По возвращении Джованни в Силфор оказалось, что его дожидаются два посланца. Первый — еще со дня святого Иллариона. Он привез толстый рулон из Лондона от Джованны. Второй прибыл недавно из Рима с ответом Папы на прошение Джованни об аннулировании брака и письмом от дяди-архидьякона.
Сначала Джованни решил вскрыть официальное послание. Ломая папские печати, он порвал пергамент дрожащими руками, поднес письмо к глазам, собираясь читать, отвел прочь, не в силах побороть волнение. А если ответ отрицательный? Что он станет делать, как сможет помочь несчастной Беатрисе? Посланник, троюродный племянник Беатрисы, молча ждал. Он лишь выполнил то, что велел ему Джованни — передал прошение архидьякону Роландо Буонтавиани; потом все решалось без его участия, при закрытых дверях, ответ ему передали уже запечатанным, и он не знал, что в письме. Джованни пересилил себя, пробежал глазами по стройным рядам тщательно выписанных латинских строк.
— Да! — воскликнул он.
— Вот, — Джованни зачитал формулу, по которой брак между Гильбертом и Беатрисой признавался несуществующим. — Поезжайте скорее, обрадуйте ее, — Джованни светился от счастья. — Мне нечем вознаградить вас за труды, но она отблагодарит вас.
Во вторую очередь Джованни распечатал письмо дяди, оно было кратким и содержало лишь ультиматум: впредь не затевать подобных интриг. Дядя заявлял, что помог в первый и в последний раз.
Послание из Лондона, оставленное Джованни напоследок, содержало сюрприз — в длинный свиток письма было завернуто несколько локтей белоснежного полотна. Джованни поцеловал печать сестры: милая, добрая, заботливая Джованна! Она укоряла брата за то, что он так и не написал ей. Конечно, он не забыл, и речи об этом не шло, но кого же ему было послать в Лондон? Только теперь он мог наконец отправить письмо с ее человеком.
Джованни сразу сел писать ответ. Слова ложились на бумагу с трудом, перо царапало. Стояли холода, Джованни писал пару слов и дышал на пальцы, приходилось торопиться, чернила замерзали: «Вы не представляете, дорогая сестра, как здесь все бедствуют, люди едва сводят концы с концами»; «похоже, у моей церкви совсем нет средств, возможно, даже долги, каноники от меня скрывают истинное положение дел»; «недавно я поссорился с местным аббатом, произошла ужасная сцена»; «Зимы в Англии всегда такие? А то мне с непривычки кажется, что наступает конец времен»; «у меня все хорошо».
В ближайшее воскресенье после мессы в своей церкви Джованни самолично объявил об аннулировании брака между Гильбертом и Беатрисой. Силфорцы притихли раскрывши рты. Недовольство родилось моментально и естественно, проросло из обычной нелюбви необразованного люда к «грамотеям». Но это первое недовольство не смогло еще преобразиться в ненависть, помешало удивление. На самом деле никто не ожидал, что Джованни удастся провернуть такое дело. Ни один человек не посмел возражать открыто, даже мыловар и его родня. Силфорцы решили, с их новым епископом шутки плохи. «У него длинные руки, до самого Рима», — начали говорить в городе.
В середине Адвента к Джованни приехал господин Аштона Орм Фиц-Роджер. Он сказал, что явился просто так, познакомиться с соседом, но разговоры о хозяйственных нуждах были Джованни совсем не интересны. Посетитель это быстро заметил, и перешел к делу:
— Маркграф Честерский прибудет в свой замок Стокепорт накануне Рождества. Это меньше чем в десятке миль отсюда. Я своими ушами слышал: граф сказал, что приедет к вам в праздники.
Джованни почувствовал, как его лоб покрывается испариной.
— Это точно? — спросил он. — То есть, граф не может передумать?
— Раз уж граф что сказал, так тому и быть, — не без пафоса заявил Орм де Аштон.
«Я не боюсь, — попытался убедить себя Джованни, — чего мне бояться?» Но он боялся. Он помнил слова Генриха II. А вдруг столкновение с графом неизбежно? Маркграф Честерский обладал в своем палатинате властью, сравнимой разве что с королевской, и благополучие Джованни, судя но всему, всецело зависело от расположения всесильного Гийома де Бельвара.
Когда Джованни сообщил о приезде графа каноникам, те перепугались и схватились за подготовку к празднику на удивление усердно, словно сами их жизни оказались бы под угрозой, посмей они не угодить графу. С того времени они проявляли просто чудеса сговорчивости. Джованни распорядился украсить церковь и отрепетировать все службы до мельчайших подробностей. В соборе было слишком холодно, и каноники дневали и ночевали у Джованни в епископском доме: катали свечки из огарков, чинили одежду, чистили утварь. Праздник обещал быть на славу, но Джованни все равно продолжал волноваться.
Двадцать четвертое декабря — пасмурный, короткий день — тянулся для него невыносимо долго. Он не мог усидеть на месте. Джованни, пожалуй, переживал так в последний раз только накануне своего рукоположения. Застелили скамьи на хорах, положили уголь в шары для обогрева рук во время мессы, даже зажгли драгоценные свечи, когда наконец прибежал старший сын декана Брендана и закричал с порога, что граф въезжает в город. Архидьякон Фольмар вручил Джованни епископский посох, каноники выстроились для выхода. Джованни замер и весь обратился в слух: скоро на площади загрохотали подковами по мерзлой земле тяжелые боевые кони, послышались голоса, кричавшие что-то по-французски. Джованни прильнул к проему в складках занавеса, отделявшего сакристию от церкви. Когда вдруг широко распахнулись створки соборных дверей, Джованни вздрогнул. Два пажа встали по обеим сторонам от входа и склонились в поклоне перед высоким человеком в роскошном воинском кафтане поверх кольчуги и широкой горностаевой мантии на плечах. Граф преклонил колено на пороге, перекрестился. Вслед за ним, бряцая оружием и звеня подковами, вошло около дюжины рыцарей. Скамью в первом ряду перед алтарем слуги забросали мехами. Джованни судорожно сглотнул и дал знак начинать.
