и эти сумерки: кто-либо рассказывает полубыль, полусказку, похождения какого-нибудь цадика, чудеса известного Баал-Шем-Това, другой повествует о реальном событии, которому пылкое воображение, однако, придает фантастическую окраску. И все слушают с напряженным вниманием. Но вот рассказчик кончил, в синагоге воцаряется глубокое молчание, которого никому не хочется прервать…
Мечтает народ. Все настроены как-то мягко, возвышенно. Кабак, лавка, дела и делишки — все это ушло теперь куда-то далеко-далеко. В разных углах негромко и отрывочно раздается национальный мотив: «Бим-бам-бам», в котором каждый по-своему облекает свою мечту… Но вот кто-то догадывается обратиться к Бореху или Зореху, известному в синагоге певцу, с просьбой, почти с нежной мольбой:
— Зорех! «Скажи» что-нибудь!
Зорех не заставляет себя упрашивать. Оставаясь на своем месте, он начинает петь, сперва тихо, затем все громче и громче какой-нибудь «кусок» из молитвы Нового года или Судного Дня. Один за другим начинают подтягивать и другие, пение становится общим. И долго, долго под высокими, потонувшими во мраке сводами синагоги раздаются то неясные, то торжественные, то бесконечно заунывные звуки «Мелех Эльойн», «Ато ниглейсо», «Унсано-тойкеф» и т. д.
Сумерки уже совершенно сгустились, в синагоге темно. На небе уже появились «три звезды», можно молиться «Маарив». A пение продолжается. Зачем торопиться? Почему не украсть у прозаических буден еще часика? Почему не пожалеть и бедных грешников, которым после «Маарива» предстоит вернуться в ад?..
Приволье в эти часы и детям, измученным за неделю каторжным хедером. Сумерки и обстановка настраивают и их как-то особенно. Одни, присмиревшие, ютятся возле взрослых. Другие составляют свои кружки, ведут шепотом оживленную беседу, рассуждают по-своему обо всем, что слышали от взрослых. Третьи, пользуясь сумерками и общим настроением, играют в прятки, шалят, пускают «бомбой» (скрученным полотенцем) в служку синагоги или в кого попало. Теперь эта шалость сходит безнаказанной. «Дети… пусть ceбе пошалят»… думает про себя разнежившийся прихожанин, чувствуя потребность излить на кого-нибудь свое благодушие. Изловит он вдруг какого-нибудь особенно расшалившегося мальчика, привлечет его к себе, поставит между колен и, не посмотрев даже, кто его пленник, не переставая подтягивать певцу, начнет гладить ребенка по головке. Притихнет, замрет вдруг ребенок под неожиданную ласку чужого человека с радостно бьющимся сердцем, с улыбкой неги и счастья на лице. Притихнет детская душа в какой-то истоме, как бы к чему-то прислушиваясь, что-то ловя. А чужая рука все медленнее, все нежнее гладит по головке ребенка…
Незабвенные часы, незабвенные ласки!.. Теперь, увы! — все это изменилось. Бурный шквал военного времени долетел и до этой далекой гавани и нарушил ее покой.
Минха окончена. Едва был произнесен последний «аминь», как поднялся общий оживленный говор и образовалось несколько кружков. Молитвенное настроение сразу исчезло. Со всех сторон ракетами посыпались военные термины, названия крепостей, имена русских и турецких полководцев и т. п. Говорили все сразу. Но вот раздались восклицания: «Ша! Тише!» — и шум стал понемногу затихать. В центре синагоги образовался один большой кружок. Говорили только 2–3 человека. Остальные жадно слушали.
Невысокий, коренастый еврей с толстым мясистым носом, подстриженными усами, испачканными нюхательным табаком, и маленькими глазками говорил не громко, но очень спокойно и самоуверенно, размахивая рукой, в которой держал понюшку.
— Ну-у! Ну! Ну чего вы разошлись? Ну, не взяли Плевны! Ну, и что же? Как вообще война? Разве всегда идет удача за удачей, победа за победой? Рассуждают, как дети! Если не взяли сразу Плевны, так уж все пропало. Да ведь, в конце концов, возьмут ее. Что вы тогда скажете?..
