После этого разговора де Бельвар некоторое время боялся. Это был, как говорят, страх задним числом, граф рассказал свою жизнь, не готовясь заранее, повинуясь благоприятному моменту, и только потом понял, что его откровенность могла стоить ему дружбы Джованни.
Слова утешения, произнесенные Джованни, после того как он с сочувственным интересом выслушал до конца исповедь де Бельвара, немало удивили графа: Джованни сказал именно то, что графу требовалось услышать, что ему помогло. Проявленную Джованни мудрость де Бельвар считал достойной восхищения, ибо, как он справедливо полагал, сколь бы ни был его довольно-таки юный друг образован, он не обладал богатым жизненным опытом, а много повидавшие на своем веку лишены способности человечно и просто понимать, утешать, наставляя на путь истинный, без того, чтобы впасть в гнев, ложно именуемый праведным. Однако, рассудил сам с собою граф, первый милосердный отклик на его исповедь мог быть проявлением долга духовного лица по отношению к кающемуся, не более того. Граф, правду сказать, ожидал от Джованни как человека, не священника, скорее отторжения, — возможно, благодаря великодушию Джованни, — и временного, но все же охлаждения, а то и вовсе непоправимого изменения отношения к себе. Де Бельвар успокаивал себя при помощи доводов долга и совести. Как бы Джованни ни отнесся к его прошлому, бесчестно было бы скрывать от друга обстоятельства своей жизни. Граф не желал, чтобы у Джованни сложилось неверное представление о нем, словно бы он всю жизнь был таким как сейчас и жил всегда в Честере как добрый сеньор своих подданных. Нет, де Бельвар считал, что поступил правильно, рассказав все начистоту. Он показал себя в истинном свете: как обычного рыцаря, ничем не отличающегося от собратьев по военному сословию, напротив, наделенному всеми присущими этому сословию недостатками. Джованни же был, по мнению де Бельвара, существом необыкновенным, живущим в мире возвышенных идей, не подчиняющихся изменчивым обстоятельствам, чуждых суетности света. И отвернись от него Джованни, его нельзя было бы в том винить, решил де Бельвар, ибо таково обычное отношение чистоты к грязи. Де Бельвар боялся осуждения, презрения. Однако ничего подобного не произошло.
Граф не мог сразу поверить в безусловное великодушие Джованни и еще несколько дней внимательно наблюдал за другом, стараясь уловить хоть одно движение или ненароком произнесенное слово, в котором сквозила бы неприязнь. Тщетно. Джованни стал относиться к де Бельвару, пожалуй, лучше, чем прежде. Мало того, он вовсе не находил нужным делать вид, будто не слышал и не знает о том, что ему было прекрасно известно. Ни разу Джованни не повел себя фальшиво, не избегал нарочито упоминаний чего-либо, прямо или косвенно касающегося жизненных обстоятельств де Бельвара. Он сказал как-то, к слову: «Вы же остепенились, Гийом». Смутись он после этого, извинись лицемерно, и такое поведение изобличило бы его неискренность, стремление похоронить прошлое де Бельвара как досадное препятствие для их взаимного расположения, но он как ни в чем не бывало продолжал разговор. В другой раз Джованни в присутствии друга посоветовал одному селянину, приехавшему из Варингтона окрестить свою пятилетнюю дочь, не называть девочку Беатрис, сказав: «Право слово, я не знаю ни одну счастливую женщину, что носила бы это имя». Он просил де Бельвара рассказывать ему о Франции. «Вы же были в Париже, Гийом?» — спросил он, и его непосредственность привела к тому, что де Бельвар в конце концов смог свободнее говорить с ним о себе, о своей прошлой жизни. Джованни ценил откровенность друга, и сделался более откровенным в ответ. Отныне не существовало ни одной темы, на которую он отказался бы высказаться. Однажды он как-то оговорился, что дожил до сего дня, оставаясь девственником, причем сказал это, нисколько не кичась своей чистотой, без гордого превосходства, присущего иным святошам, почитающим девственность наисовершеннейшим состоянием человека. Он рассказывал о себе, проявляя все ту же мудрость и глубокое знание людей, так изумлявшие де Бельвара, при этом словно нарочно подчеркивая, насколько скучна и бедна событиями была его жизнь.
