— Если бы он разбил стакан, — сказал Камье, — мы бы первые его осудили. Но такого не произошло.
— Посмотрим сквозь пальцы на этот небольшой инцидент, — сказал Мерсье, — он больше не повторится. Верно, папаша?
— Предадим забвению, — сказал Камье, — согласно святому Матфею.
— Дайте и нам того же самого, — сказал Мерсье. — Хорошо идет ваше виски.
— Би- какого вы сказали? — сказал управляющий. В нем пробудилась алчность, а с нею вместе и интерес[52].
— Геминального, — сказал Камье.
— Да, — сказал Мерсье, — всего по паре, кроме задницы. Хороним его послезавтра. Так, папаша?
— Это организатор натворил дел, — сказал Камье.
— Организатор? — сказал управляющий.
— В какой яйцеклетке имеется свой собственный маленький устроитель праздника[53], — сказал Камье. — Не знали? Но бывает, он дремлет. Вы можете его за это упрекнуть?
— Утихомирьте его, — сказал управляющий. — И не испытывайте мое терпение.
Он удалился. Он был тверд без грубости, человечен, а еще обладал чувством собственного достоинства. Он не уронил лица перед своими завсегдатаями, мясниками по большей части, которых кровь агнца сделала довольно нетерпимыми.
Появилось виски по второму кругу. Сдача с первого все еще лежала на столе. Не стесняйтесь, любезный, — сказал Камье.
Управляющий перемещался от группы к группе. Зал постепенно приходил в себя.
— Как можно говорить такие вещи? — сказал Камье.
— Их помыслить — уже преступление, — сказал Мерсье.
— По отношению к человеку, — сказал Камье.
— И зверю, — сказал Мерсье.
— Разве что Бог мог бы с ним согласиться, — сказал Камье.
— Готов, — сказал Мерсье.
Уотт, казалось, уснул. Ко второму стакану он не притронулся.
— Может, глоток воды, — сказал Камье.
— Оставь его в покое, — сказал Мерсье.
Мерсье встал и подошел к окну. Он внедрил голову между занавеской и стеклом, что позволило ему, как он и предвидел, обозреть небеса. Цвета их еще не вовсе истаяли. Он заметил также, чего никак не ожидал, что с них капает мелкий и без сомнения слабый дождик. Стекло мокрым не было. Он вернулся на свое место.
— Знаешь, что мне часто вспоминается? — сказал Камье.
— Дождь идет, — сказал Мерсье.
— Козел, — сказал Камье.
Мерсье недоуменно смотрел на Уотта.
— День занимался, — сказал Камье, — и моросило.
— Где я видел раньше этого малого? — сказал Мерсье. Он отодвинул стул, склонился и стал всматриваться в лицо, затененное шляпой.
— Старый Мэдден тоже—, — сказал Камье.
Вдруг Уотт выхватил трость Камье, прямо вырвал, поднял ее вверх и обрушил, в приступе ярости, на соседний столик, где человек с бакенбардами сидел себе тихо перед пенящейся кружкой, читал газету и курил трубку. Случилось то, что и должно было случиться, стеклянная столешница разлетелась в осколки, трость сломалась пополам, кружка перевернулась, а человек с бакенбардами опрокинулся невредимым назад, все так же сидя на стуле, с трубкой в зубах и последними новостями в руках. Кусок трости, оставшийся в его руке, Уотт тотчас же метнул в стойку, где тот сбил некоторое количество бутылок и стаканов. Уотт дождался, пока стихнет весь этот лязг и грохот, потом завопил:
— Ебаная жизнь!
Мерсье и Камье, словно приведенные в действие от одного провода, поспешно осушили стаканы и кинулись к выходу. Благополучно туда добравшись, они оглянулись. Сдавленный рев на мгновение вырвался из общего гвалта:
— В жопу Квина[54]!
— Дождь идет, — сказал Камье.
— Я тебе говорил, — сказал Мерсье.
— Тогда прощай, — сказал Камье.
— Ты не мог бы часть пути пройти со мной? — сказал Мерсье.
— Какого пути? — сказал Камье.
— Я живу теперь по ту сторону канала, — сказал Мерсье.
— Мне не по пути, — сказал Камье.
— Там есть вид, который разобьет тебе сердце, — сказал Мерсье.
— Слишком поздно, — сказал Камье.
— Выпьем по последней, — сказал Мерсье.
— Не на что, — сказал Камье.
Мерсье опустил руку в карман.
— Нет, — сказал Камье.
— У меня хватит, — сказал Мерсье.