Потом, занятый служением мессы, он не мог разглядеть никого и ничего во тьме церкви. Запах ладана и воска смешивался с паром от дыхания множества людей, собравшихся в морозном соборе ради праздника, и оттого все вокруг представлялось окутанным мистической дымкой. Пение каноников возносилось под гулкие своды, Джованни весь трепетал от восторга, он и думать забыл о своем страхе.
Только после мессы, благословив паству и удалившись в сакристию, Джованни словно очнулся. Ему не за что было укорять себя, все прошло благополучно, каноники заслуживали благодарности, и Джованни от всего сердца поблагодарил их, как только они пришли, завершив пение последнего гимна. С Джованни сняли тиару, тяжелую фелонь. «Но что теперь?» — спросил он себя. Словно в ответ на его безмолвный вопрос в сакристию явился декан Брендан с известием, что граф желает говорить с сеньором епископом.
— Просите, — вздохнул Джованни.
Тут же всех до одного каноников из сакристии словно метлой вымели.
С графом явилось человек пять, остальные просто не смогли поместиться в тесной коморке. Рыцари посторонились, давая своему сеньору дорогу. Первое мгновение оба, и граф, и Джованни, стояли друг перед другом, словно заколдованные. Джованни не то чтобы избавился от страха, даже, пожалуй, напротив, только его страх странным образом изменился, преобразился в какую-то необычную радость. Гийом де Бельвар олицетворял для него до сих пор лишь титул графа Честерского, символ могущества и власти. Теперь Джованни видел перед собою человека, и этот человек показался ему достойным своего высокого положения. У графа было красивое «нормандское» лицо с правильными чертами, словно вырезанными умелым резчиком, суровое и доброе одновременно, и мудрые глаза, совсем не по возрасту, ибо де Бельвар оказался моложе, чем Джованни мог себе представить.
— Христос рождается, — сказал граф на латыни.
— Славьте Его, — ответил Джованни. Они представились друг другу.
— С праздником, сир епископ, — поздравил граф уже по-французски, взял руку Джованни и коснулся ее губами.
— Благодарю вас, сир граф, — растроганно ответил Джованни. В комнатке царил полумрак, от тесноты казалось теплее, чем было, тени причудливо изгибались в неровном свете единственного зажженного подсвечника, сквозь высокое окно заглядывала луна, выяснивало к морозу, от наметенного за день снега казалось, что за стенами собора много светлее, чем внутри.
Джованни сморгнул застлавшую глаза пелену.
— Как вы здесь устроилось? — спросил граф.
— Спасибо, хорошо, — поспешно ответил Джованни.
Граф не то чтобы улыбнулся, но его лицо сделалось еще приветливее:
— Если у вас будут какие-нибудь сложности, прошу, обращайтесь ко мне.
— Вы очень добры.
— Нет, я для вас ничего еще не сделал, дайте мне возможность действительно заслужить вашу признательность.
— Сир, вы уже заслужили ее своей любезностью, — Джованни робко улыбнулся графу, — но если вы желаете помочь, я, пожалуй, воспользуюсь вашим великодушием. Простите мне мою прямоту, но не могли бы вы объяснить мне статус земель моей церкви.
— С удовольствием. Я именно этого вопроса и ожидал, — граф, вопреки опасениям Джованни, остался спокойным и доброжелательным.
— Каноники Святой Марии Силфорской — неумелые управители. Распоряжаясь церковными землями, они залезли в долги и дошли бы до полного разорения, если бы не мое вмешательство. Мне пришлось взять их на поруки. Я расплатился по всем их обязательствам и забрал земли под свое управление на пять лет. За это время я надеюсь достаточно поправить церковное хозяйство, чтобы впредь не оказалось столь легким делом разорить его. Определенную сумму в вознаграждение каноникам я выплатил. Вы можете ознакомиться с бумагами, когда приедете ко мне в Стокепорт. Я приглашаю вас не из простой любезности, — добавил граф.
— Вы мой вассал, сир епископ, так как Силфор и вся территория вашей епархии принадлежат мне по праву собственности, ибо они никогда не были пожертвованы в дар Церкви ни одним из моих предшественников.
— Если я обязан вам вассальной присягой, сир граф, я с готовностью ее принесу когда и где вам будет угодно, — ответил Джованни.
— Мой капеллан Арнуль известит вас, — граф пригласил вперед шустрого коренастого мужчину с любознательным лицом.
Капеллан низко поклонился Джованни:
— К Вашим услугам, мессир епископ.
— Рад приветствовать вас, любезный Арнуль, — Джованни ответил кивком на поклон.
— Не откажите ему в своей милости, сир епископ, — сказал граф. — Желаю здравствовать.
— Постойте, — остановил его Джованни. — Я хотел сказать… спросить… пригласить… Приезжайте, пожалуйста, завтра на мессу в честь праздника.
— Приеду, — граф слегка поклонился.
— Благослови вас Господь. Добрый путь, — сказал на прощание Джованни.