Как-то Джованни решил убедить де Бельвара в наличии у себя грехов, в каковое обстоятельство граф верить отказывался.
— Когда я учился в монастырской школе, наставники постоянно предостерегали меня от греха гордыни, ибо я, по их мнению, слишком быстро понимал урок и мог слишком быстро пересказать выученное задание так хорошо, словно потратил на заучивание огромные усилия.
Из-за этого у меня оставалось много времени для праздности, что также отнюдь не было полезно моей душе, слишком неокрепшей, чтобы уметь постоянно занять себя чем-либо полезным. Мне запрещали отвечать в классе, если только не найдется больше никого из учеников, кто мог бы верно сказать урок. Мои наставники старались как могли заставить меня скрывать быстроту своего ума, стоило кому-нибудь из братии приметить, будто я проявляю высокомерие, то есть забываюсь и начинаю воображать себя умнее прочих, как меня тут же наказывали. Или же я попадался на том, что пишу задания за своих товарищей, или, того чаще, подсказываю на уроке. Благодаря таким дружеским услугам — в моих глазах, и возмутительному поведению, свидетельствующему о моей нераскаянности — в глазах монахов, я, по крайней мере, смог избежать ненависти других детей. Иначе, пожалуй, братия так усердно настраивала их всех против меня, что мне бы пришлось пережить куда больше худого, нежели неприятности ординарных наказаний. Со мною пару раз говорил сам настоятель, дом Николаус, стращая меня гордыней как матерью всех пороков, и поскольку, по его мнению, я не спешил исправляться, то есть не делался глупее, меня, без сомнения, ожидали адские мучения.
— Вот ведь какие мерзкие людишки эти монахи! — воскликнул де Бельвар, — порадуешься тут, что мне не доводилось попадаться им в лапы.
— Это еще не все мои прегрешения, — продолжал Джованни, словно он не заметил возмущения друга. — Меньшим недостатком, чем предыдущий, но все же весьма порицаемым свойством моего характера считалась моя брезгливость. Я всячески избегал любого общения и контакта с нищими и заразными больными. Сильный запах и вид открытых язв вызывали во мне столько же отвращения, сколько и жалости, и ежели мне приходилось помогать елемозинарию в раздаче подаяний, я не мог пересилить себя и не то что дотронуться до какого-нибудь грязного человека, но даже просто подать ему милостыню из рук в руки. Приметив этот мой порок, монахи постарались исправить его, как обычно, по принципу contraria contrariis, то есть столкновения противоположностей, и часто стали давать мне поручения, касающиеся заботы о нуждающихся. Следует признаться, они и тут потерпели поражение, — я проявил поистине удивительное упрямство, я даже заболел, лишь бы меня избавили от необходимости близко подходить к нищим. Таким образом, при выпуске из монастырской школы меня характеризовали родным как гордеца, мнящего о себе невесть что, и по причине все той же непомерной гордыни напрочь лишенного милосердия.
Бедный Жан, — произнес де Бельвар, — издевались над вами не как над ребенком, а хуже чем над взрослым. Я тоже, между прочим, терпеть не могу дотрагиваться до грязи, мне противно даже тогда, когда лишь упоминают в моем присутствии о каких-нибудь подвигах святых, вроде того, что кто-то вымыл прокаженных и потом из великого смирения выпил эту воду. Ей Богу, кого угодно стошнит.
— Оставим подобные подвиги тем, кому они по нраву, — заключил Джованни.
Итак, отношения де Бельвара и Джованни изменились после исповеди графа — они стали еще более тесными. Оба друга поверяли один другому все, что могли бы сказать, пожалуй, только сами себе. Оттого они сделались неразлучны, ибо им обоим равно не приносило радости ни одно начинание, ежели оно не было совместным.
