Мерсье поставил свой стакан.
— Но почему бы и нет, в конце концов, — сказал Камье.
Так что они оба подняли свои стаканы и выпили, и оба сказали, в одно и то же мгновение или почти:
— За тебя! Камье добавил: — И за успех нашего… — Но завершить этот тост он не смог. — Помоги мне, — сказал он.
— Я не в состоянии подобрать слово, — сказал Мерсье, — или сочетание слов, которое бы выразило, что, как мы себе представляем, мы пытаемся совершить.
— Твою руку, — сказал Камье, — обе твои руки.
— Зачем? — сказал Мерсье.
— Чтобы я сжал их в своих, — сказал Камье.
Руки нащупывали друг друга под столом, нашли друг друга, сжали друг друга, одна маленькая меж двух больших, одна большая меж двух маленьких.
— Да, — сказал Мерсье.
— Что ты имеешь в виду да? — сказал Камье.
— Ты о чем? — сказал Мерсье.
— Ты сказал да, — сказал Камье.
— Я сказал да? — сказал Мерсье. — Я? Не может быть. Последний раз, когда я злоупотребил этим термином — это было на моей свадьбе. Нашей с Тоффаной[38]. Матерью моих детей. Моих собственных. Неотъемлемых. Тоффана. Ты никогда ее не видел. Она еще жива. Воронка. Все равно что болото трахаешь. Подумать только, что из-за этого гектолитра экскрементов я изменил своей заветной мечте. — Он сделал кокетливую паузу. Однако Камье был не в настроении подыгрывать. Так что Мерсье пришлось продолжить самому: — Ты не решаешься спросить какую. Тогда позволь мне прошептать тебе на ухо. Чтобы род человеческий продолжался по мере сил без моего участия.
— Цветного младенца я мог бы полюбить, — сказал Камье.
— С тех пор я предпочитаю иную форму, — сказал Мерсье. — Делаешь, что можешь, а не можешь ничего. Только извиваешься да корчишься, чтобы закончить вечером там же, где был утром. Но! Вот тебе, если угодно, вокабула. Все есть vox inanis[39], кроме некоторых дней, определенных совпадений, — вот вклад Мерсье в перебранку об универсалиях.
— Где наши вещи? — сказал Камье.
— Где наш зонт? — сказал Мерсье.
— Когда я пытался помочь Хелен, — сказал Камье, — у меня рука соскользнула.
— Больше ни слова, — сказал Мерсье.
— И я уронил его в шлюз, — сказал Камье.
— Пошли отсюда, — сказал Мерсье.
— Куда? — сказал Камье.
— Лавируя, вперед, — сказал Мерсье.
— А вещи? — сказал Камье.
— Не стоит об этом, — сказал Мерсье.
— Ты меня в могилу сведешь, — сказал Камье.
— Тебе нужны подробности? — сказал Мерсье.
Камье не ответил. Он не может найти слов, — сказал себе Мерсье.
— Помнишь велосипед? — сказал Мерсье.
— Еще бы, — сказал Камье.
— Что ты там шепчешь, — сказал Мерсье, — я же не глухой.
— Да, — сказал Камье.
— От него осталось, — сказал Мерсье, — и надежно приковано цепью к парапету, как раз столько, сколько и могло в среднем остаться, после неделю не прекращавшегося дождя, от велосипеда, с которого сняли оба колеса, седло, звонок и багажник. И задний фонарь, — добавил он, — я едва не забыл. Он стукнул себя по лбу. Что за тупая башка, в самом деле! — сказал он.
— И насос, разумеется, — сказал Камье.
— Хочешь верь, хочешь не верь, — сказал Мерсье, — мне это все едино, но насос пощадили.
— Такой прекрасный насос! — сказал Камье. — Где он?
— Я подумал, это просто по недосмотру, — сказал Мерсье, — и оставил его там, где он был. Мне показалось, так будет правильно. Что нам теперь накачивать? То есть, я его перевернул. Вверх ногами. Сам не знаю зачем.
— И он так же хорошо закрепился? — сказал Камье.
— О, совершенно так же, — сказал Мерсье, — совершенно, совершенно так же.
Они вышли на улицу. Дул ветер.
— Дождь все еще идет? — сказал Мерсье.
— В данную минуту нет, по— моему, — сказал Камье.
— А воздух по— прежнему сырой, — сказал Мерсье.
— Если нам не о чем говорить, — сказал Мерсье, — давай не будем говорить ни о чем.
— Но нам есть, о чем говорить, — сказал Мерсье.
— Почему тогда мы не говорим об этом? — сказал Камье.
— Мы не можем, — сказал Мерсье.
— Тогда давай помолчим, — сказал Камье.