— Ты, Михоэл, говоришь, что «Русс» в конце концов возьмет Плевну? — заговорил с раздражением высокий еврей с толстой красной шеей и рыжей бородой. — Что же, ты ручательство даешь, что возьмут?.. Дурак! А чем возьмут? Ты забыл, что «Русс» уже положил под Плевной половину своей армии?
— Постойте, — вмешался в разговор маленький тщедушный еврейчик. — А почему бы не поставить этот же вопрос, да наоборот? Вы спрашиваете: чем «Русс» возьмет Плевну, а я спросил бы вас: чем «Турок» ее будет держать? А? Дешево ему стоит всякое нападение «Русса»?
— Но в том-то и де-е-ло, что де-ешево! — воскликнул нараспев молодой еврейчик с козлиной бородкой. — В Плевну-у ни одна пуля не попадает: стреляй туда, стреляй в небо! А из Плевны…
— Берчик! Молчать! Чтоб ты мне онемел сейчас! Он тоже рассуждает! Схватишь у меня такую пару пощечин, каких ты еще не видал! — раздался вдруг сердитый окрик пожилого еврея, отца певуна.
Последний поспешно стушевался.
— Ишь, мальчишка! Он тоже суется рассуждать, он тоже знает: Плевна… — не унимался строгий отец.
— Ну, а ты, мудрец, ты знаешь, что такое Плевна? — накинулся на него сердито рыжебородый. — Ничего ты не знаешь! Плевна — это один «природный» камень в три версты вышины, с отвесными стенами и глубоким дуплом в середине. В этом дупле и находится город. Ну, как ты думаешь, возьмут такую крепость?..
— Возьмут!! — выпалил вдруг, властно проталкиваясь в середину кружка, пузатый еврей с одутловатым лицом. — Что ты, животное, мне там толкуешь: трехверстный камень, дупло!.. Город! Трех грошей не стоит она — твоя Плевна! Тоже люди! Тоже разговаривают!.. Плевна — важность!..
— У реб Хаим-Исера сегодня был по-видимому жи-ирный «кугл»! Поэтому он такой храбрый, — отозвался, улыбаясь, старичок с умным благообразным лицом и белой окладистой бородой. — Зачем ему вся политика? Крикнул, топнул — и победил!..
— Ну? А вы как думаете? — отозвался с задором, но однако порядком опешив, Хаим-Исер.
— Я как думаю? Я думаю, что для того, чтобы рассуждать, надо что-нибудь знать, надо читать «лист»… Посмотри, бери вот пример: даже такой человек, как Мендл, — уж кажется, кто лучше его знает политику, — и он сидит в стороне, и Псалтырь читает, — прибавил он с легкой иронией и отошел в сторону.
Мендл!.. Я теперь только вспомнил о нем и стал искать его глазами. Он сидел в стороне, нагнувшись над Псалтырем, и вполголоса, но с поразительной быстротой читал давно знакомую ему наизусть субботнюю «порцию». С первого взгляда можно было подумать, что он совершенно не слышит разговора и не интересуется им. Но при более внимательном наблюдении нетрудно было заметить, что он из-за своего прикрытия, как насторожившийся охотник, следит за разговором. Он то и дело подымал голову, бросал внимательный нервный взгляд в сторону кружка и, углубившись опять в книгу, принимался читать более быстро и нервно.
В середине кружка в это время уже стоял ораторствовавший вначале реб Михоэл. Он говорил громко, отчетливо, и в тоне его слышался горький упрек.