Из-за вышеизложенного положения вещей каноники Святой Марии Силфорской решили, что долго ли, коротко, но они сойдут с ума от жестоких испытаний, выпавших на их долю. Покуда граф жил в Силфоре, они слово боялись сказать, даже ходили крадучись, склонив головы. Не в силах терпеть такое унижение, они всем капитулом решили изловить Джованни при совершении им предосудительного дела, а именно застать графа с епископом во время их греховных утех. Такое изобличение позволило бы силфорским каноникам при надобности запугивать Джованни разглашением его постыдных тайн, и всегда можно было бы присмирить псевдоправедного епископа напоминанием о том, что и он не без греха. Итак, ради исполнения этого плана, сулящего им сплошные выгоды, каноники принялись следить за де Бельваром и Джованни. Во-первых, их стала необычайно занимать чистота в епископском доме, поэтому они, то один то другой, старались как можно тщательнее прибрать любой, пусть самый дальний и вовсе не используемый угол. Во-вторых, они постоянно находили целый ворох совершенно неразрешимых без совета епископа вопросов, касающихся самых разных сторон церковной, и не только, жизни членов силфорского капитула. Поначалу каноники старались, чтобы их слежка не бросалась в глаза: разве может вызвать подозрения человек, ненароком прошедший мимо комнаты и, возможно, по рассеянности, заглянувший внутрь или прибежавший по срочному делу, не терпящему отлагательств?
Каноники ужасно надоели Джованни и де Бельвару, и они решили проводить как можно больше времени вне епископского дома, благо стояло лето и погода благоприятствовала лесным прогулкам. Друзья оставались в Силфоре лишь в дождливые дни, но и тогда каноники не давали им покоя. Кончилось тем, что однажды один из каноников влез на дерево прямо напротив окна комнаты Джованни.
Что здесь происходит? — сурово обратился к канонику граф, выглянув в окно и увидев, что второй каноник держит внизу лестницу, сам не свой от испуга, того и гляди, бросит своего товарища и даст стрекоча.
— Яблоки, — пробормотал каноник, стоявший на лестнице, едва не свалившись вниз и так крепко вцепившись в дерево, словно его старались оторвать от него силой. — Яблоки, — повторил он, все остальные слова застряли у него в горле.
— Какие яблоки в начале августа? — еще более строго спросил граф.
Незадачливый соглядатай не нашелся, что ответить на столь очевидный вопрос, и предпочел скатиться как можно быстрее с лестницы и унести ноги по добру по здорову.
— И не надоедает им досаждать, — вздохнул Джованни.
Следующий случай показал, насколько далеко могли зайти каноники в своем стремлении. Однажды, погожим днем конца лета Джованни с де Бельваром устроились ради занятий и разговора на лесной поляне, которую облюбовали для себя еще в июле. Вдруг в кустах неподалеку послышался шум. Сначала вскочил граф, а за ним и Джованни, им обоим показалось, что они заметили в лесу человека.
— Держи его! — крикнул де Бельвар своим людям, сторожившим лошадей на другой стороне обширной поляны.
— Ату, ату его! — закричали в ответ оруженосцы, и скоро к графу и Джованни притащили взъерошенного и пришибленного сына архидьякона Фольмара.
— Что ты тут делаешь, подлец? — подошел к парню де Бельвар.
— Меня отец по ягоды послал, — заикаясь ответил тот.
— По какие ягоды? Парень ничего не сказал.
— Вот, это его, в кустах нашел, — один из графских людей принес пустую корзину и надел ее на голову фольмаровскому отпрыску.
— Я смотрю, ты ничего не насобирал, — сказал де Бельвар. — Может, тебе лучше рыбу попробовать ловить?
Оруженосцы графа прекрасно поняли намек. Не ожидая, пока им повторят дважды, они подхватили парня под руки и поволокли к реке. Тут пришло время и их жертве сообразить, что к чему.
Пустите, пустите, я плавать не умею! — завопил он со всей мочи. Значит, не рыбы пойдут тебе на обед, а ты рыбам, — жестко заключил граф.
— Нет, нет! — завизжал парень, повиснув на руках хохочущих оруженосцев.
— Ладно, отггустите его, — приказал де Бельвар. — А ты, бестолочь, смотри, в другой раз не попадайся, я с тобой больше возиться не стану, — обратился он к сыну архидьякона, брошенному на землю ему под ноги.
Тот закивал и замотал головой, вернее корзиной, которую он не осмеливался снять. Графские оруженосцы прогнали его пинками прочь.