— Именно, как сказано: «Есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат!»… Ну как вы не видите, как вы не понимаете, что «Турок» окончательно побит!.. Вы говорите «Плевна»!.. Но должны же вы понимать, что Плевну в конце концов возьмут, возьмут если не огнем, то голодом. Оглянитесь только кругом. За 4–5 месяцев, с тех пор как русское войско перешло Дунай, «Русс» забрал десятки крепостей, прошел половину Турции, забрал в плен десятки тысяч солдат. Неужели вам еще этого мало? Каких еще «чудес и знамений» вам нужно?.. Месяц тому назад вы кричали: «Шипка!», «Сулейман-паша!» Теперь, слава Б-гу, этот праздник кончился. Умным оказался не Сулейман, а Гурко. Теперь вы кричите «Плевна!», «Осман-паша!», «Непобедимый Осман-паша!» Ну а когда заберут Плевну, что вы будете кричать?..
— Мне не надо будет тогда кричать, теперь кричу — «вре-ешь!!!» — кричу: «как собака брешешь!!!» — выпалил вдруг с яростью рыжебородый и, быстро повернувшись в сторону Мендла, заговорил с упреком и вниманием:
— Мендл! Ну что ты, в самом деле, дурачишься! Уселся там себе в углу над Псалтырем — и сидит, как старая баба! Иди уж сюда, иди! Послушай хоть, как человек позволяет себе лгать в святом месте!..
— Мендл! Мендл! В самом деле, довольно тебе читать Псалтырь! Завтра дочитаешь, — посоветовал убедительно и старик.
Мендл с минуту колебался. Ему, очевидно, не хотелось теперь вступать в спор с противником. Однако он поднялся, закрыл книгу, положил ее на амвон и обратился к стоявшему тут же мальчику.
— Велвл, сбегай на базар, посмотри, нет ли телеграммы…
Затем он подошел к кружку.
— Издали слышу, какие подвиги храбрости ты совершаешь, — обратился он спокойно и насмешливо к Михоэлу. — Горы с корнем выворачиваешь, миры разрушаешь!.. В одну минуту ты бедного «Турка» превратил в прах и рассеял по всем семи морям…
— А ты, чудотворец, сейчас вот соберешь этот прах, и вылепишь из него грозное чучело, — отпарировал Михоэл тоже насмешливо, но вдруг он принял серьезный тон:
— Ну скажи мне: неужели ты серьезно считаешь положение «Турка» не безнадежным? Неужели ты не видишь…
— Гвалд! Откуда ты это берешь! — перебил его со страстным негодованием Мендл. — Почему ты считаешь положение «Турка» безнадежным? Ты говоришь, что Плевна атакована. Слепой! Ведь надо быть слепым, чтобы не видеть, не понимать, что атакована не Плевна, а русская армия!.. Слушайте, евреи! — воскликнул он вдруг горячо и убедительно, обернувшись к окружающим. — Хотите вы знать истинное положение дела? Вот оно: вся русская армия с ее полководцами находится в Турции, между Дунаем и Плевной. В Плевне Осман-паша с армией в сто тысяч человек. Этого достаточно, чтобы «Русс» не двигался дальше. Затем! слева — армия Сулеймана-паши…
— Которого Гурко разбил… — вставил кто-то.
— Тш-ш-ш! — остановил его грозно Михоэл.
— …Сулеймана-паши; справа — Махмет Али с еще большей армией. Значит — слушайте с головой! — русское войско обложено с трех сторон. Это одно. Теперь дальше: лето прошло, начинаются дожди, наступают холода. Русское войско измучено, находится в чужой стране. Идти дальше — оно не может, вернуться назад — не хочет… Чем же это кончится? — спросил он громко, обводя всех вызывающим взглядом. — А вот чем! Одно из двух: или свежая турецкая армия из Константинополя обойдет кругом, захватит Дунай, замкнет русскую армию и возьмет ее в плен. Или же Осман соединится с Сулейманом и Махметом и сразу с трех сторон ударят на «Русса» — и в два дня прогонят его из Турции!..
Речь Мендла, горячая, убежденная, произвела сильное впечатление на слушателей. Раздались неодобрительные восклицания и насмешки по адресу Михоэла.
Последний стоял серьезный и спокойный, не спуская пытливого взгляда с Мендла.
— Ты кончил? — спросил он спокойно.